нула клобучок с головы сокола и резко подняла кулак. Блеснули агатовые глаза птицы, и она, давно уже ожидая этого момента, хлопнув крыльями, взвилась в небеса. За ней другие. И тотчас, словно восприняв это как сигнал, луг ожил: в зарослях осоки и камыша слуги стали бить в барабаны. Вспугнутые пернатые обитатели болот взмыли в воздух, и тут на них сверху камнем бросились соколы. Пустили ястребов и кречетов. Те догоняли жертву невысоко от земли и падали с ней вниз — либо на луг, либо в воду. Всадники, крича и размахивая руками, мчались по лугу за своими птицами, стремясь не упустить их из виду. Собаки, подняв лай, устремлялись следом, а добычу тем временем, распластав крылья и гордо поглядывая вокруг, крепко держал в когтях победитель. Пёс подбегал, хватал зубами трофей и тащил всаднику, а хищник вновь взмывал в небеса за новой жертвой. Часто обе птицы камнем падали в воду. Тогда сокол, хлопая крыльями по воде, добивал своим сильным клювом селезня или утку, поднимался и кружил над этим местом до тех пор, пока дичь не оказывалась в зубах у собаки. Едва та поворачивала к берегу, как сокол снова торопился ввысь. Бывало нередко, что, не дожидаясь собаки, сокол хватал когтями убитую им птицу и тащил её к берегу, разумеется, если та оказывалась не слишком тяжёлой.
Бильжо неизменно рядом с Бланкой: куда она, туда и он. У него в руках арбалет. После случая в будуаре королевы он взял за правило не расставаться с этим оружием. Нож — конечно, хорошо, но враг с луком в руке может стоять далеко. А враги всё смелее; как змеи, они выползают из своих нор и пробираются уже в самый дворец. Ничто их не останавливает. Один из них… Бильжо не поверил своим глазам. Возможно ли, чтобы одним из них оказалась Изабелла д’Ангулем, супруга Лузиньяна? Бывшая королева Англии!.. Она держала в руке лук. Многие держали, но никто не подъезжал так близко к королеве Франции, как она. Не в первый уже раз Бильжо видел это и всегда был начеку. Один его быстрый и пронзительный взгляд на всадницу в синем блио — и та, невинно и натужно улыбаясь, отворачивала в сторону и отъезжала подальше. Бильжо не упускал её из виду. Он стал подозревать её в недобрых умыслах.
Прошло совсем немного времени, и Бильжо, вновь взглянув в ту сторону, куда умчалась супруга Лузиньяна, на этот раз оторопел. Подозрения вмиг перешли в уверенность. Трое всадников, как бы ненароком отбившись от остальных, оказались в опасной близости от Бланки, и ближе всех — Изабелла. Вот она, торопливо положив стрелу на лук и следя глазами за полётом цапли, летящей прямо над головой королевы-матери, стала натягивать тетиву. Остриё стрелы направлено кверху, но нетрудно понять: короткое и быстрое движение рукой, и оно укажет на нужную цель — королеву, увлечённую скачкой. А там поди разбери, чья оплошность? Все стреляли. Кто-то зазевался, увлёкшись, и пустил стрелу не ввысь, а вдаль, прямо в спину жертвы…
В небе полным-полно птиц — и тех, и других. А над землёй в панике мечутся куропатки. Удобный момент! И уже дрогнула рука, потащив лук книзу, как увидела Изабелла вместо Бланки её охранника. Взгляд упёрся в его тёмные холодные глаза, не мигая глядевшие на неё. Кроме того — стрела арбалета. Не успеет убийца отпустить тетиву, как вылетит смертоносное жало и насквозь пронзит мишень. Доли секунды понадобились Изабелле, чтобы это понять. Снова состроив виноватую гримасу и разведя руками, точно сожалея о том, что, к своему ужасу, так увлеклась, Изабелла опустила лук и помчалась к супругу.
Бильжо опустил арбалет. Случайность? Что, если и в самом деле имел место злой умысел? Так это или нет, но теперь он не отставал от Бланки ни на шаг, удвоив бдительность, сожалея, что нет такого же стража с другой стороны, и по-прежнему не сводя глаз с Изабеллы Ангулемской. Однако она больше не приближалась.
А охота между тем была в самом разгаре. Дамы мчались по лугу на лошадях, выискивая глазами в небе своих ястребов, которые били жаворонка на лету и возвращались с ним на руку хозяйки; рыцари, крича «Гей-гей!» торопились туда, где упали цапля, утка или кулик. Сокольники сновали меж ними, подбирая добычу и вручая её довольному охотнику, который крепил её к луке седла. Крики всадников, лай собак, кряканье уток, гром барабанов — всё смешалось в то утро в пойме реки Уазы, до недавнего времени и не подозревавшей, что она очень скоро приобретёт такую популярность.
Слуги тем временем развели неподалёку костёр. Дичь сноровисто ощипывали, потом разрезали на части, отделяя ножки — для дам. Прогорели двора, и вот уже поверх углей, нанизанные на вертела, обжариваются, шипя и пуская сок, аппетитные окорочка и крылышки. Хорошо, что нынешний день обычный, скоромный. Об этом подумали заранее.
Но вот охотники возвращаются, оживлённо, торопливо. Взоры жадно устремлены на кострище: ветер доносит до ноздрей возбуждающий зверский аппетит запах жареной дичи — первой добычи сокольников, никем, как правило, не считанной. Иное дело — придворные. Эти относились к своим трофеям с частных позиций. У каждого добыча подвешена к луке седла, и теперь, подъезжая к месту предстоящего пиршества, они (в первую очередь дамы) спешили похвастать своими успехами. Кому не слишком повезло, те, конечно же, помалкивали.
Разумеется, сразу же, едва собрались все вместе, запели дифирамбы в адрес короля и его матери.
— Ах, мадам, — воскликнула Маргарита де Куртене, — ваш Рапид и вправду достоин своего имени. Мой Дегур не успел нацелиться на цаплю, как ваш сокол уже вцепился и одним ударом прикончил её.
— Он выбрал самую жирную, — подыграла её сестра Матильда. — Поистине, эта цапля — лучший трофей сегодняшней охоты.
— Его величество едва ли отстал от своей матери, — первой решила отозваться с похвалой в адрес юного короля Агнесса де Боже. — Правда, почти все утки упали в воду, зато его сокол сбивал их быстрее, нежели собаки успевали вытаскивать их на берег.
— Если иметь в виду количество, — высказался Аршамбо, — то в этом отношении число трофеев короля, несомненно, окажется выше, нежели у вас, мадам. — Маршал слегка поклонился Бланке.
Людовик тотчас вступился за мать:
— Это так, Аршамбо, но по качеству… Взгляните! — И он указал рукой на корзину, в которую сокольник уложил несколько цапель и уток — добычу Бланки. — Не кажется ли вам, что гораздо удобнее ощипать одну жирную цаплю, нежели четверть дюжины уток?
— Кто может спорить, государь! — развёл руками Аршамбо. — Однако жаркое воистину вкуснее тогда, когда его только что сняли с огня, нежели когда его подадут подогретым.
— Я вижу, и у вас неплохой «улов», — кивнула Бланка на лошадь Аршамбо, с седла которой, привязанные за шею, свисали две цапли и три утки, — да и у вас тоже, — перевела она взгляд на Елизавету Амьенскую. — А вот что касается мадам де Суассон…
Все поглядели на лошадь Рутгельды, у седла которой висели одна утка и четыре куропатки.
— Ах, государыня, — вскинув брови, делано вздохнула госпожа де Суассон, — где уж мне, да и остальным тоже, было угнаться за вами и вашим сыном. Не успели мы пустить наших соколов и ястребов, как ваши птицы атаковали самых жирных цапель и уток. Нам остались лишь куропатки.
— Однако клянусь Вакхом, эта птичка не уступит по вкусовым качествам своим более крупным собратьям, — стал на защиту мадам де Суассон, а заодно и всех куропаток на свете Жан де Немур по прозвищу Короткая Шея. — Мне довелось однажды побывать в кабачке «Гордая курица», это в самом конце Прачечной улицы. Верите ли, мадам, и вы, сир, — обратился он к Бланке и Людовику, — я был столь восхищен этой чудной птицей, что даже заплатил за ужин мэтру Лимаре вдвое больше положенного. К этому прибавлю, что надо отдать должное искусству, с которым этот потомок Дипнофор[57] готовит свои блюда. Он обкладывает дичь луком, сыплет перец, соль и поливает бордоским вином. Потом, когда подаёт на стол, он украшает обжаренную птицу зеленью, брызгает на неё лимонным соком, сдабривает чесночным соусом, снова обсыпает всевозможными приправами и ставит рядом пару бутылок своего лучшего вина.
— Чёрт вас возьми, Немур! — вскричал Тибо, бросая вожделенный взгляд на уже готовые, ещё пузырящиеся жиром окорочка, и покрытые золотистой корочкой дымящиеся крылышки, которые повара снимали с ещё не остывших углей. — Своими рассказами вы способны нагнать зверский аппетит не только на окружающих, но даже на монаха в постный день. Клянусь колыбелью Иисуса, искушение окажется сильнее его, и он помчится в «Гордую курицу», испросив при этом, надо полагать, позволения у Всевышнего. Как полагаете, ваше преосвященство, отпустит ему Господь этот грех?
И Тибо с любопытством поглядел на легата. Кардинал, напичканный изречениями из Библии и «Деяний святых апостолов», не преминул отреагировать на это:
— «Когда видишь обильную снедь, богатство или мирское владычество, размысли о том, что в них есть тленного, — и избежишь приманки». Однако коли не устоит монах перед соблазном, Бог простит ему этот грех. Ибо «сколько бы грехов ни было у кого, и как бы велики ни были, у Бога милосердия ещё более, потому что, как Он Сам бесконечен, так бесконечна и милость Его». Что же касается искушения, то сие — суть страсть. Страсти же искореняются и обращаются в бегство непрестанным погружением мысли в Боге. Это — меч, умерщвляющий их.
Выступление кардинала произвело впечатление. Слушателям показалось, будто они только что прослушали воскресную проповедь в церкви Богоматери.
— Стало быть, граф, Господь простит своему слуге этот грех, — нарушил молчание Людовик, — тем более что, если припомнить Священное Писание, Христос вовсе не запрещал есть мясо во всякий будний день. Только у еретиков мясо под запретом.
— Тогда ещё Спасителю не угрожала Голгофа, — возразил на это легат, — а свой крест туда Он понёс, как известно, в пятницу.
— Так вот откуда взялся постный день! — воскликнул юный король. — Его установила Церковь! А что ещё, господин кардинал, Церковь выдумала такого, что идёт вразрез с Новым Заветом? Мне кажется, здесь она потрудилась на славу.