Пушкин не отступал.
– Разве не заглядывали к брату в тот вечер?
– Зачем мне?
– Например, вон тот стол подвинуть. – Пушкин указал на мебель, так и стоявшую не на месте.
– И в мыслях не было!
– Таким образом, вы признаете, что вечером девятнадцатого декабря были в этой гостинице.
Виктор Филиппович издал звук мыши, которую прихлопнула мышеловка.
– А? – проговорил он.
Пушкин прошел к двери и распахнул.
– Пройдемте.
– К-куда… В-в… в тюрьму? – пролепетал Немировский.
– В номер двенадцатый.
– Откуда вы… Откуда узнали?
– Это было нелегко. Но мы справились. Взяли девятнадцатого декабря?
– Кажется… Не помню чисел.
– Номер до сих пор за вами. Приглашайте в гости, хозяин – вы.
Немировский будто прирос к полу. Страх опять вцепился в него.
Агата не подозревала, что следить за человеком – дело настолько скучнейшее и утомительное. Второй час тряслась на диванчике пролетки, замерзла до полной нечувствительности, но ничего полезного не узнала. Ольга Петровна вела себя на удивление обыденно. С Кузнецкого моста прибыла в Варсонофьевский переулок, зашла в ломбард, побыла недолго, вышла, перешла на другую сторону улицы и зашла в кредитную контору «Немировский и сыновья».
Теперь на вывески Агата стала обращать внимание. Ясно, что по какому-то делу зашла к брату погибшего мужа. Выйдя из конторы, Ольга Петровна завернула в соседний ювелирный магазин, над которым возвышалась фамильная вывеска. Пробыла с четверть часа, вышла явно рассерженная, села в пролетку и поехала на Воздвиженку, к дому Скворцовых, где зашла в ресторан Генриха Стевера. Пробыла там совсем недолго, наверняка и кофе не пила, после чего погнала извозчика на Тверской бульвар, к ресторану Быкова. Но и там не нашла себе покоя, а отправилась на Мясницкую улицу в ресторан «Пальма». Агата терялась в догадках, для чего вдове совершать тур по московским ресторанам. Или слишком хитра и путает следы, или подбирает место для достойных поминок. Что тоже является не чем иным, как игрой для отвода глаз. Не иначе.
На «Пальме» Ольга Петровна не остановилась. А поехала во «Францию» на Тверской улице. Извозчику хорошо: платят – он катает, куда прикажут. Агата прикинула, что уже накатала рубля на три, не меньше. И, кстати, Ольга Петровна тоже. Однако «Франция» вдове не подошла. Отправилась в «Прагу» у Арбатских ворот. Даже такое пристойное заведение ее не устроило. И мадам Немировская заехала совсем уж в странное место: трактир Амбросимова на Малой Лубянке. Что делать пристойной женщине в таком заведении? Агата не могла понять и терялась в догадках.
Однако Ольга Петровна знала. Вернее, нашла там что-то важное. Выскочила из трактира в нервном состоянии, забралась в пролетку и что-то крикнула извозчику. Агата не могла расслышать адрес, но вскоре все выяснилось. Ольга Петровна приехала в полицейский дом Городского участка. Вошла в него в сильном волнении, а вышла в сопровождении самого пристава, который поцеловал даме ручку, подсадил в пролетку и даже помахал на прощание. Агата видела, что настроение Ольги Петровны решительно изменилось в лучшую сторону.
Запутанным путешествиям пришел конец. Пролетка неторопливо доехала до Замоскворечья, Ольга Петровна расплатилась, дав хорошие чаевые, судя по поклонам извозчика, и вошла в одноэтажный дом купеческой архитектуры. Агата сочла, что миссия исполнена. Она узнала все, что хотела. Вернее – не узнала ничего.
Двенадцатый номер походил на благородную помойку. Старая, но добротная мебель, потертый, но персидский ковер, шелковые гардины, обои с остатками позолоты и бронзовая люстра ставили номер в категорию для путешествующих господ средней руки. Во всей этой благопристойности был разведен изумительный беспорядок. На ковре – остатки еды и полупустые бутылки. Полные и пустые бутыли на столе среди разбросанных тарелок с остатками закусок. Запах подгнивших продуктов витал крепкий. Хозяин не приказывал убирать номер, а коридорным соваться без разрешения не полагалось. Что для сыска было на руку.
Пушкин обошел номер, старательно избегая объедков, и вернулся к хозяину, который держался поближе к дверям.
– С кем была приятная встреча?
Немировский изобразил упрямое молчание.
– Виктор Филиппович, не стоит делать вид, что оглохли. Стол накрыт на две персоны.
– Захотелось свободы, разнообразия.
– Кто она?
– Взял… бланкету.
Пушкин кивнул.
– Заказали у портье?
– Сам… взял, – ответил Немировский, старательно разглядывая морозный узор на стекле.
– Как зовут девицу?
– Не помню. Первый раз видел.
– Значит, для бланкетки заказали роскошный ужин. Для бланкетки выбрали лучшие вина. Для бланкетки принесли букет, что вянет на столе, ценой эдак в двадцать пять рублей. Для бланкетки, которую первый раз увидели.
– Да, вот такое было движение души, – с вызовом ответил Виктор Филиппович. – Имею право. На свои гуляю.
– И не помните, как ее зовут?
– Отшибло память.
– Мы вам поможем. Соберем всех бланкеток, которые работают в этом участке, и спросим, кого изволили выбрать.
Немировский сквозь зубы выругался и плюхнулся в ближайшее кресло.
– Зачем мучаете? Чего от меня хотите?
– Имя женщины, с которой провели вечер, когда был убит ваш брат.
– Какое вам дело?
– От этого зависит очень многое.
Когда отступать некуда, даже самый слабый человек может преобразиться. Вцепившись в подлокотники кресла так, что пальцы побелели, Немировский сгорбился. Губы крепко сжаты, глаза сузились. Готов идти до конца.
– Она не пришла, – проговорил он. – Это все, что я могу вам сказать.
Пушкин взглянул на стол. Один прибор чистый и нетронутый. Цветы так и остались в бумажной упаковке. К ним никто не прикасался.
– Охотно верю. Однако я спросил ее имя.
– Можете рвать меня на дыбе, засадить в каторгу, но об этом ничего не скажу.
Решительность Виктора Филипповича была столь велика, а напор столь натурален, что испытать его намерения могла только дыба. Жаль, давно отменили в полиции. Уж лет двести как.
– Хорошо, – просто сказал Пушкин. – Тогда поясните мне про семейное проклятие.
Немировский готовился к яростной битве, а победа далась легко. Как будто провалился в полынью на твердом льду. Он немного растерялся.
– Что именно?
– Столько лет жили, зная, что придет срок расплаты.
– Думать не думали! – Виктор Филиппович отпустил кресло, на котором остались вмятины от его пальцев, и сделал широкий жест. – Пока Гришка не раскопал это проклятое письмо, ничего не знали. Батюшка никогда словом не обмолвился.
– Петр Филиппович никогда не рассказывал о печальном происшествии?
Немировский искренне удивился.
– А при чем тут Петя?
– Когда ваш отец убил цыганку, вашему старшему брату было лет… десять, наверное?
– Одиннадцать.
– Возраст, когда старший сын входит в семейное дело. Неужели вашему отцу все удалось скрыть от старшего сына и домашних?
– Мне было… – Виктор Филиппович задумался. – Лет семь… Нет, восемь. Многое помню, очень хорошо помню. Но чтобы в доме обсуждали какое-то страшное происшествие… Батюшка наш, Филипп Парфенович, нрава был крутого, ему никто поперек не смел сказать, весь дом в кулаке держал. К нам был в строгости, но зря никогда не обижал. Гришка был тогда маленький, а я… Нет, не было никаких разговоров. Уж мы бы точно узнали.
– Значит, Филипп Парфенович дело не только замял, но и огласки не допустил, – сказал Пушкин, подтолкнув носком ботинка бутылку, отчего она завертелась волчком. – Больших расходов стоило.
– Батюшка за ценой никогда не стоял. Получал что хотел.
– В ресторан «Славянского базара» ездил?
– О своих делах никогда не рассказывал, а нас никогда не возил.
Пушкин сунул руку в карман пальто, достал револьвер и протянул, держа за дуло.
– Спрячьте как можно дальше.
Виктор Филиппович принял оружие, неумело держа обеими руками, как будто это было тяжело для него.
– Благодарю, – сказал он. – Подарок отца. Один из редких, что от него достались. Мне-то теперь что делать? Посадите?
– Сажают картошку, – ответил Пушкин. – А у нас заключают под стражу. Оснований пока не вижу.
Немировский тяжко вздохнул.
– А я-то надеялся… Куда деваться? Дома от страха умру. Вдруг опять увижу?..
– Что увидите? Опишите.
– Нет… Не просите… Пощадите.
– В таком случае мой вам совет: оставайтесь в этом номере еще дня три. Пока срок не выйдет. А там видно будет.
– Я так не могу, Ирина от волнения заболеет.
– Как хотите. Вам решать. – Пушкин пожал плечами и направился к двери.
– Постойте! – вдруг вскрикнул Немировский.
Пушкин остановился.
– Я вспомнил, – продолжил Виктор Филиппович. – Как раз лет двадцать назад отец исчез из дома дня на два или даже на три, а маменька рыдала сутками напролет. Потом все сразу кончилось. Что случилось, нам не рассказали, но настрого приказали забыть и ни с кем даже полусловом не обмолвиться. Забыть навсегда. Быть может, это то самое.
– Прикажите убрать номер и поживите в нем в тишине и покое, – сказал Пушкин. – Еду заказывайте сюда или спускайтесь в ресторан гостиницы. Только не в часы позднего завтрака, когда там кушает ваш старший брат.
Дверь захлопнулась. Немировский так и стоял, сжимая револьвер.
В подданном Российской империи взращено особое начальственное чувство. Если подданный видит перед собой начальника, даже не своего, а вообще начальственную персону, спина его сама собой приобретает прямое положение, а руки вытягиваются по швам. Что можно считать большим прогрессом: ранее, еще лет пятьдесят назад, колени подгибались бухнуться барину в ноги. Нечто подобное испытал Сандалов. Он нюхом чуял, что чиновник полиции не минует его. И оказался прав. Пушкин не спеша подошел к конторке. Портье исправно приветствовал его.