А Бланка стояла наверху крепостной стены, меж её зубцами, и от отчаяния рвала на себе платье, до крови царапая кожу. Она немедленно выслала свой отряд на помощь, когда увидела, что дело оборачивается не в пользу ополченцев, и теперь осталась совсем одна, только две фрейлины с ней и её сын. Но не о себе она думала, а о тех, кто пришёл сюда проливать кровь за неё и за короля. Она видела, что её доблестные защитники терпят поражение и молила Бога, чтобы Он дал им сил продержаться… до чего? Она и сама не знала. Сражение было проиграно, люди падали один за другим — её люди, её парижане, которые кормят её хлебом, шьют ей платья, поят её чистой, колодезной водой. Она смотрела туда, на поле битвы, и сердце её сжималось от отчаяния и боли, а маленький Людовик, стоя рядом, кусал губы и, сжимая кулаки, то и дело в исступлении повторял, словно люди могли его услышать:
— Ну же! Бейте их! Ведь вас больше! Бог за вас!
И они били, но падали сами, и с подбородка юного короля капала кровь из прокушенных губ.
И вдруг Бланка встрепенулась. Лицо её словно озарил внезапно выглянувший из-за верхушек деревьев луч солнца.
— Взгляни, сын мой! — Она быстро вытянула руку, указывая ею вдаль, в ту сторону, куда совсем недавно ускакал Бильжо. — Смотри, это он! — вскрикнула она. — Он!!!
— Кто? Кто, мама? — вцепился юный монарх в руку матери и поднял к ней удивлённое, заплаканное лицо: — О ком ты?.. Да говори же!
— Тибо!.. — выдохнула она, и слёзы, так долго сдерживаемые ею, теперь хлынули потоком, заливая глаза, щёки, падая на грудь. — Мой Тибо!.. Я знала… знала… Господи, благодарю тебя, Ты услышал мои молитвы!
— Но как ты узнала? — не понимал мальчик. — Скачет кто-то, и облако пыли за ним…
Не отрывая взгляда от равнины по ту сторону дороги, по которой, пыля, стремительно мчалась к месту сражения сотня всадников, Бланка промолвила, вся сияя счастьем:
— Сердце мне говорит.
А побоище тем временем шло к концу. Не было уже сил у ополченцев сражаться, да и нечем стало: непривычные к битвам, очень скоро устали они, а оружие попросту растеряли и защищались теперь, кто чем мог. Половина их уже осталась, а рыцари Ангеррана потеряли около восьмидесяти человек. Все в крови, своей и чужой, они праздновали уже победу, не уставая махать мечами и тесня горожан в сторону замка.
И тут, как вихрь, налетела на них конница! Впереди — Тибо, за ним полощутся на ветру знамёна Шампани в руках его рыцарей. И, блестя в лучах заходящего солнца клинками, издавая победный клич, на всём скаку врезались всадники в строй растерявшихся рыцарей, вмиг сломали его и принялись разить врага. Падали один за другим с коней соратники мятежного семейства Дрё, стремительно таяло войско сира Ангеррана, и, увидев это, приободрились духом парижане. Неожиданная и своевременная помощь придала им сил, и они, поднимая с земли оброненное оружие, вновь вступили в схватку, бросаясь на всадников со спины и буквально голыми руками сбрасывая их на землю.
— Смотрите, граф, сам Ангерран! — крикнул Бильжо, бившийся рядом с графом Шампанским.
Тибо обернулся. Сир де Куси мчался на него, подняв меч и держа у груди щит. Они сшиблись, точно две скалы сошлись. Наступи внезапно темень — и все увидели бы снопы искр, высекаемых двумя клинками. Но недолго длился этот поединок. Видимо, Бог всё же дарует победу тому, кто стоит за правое дело. Раненный в плечо, потом в грудь, де Куси уже не сумел удержать меч в руках, и Тибо, выбив его, приставил клинок к груди мятежного вассала.
— Сдавайся, де Куси, или, клянусь рукоятью своего меча, ты умрёшь! — крикнул Тибо.
Сир Ангерран медленно спешился и, упав на колени, молча склонил голову.
— Прекратить! — зычным голосом приказал Тибо, властно подняв руку.
Услышав этот возглас и увидев жест своего сеньора, его верные вассалы опустили свои мечи.
Враг не поверил поначалу. Не уловка ли? Но нет, противник перед ним недвижим, хоть и оружие всё ещё держит в руках. Приказ сеньора — закон! И обе стороны безмолвно глядели друг на друга: одни — повинуясь Тибо, другие попросту не зная, что делать и всё ещё не веря в то, что возглас этот спас их жизни. Наконец кузены, как сговорившись, дали шпоры лошадям и спешно покинули место сражения. За ними, радуясь своему спасению, устремился десяток всадников — всё, что осталось от полутора сотен мятежной рати.
— Вязать этого! — бросил Тибо, указав рукой в перчатке на сидевшего на земле, бледного и недвижимого, Ангеррана де Куси. — Отныне он — пленник короля.
Графа Шампанского и его рыцарей обступили парижане, усталые, израненные, еле державшиеся на ногах. Стояли — ободранные, все в крови, сжимавшие в руках своё оружие — и смотрели на славного сеньора, как на чудо, как на рыцаря легендарного короля Артура, явившегося к ним из сказки. А он, спешившись, оглядывал их всех, качая головой и удивляясь воистину фанатичной преданности простолюдинов своему государю, который царствует всего-то чуть меньше года, да и то под присмотром матери. Но таков человек Средневековья: король для него — нечто святое, ибо миропомазан священным елеем и власть ему дана Богом.
Вдруг все заволновались, расступились. Мало того — низко поклонились тому, кому давали дорогу. И королева-мать с сыном, остановившись посреди этих простых людей, пришедших сюда, чтобы отдать за них свои жизни, склонили головы перед ними. И не надо было слов — жестом этим оба выразили свою бесконечную признательность этим булочникам, кожевенникам и столярам, которые, увидев это, стояли и плакали, размазывая по лицу слёзы. И это уважение, эту безграничную преданность власти привил своему народу покойный король Филипп. Люди помнили о нём и свято чтили его память.
Бланка подошла к Бильжо, улыбаясь, обняла его.
— Славный мой страж! Ты воскрес, как Адонис[34]. Не поверишь, как я рада тебя видеть.
— И я тебя, госпожа, — коротко ответил Бильжо.
— А де Куси сказал, что ты убит, — произнёс Людовик. — Я так и знал, что он обманул нас.
А Бланка уже повернулась к своему спасителю. Поджав губы, она сдерживала готовые вырваться слёзы. Не сводя глаз с Тибо, она, вопреки всем правилам этикета, подошла к нему совсем близко. Взгляд её выражал нежность, любовь, благодарность, а руки, казалось, готовы были протянуться вперёд и обнять своего рыцаря, прижавшись к нему всем телом.
— Тибо… Мой милый, дорогой Тибо!.. — промолвила Бланка и — чего никто не ожидал — поцеловала его, не стесняясь, при всех.
А он упал к её ногам и, обнимая их, проговорил, глядя на неё снизу вверх:
— Моя королева! Я жизнь за вас готов отдать! Моя Бланка…
Она разревелась. Не было больше сил сдерживать слёзы. Сказалось всё — поездка, замок, волнения, страхи, — всё разом! А тут ещё такие слова, милее которых — она была уверена в этом — ей никогда не приходилось слышать. И Тибо понял, как много она выстрадала за эти несколько дней, сколько боли и унижений перенесла. Он смотрел на неё и удивлялся мужеству, хладнокровию, уму этой женщины и её терпению, способным противостоять обрушивавшимся на неё одному за другим ударам судьбы.
Бильжо глядел на этих двух человек, и губы его слегка раздвинулись в мягкой, тонкой улыбке, которую понимали только королева и её верный рыцарь. Тибо шагнул к нему, отвечая на улыбку, протянул руку… Но не случилось меж ними рукопожатия. Этот жест выглядел бы уже неярким и не являл бы собой проявления искренних дружеских чувств. Вместо этого они горячо обнялись, а Бланка, глядя на них и тихо смеясь, роняла слезу за слезой.
…Вскоре король Людовик вернулся в свой Париж. Горожане, несмотря на то что их стало чуть не в два раза меньше, с ликованием сопровождали юного монарха, не забывая восхвалять Господа за то, что Он помог их королю, и прося Его даровать ему долгую жизнь.
Так впервые народ явил свою преданность государю. Людовик будет вспоминать об этом всю свою жизнь. Случай этот показал ему, что не только с вассалами надлежит искать единения и дружбы, но и с простым народом, давая ему то, чего он хочет, учитывая и выполняя его пожелания.
Вернувшись в Париж, Бланка, узнав, откуда подул ветер нового мятежа, вызвала герцога Бретонского и графа де Ла Марша на суд. Уверенность в правильности такого решения придали ей показания Ангеррана де Куси, которого подвергли пыткам.
Бланка ждала. Ей начали надоедать змеиные укусы. Она желала покончить с мятежниками, но, не прибегая пока что к военным действиям, решила действовать дипломатическим путём. Оба, Моклерк и Лузиньян, отказались приехать, и это лишний раз убедило её в правдивости показаний сира Ангеррана и в том, что они не собираются заключать брачные союзы. Тогда правительство пригрозило Моклерку, что король в случае неповиновения ему вассала вправе считать его низложенным, а землю передать другому правителю, женив его на бывшей супруге изгнанника или на одной из их дочерей. Такие же меры правительство намерено применить и к Лузиньяну, пообещав пойти на него войной, тем паче что с королём Англии заключено перемирие.
Угрозы подействовали. Главари мятежников явились на суд, признали свои прегрешения перед короной и вновь принесли вассальную присягу сюзерену. Бланка напомнила им Вандом. Не колеблясь, Моклерк и Лузиньян подписали брачные договоры. Первый обязался выдать свою дочь Иоланду за брата Людовика, Жана, которому король предназначал в качестве апанажа[35] Анжу и Мен. При помолвке Моклерк получал Анжер и Ле Ман. Второй выдавал дочь Агнес замуж за Альфонса, другого брата Людовика, которому доставались апанажи в Пуату и Оверни. Помимо этого, сестру короля Изабеллу, двух лет от роду, предполагалось выдать замуж за старшего сына Лузиньяна, Гуго XI. Однако король потребовал вернуть земли, пожалованные графу де Ла Маршу покойным Людовиком VIII, — Сен-Жан-д’Анжели и часть сеньории Они с выходом в океан.
Лузиньян подписал договоры, те самые, которые королева-мать предполагала заключить в Вандоме. Она осталась довольна: теперь мятежные вассалы куда более прочно будут связаны родством с королевским домом, нежели до этого, когда один из них был всего лишь правнуком Людовика VI, а связь другого с династией вообще терялась в лабиринтах генеалогического древа Капетингов.