– Вот ведь проклятое место, – только успел пробормотать Екимов, как Пушкин быстро вышел.
– Срочно посылайте в участок за приставом и доктором!
– Что случилось? – пролепетал Сандалов, уже зная ответ.
– В номере труп, – спокойно сказал Пушкин и вдруг рявкнул во все горло: – Марш в участок!
Иногда крик оказывает магическое действие. Не ожидая дополнительных указаний, Екимов кинулся вниз по лестнице.
– Оставайтесь на месте, – последовал приказ Сандалову. – К номеру близко никого не подпускать.
– С-слушаюсь, – пролепетал портье.
Оглянувшись в оба конца коридора, Пушкин скрылся за портьерой.
На часах было без пяти одиннадцать. Сандалов понял, что ночь предстоит долгая и бессонная.
23 декабря 1893 года, четверг
Михаил Аркадьевич позволил себе с утра рюмочку коньяку. Настроение было такое, что никак нельзя было по-другому. Завтра, уже завтра Рождественский сочельник. Дальше неделя Святок, когда вся Москва веселится и ликует, не думает ни о чем, кроме как о пирах, подарках и визитах в гости. Чудесное, расчудесное время. И так – на две недели до Крещения. Хоть христианином Михаил Аркадьевич стал из карьерных соображений, но этот праздник любил искренне. Как и те взрослые, что любят на Рождество дарить дорогие игрушки своим детям, потому что не получали таких во времена собственного детства.
После рюмочки Эфенбах окончательно приобрел легкое и счастливое расположение, при котором хочется гладить по головкам, делать что-то хорошее и вообще говорить одни комплименты. Он позвал в кабинет Кирьякова, чтобы поболтать душевно. Указав чиновнику садиться, налил и ему рюмочку. Чокнувшись, они выпили с видимым удовольствием. Коньяк был хорош, Кирьяков облизнулся сытым котом.
– Ну, что там слыхивать, раздражайший Леонид Андреевич? – начал Эфенбах «душевный разговор», развалившись на стуле и водрузив руки на животе. – Не поймали Королеву брильянтов?
– Поймаем. Никуда не денется, – отвечал Кирьяков расслабленно, но держа почтение перед начальником и не позволяя себе лишнюю вольность. – Дело нехитрое.
– Что в нашей Москве Златоглавной? – спросил Михаил Аркадьевич, намекая, что не читал ночную сводку по полицейским участкам, и давая чиновнику проявить себя.
– Ничего существенного, в основном приводы пьяных.
– Не терпится народу праздник разгулять! – философски заметил Эфенбах. – Себе только портят.
– Такой народ, ничего с ним не поделать. Да вот разве происшествие в театре «Виоль».
– Это тут, у нас за боком, в Каретном ряду?
– Именно так, ваше превосходительство. В доме Мошнина.
– Что случилось? – в голосе Михаила Аркадьевича проскользнула еле заметная тревога.
Кирьяков успокоил: ничего существенного, скорее, забавное происшествие.
– Представьте себе: звезда театра, фокусник Коччини, взял и пропал.
– Как же так: стоя на месте, пропасть?
– Никто понять не может: у него в первом акте номер и во втором номер, завершающий представление. Так вот, одно выступление дал с большим успехом. А на второе – не явился, не вышел на сцену. Публика была в негодовании, многие пришли из-за фокусов, устроили скандал, требовали возврата денег, пришлось городовым успокаивать.
– Куда же он испарился? – спросил Михаил Аркадьевич, подливая по рюмочке.
– Никто не знает! – Кирьяков плечами пожал. – Говорят, видели, как в большом волнении выбежал из театра.
Эфенбах поднял рюмочку, призывая чокнуться.
– Ну ничего, найдется. На расхудой конец Пушкина пошлем на розыски.
Рюмки устремились друг к дружке. Но не суждена им была встреча. Дверь кабинета бесцеремонно распахнулась, вошел невысокий моложавый господин с короткими аккуратными усиками, прямым носом и жестким, колючим взглядом. Одет был в теплое дорожное пальто, распахнутое, под которым виднелся строгий черный костюм. Гражданское платье не могло скрыть военную выправку.
– Господин начальник московского сыска?
Вопрос был задан таким тоном, что Эфенбах невольно опустил рюмку. В этом тоне ощущалась власть. Перед которой следовало встать. Что Михаил Аркадьевич и сделал. На всякий случай.
Кирьяков замер с рюмкой.
– С кем имею честь? – спросил Эфенбах, невольно одергивая сюртук. Он понял, какого сорта персону занесло.
– Жандармского корпуса ротмистр Дитц, – сказал гость ледяным тоном. – Прибыл первым поездом из Петербурга.
– Рады приветствовать, ротмистр, в стародавней нашей столице.
– Прошу оставить нас, – приказ был брошен Кирьякову через плечо.
Чиновник, от растерянности не зная, куда девать рюмку, выскочил, зажимая ее в пальцах. И старательно закрыл дверь.
Из внутреннего кармана Дитц вынул фотографическую карточку и предъявил, держа двумя пальцами.
– Вы прислали?
Михаилу Аркадьевичу не надо было всматриваться, чтобы узнать портрет.
– Непременно так, – ответил он, стараясь улыбаться.
– Где находится арестантская?
– Что вы, ротмистр, здесь дом обер-полицмейстера, не держим арестантской.
– Личность эта где содержится?
Таким тоном с Эфенбахом давно не разговаривали. Михаил Аркадьевич быстро умел сосчитать последствия, какие грозят лично ему. Сейчас главное – выиграть время. А там видно будет, пусть Пушкин выпутывается.
– Придалеко, в Петровско-Разумовском участке, – сообщил он, глазом не моргнув. – Ближе ничего не нашлось, камеры перезаполнены – народ шалит и пьет.
– Прошу предоставить полицейскую пролетку.
Тут уж Михаил Аркадьевич замахал руками.
– Что вы, господин Дитц! Да разве посмеем с путей вас утруждать! Располагайтесь, сей час чаю подадим. А злодейку вам в ручки доставим целостно!
Видимо, ротмистр не выспался в ночном поезде. В лице его, стянутом строгостью, появилась мягкость, он снял шляпу и с видимым облегчением сел. Но от предложенной рюмки отказался.
– Что же случилось? – хлопотливо спросил Михаил Аркадьевич. – Мы же только запрос в картотеку Департамента полиции отправили на ее счет.
– Барышня совершила преступление против государственного устройства, – устало сказал Дитц. – Дело секретное, подробности разглашению не подлежат.
– Ай, яй, яй! – только и сказал Эфенбах. – Так пойду распоряжусь доставить ее и насчет чая.
С этим и вышел из кабинета. Начальник сыска прекрасно понимал, что случилось и во что его втравили. Воровка оказалась не уголовной преступницей, а политической. Чего доброго, революционерка и бомбистка. Недаром ее жандармы разыскивают. Может, готовит бомбу для московского градоначальника, светлейшего князя Михаила Сергеевича. А он отпустил, поверил глупейшей болтовне. Как бы без пенсии ногой под зад не выкинули!
Лелюхин со слов Кирьякова уже знал, что случилось нечто внезапное. Недавно милый начальник предстал перед чиновниками грозовым облаком. Так что они сами собой встали по стойке «смирно».
– Где Пушкин? – незнакомым, злым и шипящим тоном проговорил Эфенбах. – Где этот негодяй распрекрасный?
– Не могу знать, – ответил Лелюхин.
– Спит небось, – вставил Кирьяков.
Михаила Аркадьевича было не узнать.
– Найти немедленно! Его и девку злостную! Марш! – прорычал он шепотом.
Чиновники бросились исполнять. Эфенбах успокоил дыхание, пригладил волосы, натянул улыбку и шагнул в свой кабинет. Как в прорубь.
Глаза Пушкина налились кровью. Ночь была бессонной и долгой.
Посланный в Городской участок коридорный вернулся с дежурным городовым Митяевым и парой младших городовых. Сильно смущаясь, Митяев на ушко объяснил ситуацию: господин пристав отбыл в гости с супругой и где находится, никто не знает. Нахождение доктора Богдасевича известно, но пока не проспится, будить бесполезно. Что же до чиновника Зарембы, который мог вести протокол, то он вечером отбыл домой. Так что придется дожидаться утра. Пушкин выразил городовым благодарность за усердие и расставил на посты, чтобы отгонять непрошеных гостей. Сам же призвал на допрос Екимова с Лаптевым. Ну и Сандалова, куда же без него.
С их слов получалось следующее. Около восьми вечера Виктор Немировский потребовал ключ от номера. И сразу отправился в него. Не позже чем через четверть часа Лаптев занес в номер несколько бутылок вина и графинчик водки. Хоть гость отказался от закусок, все-таки половой прихватил солений. Немировский приказал открыть бутылки и оставить поднос прямо на полу. Что Лаптев и исполнил. За что получил мятую сотенную купюру, чаевые были огромные. После благодарностей его выставили вон, приказав не являться без вызова. Лаптев особо отметил, что господин казался крайне взволнованным, ходил по гостиной от стены до стены, не находя покоя. Екимов добавил, что несколько раз за вечер проходил по коридору, но ничего странного или подозрительного не видел и не слышал. Ни звуков громких, ни шума из номера. И привидение никому не попалось.
– Место уж такое проклятое, – с тяжким вздохом сообщил Екимов, за что получил злобный взгляд от портье.
Обслуга была отпущена. Пушкин вошел в номер и, пока ему никто не мешал, произвел тщательный осмотр, закончив около часа ночи. Взяв стул из номера, вынес в коридор и сел прямо перед дверью. И сидел, не сомкнув глаз до утра. Относительный покой был полезен: формула сыска приблизилась к решению. Странному, но точному. Наконец на лестнице появились пристав и доктор. Свешников был свеж, а Богдасевич явно не успел принять целительный эликсир.
– Пушкин, что вам неймется? Праздник на носу, а вы покоя не даете, – сказал Свешников, пожимая ему руку. – Ну, что опять случилось? О, знакомый номерок.
Пушкин распахнул штору.
– Загляните.
Хоть приставу лень было исполнять обязанности с утра пораньше, но выбора ему не оставили. Он вошел в номер. Богдасевич поплелся следом.
Агата не могла спокойно усидеть в своем убежище. Встреча с Ольгой Петровной намечена на вторую половину дня. Но как прожить первую, если все существо, до последней жилки, требует утереть нос напыщенному индюку – чиновнику Пушкину? Утереть так, чтобы запомнил: нельзя держать за неразумную глупышку ту, которая обведет вокруг пальца тысячу мужчин. План подхода к убийце, намеченный через посредничество Ольги Петровны, требовал времени: войти в доверие к женщине, особенно умной, куда труднее, чем к мужчине. Тут нужна тонкая игра, чтобы та не раскусила истинных целей баронессы фон Шталь.