Она пропустила мимо ушей колкость.
– Кто-то посмел перебежать мне дорогу и забрать куш, который, быть может, был бы моим. За такое следует наказание. По рукам?
И она протянула тонкую и узкую ладошку.
Дверь распахнулась без стука, в проеме показалось печальное лицо юноши из Петербурга. Ванзаров увидел баронессу и как будто наскочил на стену из стекла. Замер, попятился и захлопнул за собой дверь. Маленький казус не ускользнул от Пушкина.
– Откуда знаете Ванзарова? Еще одна ваша неизвестная победа?
– Впервые вижу, – ответила баронесса с невинным лицом. – Какой милый мальчик. А кто это? Тоже сыщик?
Крепко взяв ее за локоть, Пушкин заставил встать.
– Что вы делаете? Мне больно…
– Надо проанализировать сделку, – ответил он. – Так что пока посидите под замком. Узнаете жизнь арестанта. Может пригодиться.
Не обращая внимания на взгляды, которыми баронесса изо всех сил колола его, Пушкин вывел арестованную из кабинета.
Катков только открыл ломбард, только смахнул невидимую пыль, что могла выпасть за ночь на прилавках, только пригладил проборчик, как дверной колокольчик чуть не вылетел из стены. А за ним и дверь. В первый миг приказчик не успел испугаться. Да и чего пугаться: ломбарды не грабят, в ломбард приносят награбленное. Но во второй миг испугался как следует.
С морозным вихрем ворвался Виктор Немировский. Вид его был по-настоящему страшен. Лицо, как искаженная маска, бордового цвета, губы пунцовые, не замечает, что слюна течет, как у бешеной собаки. Виктор Филиппович шел прямо, как таран. Намерения его были пугающие: чего доброго, накинется и душить начнет или кулаком врежет, с него станется, бешеный характер, одним словом. Каткову отступать было некуда. Вся надежда на прилавок, что защитит. Приказчик хотел отойти, но не мог с места сдвинуться. Как врос в пол. Только беспомощно улыбался приближавшемуся концу.
Наткнувшись на прилавок, Виктор Филиппович медленно протянул к полуживому Каткову кулак с зажатым конвертом.
– Твои шуточки?
– Ш-ши-штос-с?
– Ты прислал, собака?! Отвечать!
В Каткове взыграло самолюбие: в самом деле, да как он смеет, хозяин, что ли? Приказчик отошел на полшага, но выказал всю уверенность, на какую был способен.
– Доброго вам утра, Виктор Филиппович. Простите, не понимаю, о чем вы изволите…
Простые слова, сказанные уверенно, возымели действие. Немировский швырнул конверт на прилавок:
– От тебя гостинец?
Катков все более обретал уверенность:
– Да что вы такое говорите, Виктор Филиппович? Для чего мне вам письма писать, когда через дорогу находимся? Да разве посмел бы? Какие у меня могут быть к вам письма, сами рассудите? Быть может, Григорий Филиппович отправил-с?
Немировский повел себя чрезвычайно странно:
– А-а-а… – протяжно сказал он, будто нашел решение загадки, и вдруг стал смеяться так, что у него брызнули слезы. – Ты же… Ничего… Ну, да… Гришка… Написал… Да-да.
Такого поведения брата хозяина Катков не видел. Он прекрасно знал, что Виктор Филиппович любит крепко выпить, но сейчас был не пьян, по запаху слышно. Тогда что с ним такое? И смех у него больше похож на истерику.
Успокоился Немировский так же внезапно.
– Глянь-ка послание, – уже мирно сказал он.
Катков взял конверт, аккуратно разгладил и вынул бумажный клочок. Чернилами была написана одна строчка:
«Я не успел, закончи начатое».
– Руку узнаешь?
Приказчик вернул записку в конверт и протянул Виктору Филипповичу:
– Несомненно, писано рукою Григория Филипповича. Его почерк узнаю-с с закрытыми глазами.
Выхватив конверт, Немировский выбежал так скоро, будто его и не было. Катков подумал: не привиделось ли это чудо? Не спал ли он? Может, заснул ненароком, вот и угодил в утренний кошмар. Он даже ущипнул себя. Щипок был чувствительным. Значит, не сон. Что за фокус выкинул господин Немировский? Как аккуратно донести хозяину о подобном безобразии, когда он изволит явиться?
Вот ведь вопрос…
– Входи-входи, раздражайший друг мой! Тебе ни в чем отказа нет! – говорил Эфенбах, распахивая объятия.
Объятиями Пушкин пренебрег. Обниматься не любил, а вернее сказать – терпеть не мог, когда его начинали хлопать по спине и плечам. На сегодня объятий было достаточно. На всякий случай Пушкин сел как можно дальше от брызжущего радушием начальника.
– Михаил Аркадьевич, прошу выслушать, – почти строго сказал он.
Эфенбах плюхнулся в кресло, излучая вокруг себя лучи добра.
– О чем угодно, Алексей!
– Как вам известно, я занимаюсь расследованием смерти господина Немировского.
– Который в «Славянском базаре» ведьм вызывал? – сказал Эфенбах довольно легкомысленно. – Что там расследовать?!
– Это убийство. Очень непростое. Мне нужна помощь.
– Бери кого хочешь!
– Мне нужна баронесса фон Шталь.
При всем добродушии Михаил Аркадьевич ключевые моменты схватывал на лету. Лицо его потеряло бо́льшую долю умиления.
– Воровку? – спросил он. – Отпустить? Вот так запросто? Когда с таким трудом поймали? Когда ее надо подать Королевой брильянтов? В своем ли ты уме, Алексей?!
– Рассмотрим условия задачи.
– Ну, рассмотри мне…
– Имеется преступление, раскрытие которого не только повлечет за собой благодарность от обер-полицмейстера, то есть вам, Михаил Аркадьевич, благодарность, но и прославит вас на всю Москву. И в Петербурге узнают. С другой стороны, имеем подозреваемую, вину которой еще надо доказать. А это проще сказать, чем сделать: свидетелей, кроме Улюляева, со всей России собирать. Да и тут может выйти осечка: вдруг не узнают? Вдруг это не она? С чем мы останемся?
Считать варианты Эфенбах умел не хуже, чем на купеческих счетах. Он быстро прикинул, что теряет и что получает. Баланс выходил неравный.
– Что предлагаешь? – уже деловито спросил он.
– Королеву брильянтов мы всегда подберем на Сухаревке или Хитровке…
Палец начальника пригрозил подчиненному. Чтобы не зарывался:
– Ох, Алексей, на льду играешь!
– Баронесса может пролезть туда, куда у меня не получится. А если она поможет быстро раскрыть дело, то сразу две выгоды, – закончил Пушкин.
– Уверен, что поможет?
– Для этого есть конкретные аргументы.
Эфенбах отмахнулся, чтобы не влезать в аргументы. Пусть подчиненный в мелочах копается. Ему было важно главное:
– Ты понимаешь, какой риск – отпустить воровку?
– Никакого. У нас ее фото, вы сделали бертильонаж. Ей некуда бежать. Любой городовой повяжет.
– Но… – начал было Михаил Аркадьевич и не смог найти более сильное возражение. – Ты, конечно, уверен?
– Конечно, – ответил Пушкин, чтобы не сказать, какие сомнения его терзают.
– Только при одном условии, – Эфенбах заговорщически понизил голос. – Я об этом ничего не знаю. Ни капли, ни сучка, ни задоринки.
– Не беспокойтесь, Михаил Аркадьевич, – сказал Пушкин, вставая и одергивая смокинг, который жутко давил во всех местах сразу. – Это мое своеволие. За него отвечу лично. В случае чего.
Такая понятливость сильно обрадовала Эфенбаха.
– Ну, смотри, Алексей: сокол высоко летает, да крылья обжигает!
Ответ Пушкина был готов заранее.
– Вот она и полетает, – сказал он. – А мне что-то лень. Разрешите взять Акаева для срочного дела?
Такого добра Михаилу Аркадьевичу было не жалко. Он бы и Лелюхина не пожалел.
– И переоденься, Алексей, не пристало чиновнику сыска в смокинге разгуливать, – сказал Эфенбах, более волнуясь за сохранность брильянтовой заколки в галстуке. Ну и за перстень свой бесценный, разумеется.
Место для арестованных представляло собой глухой простенок, отгороженный прутьями от пола до низкого потолка. Дверца в полчеловеческих роста, чтобы приходилось нагибаться, запиралась на амбарный замок. Настоящей камеры, как в полицейских участках, в сыскной не имелось. Да и ни к чему она, только место занимает в тесноте.
Непыльные обязанности охранника исполнял полицейский надзиратель Преферанский, массивный старик с седой козьей бородкой, которому давно пора было на пенсию, только никто не знал, как его туда выгнать. Преферанский был в некотором роде легендой московской полиции, и даже сам обер-полицмейстер имел к нему некоторую слабость, никогда не бранил, а обращался по имени-отчеству. Благообразный вид был обманчив: как-то раз залетный вор, не знавший, с кем имеет дело, попробовал свалить старика и сбежать. После чего пришлось вызвать доктора, чтобы глупцу вправили вывихнутую руку. Преферанский дело исполнял исправно.
Когда Пушкин подошел к «арестантской», как гордо назвали в сыске закуток, Преферанский сидел на табуретке и изливал душу. Баронесса имела вид настолько невинный и располагающий, что старик заливался соловьем. Кованое кольцо с ключом от «камеры» он вертел на пальце. Перед чиновником сыска Преферанский не счел нужным даже встать. Нагло пользуясь уважением.
– Мы тут, Лёшенька, о жизни толкуем, – сообщил надзиратель. – Барышня хорошая, толковая, дельная.
Пушкин предпочел бы, чтобы его не называли по-детски, особенно перед задержанной. Добродушие бывает хуже горькой редьки. Баронесса получала удовольствие от того, как Пушкину неприятно такое обращение. Судя по ее невинному и чистому взгляду.
– Кондрат Фролович, позвольте допросить даму.
– А чего не допросить? Допроси, конечно, только будь с ней поласковей, вишь, какая милашка, – и с этим наставлением Преферанский с некоторой натугой поднялся с табуретки. – Тебе ключ оставить или как?
– Оставьте…
Пушкин выждал, пока надзиратель неторопливо удалится, и уселся на его место.
– «Лёшенька», – нежно проговорила баронесса. – Как это мило. Жаль, что переоделись в цивильное. Смокинг вам идет.
– Извольте сменить тему, – строго сказал Пушкин, чтобы случайно не показать слабость. – Я пришел обсудить условия сделки.
Баронесса дернула прут старой ковки, который держался давно и прочно.