– Чего молчишь, Алексей? – без всякой угрозы сказал он. – Промолчаться не получится. Такую кашу наварил.
– Прошу дозволения доложить.
Сказано это было так спокойно, словно Пушкин оглох и не слышал ничего из того, что бушевало в кабинете. Подобная сила характера произвела впечатление.
– Ну, доложи, – почти ласково сказал Михаил Аркадьевич.
– Слушаюсь, – ответил Пушкин, как заправский служака. – Господин жандарм превысил свои полномочия. Если не сказать – совершил преступление. Он должен немедленно отпустить задержанную и принести ей извинения.
Эфенбаху показалось, что он ослышался.
– Алексей, да в своем ли ты уме? – растерянно спросил он.
– Так точно, господин статский советник, – отчеканил Пушкин. – Извольте ознакомиться.
И протянул листок, сложенный пополам. Михаил Аркадьевич развернул. В глаза бросился гриф документа, который вызвал уважение. Как только он прочел содержание, которое уместилось в несколько строчек, написанных четким, прямым почерком, заверенных печатью и подписью, настроение его проделало кульбит, как гимнаст в цирке. В одно мгновение безнадежная ситуация обернулась триумфом. Да еще каким! Петербургский жандарм явился устанавливать тут порядки, а на самом деле… Эфенбах мигом сообразил, что ротмистр получит не щелчок по носу, а сочную оплеуху. И поделом. Не будет портить людям праздник. Аккуратно сложив бесценный документ, вернул Пушкину.
– Только подумать, какая наглость, – ласково сказал он. – Никакой совести не имеется. Но как хорошо, что мы вовремя разобрались и помогли мадам Шталь в ее трудах. Как это разумно с нашей стороны, раздражайший мой Пушкин.
Михаил Аркадьевич светился светом, который источает всякий чиновник, ловко и красиво победивший другого чиновника.
– Так точно, – строго ответил Пушкин, как бы показывая, что не забыл, какую несправедливость пережил.
Эфенбах намек понял. Ему захотелось немедленно помириться, обнять милого Пушкина и даже налить в знак примирения рюмочку. Но вести себя так – принизиться перед подчиненным. Чего допускать нельзя.
– Ну, так это… – начал он. – Надобно немедленно отпустить милейшую баронессу… Он ее в закутке запер. Какая беспримерная наглость!
Значит, Агата вновь оказалась в зарешеченном углу сыска.
– Разрешите освободить?
– Непременно! Срочно! Торопись! – говорил Михаил Аркадьевич, поправляя сбившийся галстук. – Подожди, Алексей.
Эфенбах вышел из-за стола и поманил пальцем.
– С чего ротмистр на нее взъелся? – шепотом пробормотал он.
– Личные интересы, – так же секретно ответил Пушкин. – Уверен, что госпожа Керн…
– Кто-кто?
– Ее настоящее имя Агата Керн. Наверняка она выполняла в столице особую миссию и наступила на хвост этому господину.
– Я так и знал! – торжественно заявил Михаил Аркадьевич. – Ох уж эти петербургские, вечно суют нос не в свое дело.
На радостях он подзабыл, что еще не так давно сам был «петербургским».
Надо заметить, что Михаил Аркадьевич дураком никогда не был. Он сразу понял, что Пушкин провернул восхитительный трюк. По наглости и простоте. Говорить об этом вслух не было нужды. Пушкин тоже не испытывал иллюзий, что начальник сыска поверит в реальность «секретного агента» жандармов. Заговор молчания обоим был удобен. Главное – столичным нос утерли.
– Разрешите идти? – все еще официально спросил Пушкин.
– Иди, беги, торопись, раздражайший мой! Спасай нашу бесценную баронессу из хищных лап! – и Михаил Аркадьевич по-отечески похлопал Пушкина по плечу. На которое полчаса назад хотел свалить все неприятности.
Пока жива надежда, человек горит огоньком. Когда надежды нет, человек что потухшая свеча. Агата уже ни на что не надеялась. Плечи поникли, сжалась комочком, глаза потухли, в них не было слез. Она подняла голову и молча смотрела сквозь ржавые прутья. Руки ее были скованы французскими браслетами.
– Вам тюрьма как дом родной, – сказал Пушкин старательно равнодушным тоном.
– Спасите, – проговорила она одними губами.
– Не могу.
– Спасите, – неслышно повторила Агата.
– Ключ у вашего петербургского знакомого.
Как нарочно, в самый нужный момент вернулся ротмистр. И строго взглянул на незнакомого гражданского.
– С арестованной разговаривать запрещено, – еще более строго заявил он.
Пушкин вежливо поклонился.
– Прошу простить, чиновник сыскной полиции Пушкин. Направлен к вам по поручению статского советника Эфенбаха для оказания всей возможной помощи.
Оценив фигуру и лицо чиновника, жандарм не нашел ничего подозрительного.
– Ротмистр Дитц, – сказал он, протягивая ладонь.
Пушкин пожал.
– Какие будут указания?
– Внизу ждет тюремная карета. Прислали на удивление быстро. А говорят, что в Москве торопиться не принято.
– Арестованную изволите доставить в Петровские казармы жандармского корпуса?
– Сразу на Николаевский вокзал, к поезду. Повезу в столицу.
– Как прикажете, – сказал Пушкин.
Дитц вытащил ключ, который спрятал в самый глубокий карман костюма, с трудом повернул ржавый замок и распахнул клетку.
– Встать! – скомандовал он.
Агата безвольно повиновалась.
– Выйти из камеры!
Она шагнула, зацепилась за порожек и потеряла равновесие. Пушкин вовремя подхватил под локоть. И не отпустил.
– Во избежание любых случайностей, – пояснил он в ответ на подозрительный взгляд жандарма. Объяснение ротмистр принял. Пропустил пленницу вперед, чтобы ни на секунду не выпускать из поля зрения.
Пушкин тоже не выпускал ее. Держал так крепко, чтобы она случайно не вздумала совершить побег. В юбке, в браслетах это было безумием. Тем более что ротмистр расстегнул кобуру и держал правую руку под револьвер. Решимости открыть огонь ему хватит. А мертвая Агата будет куда бесполезней, чем живая.
По лестнице спустились без приключений. Дитц обогнал их на первом этаже и придержал дверь на улицу. У порога стояла черная закрытая карета с зарешеченными окнами. Внутри могло поместиться два конвойных и арестант. На козлах сидел полицейский, равнодушный ко всему. Ротмистр открыл дверцу, расположенную в задней части кареты.
– Заводите, Пушкин, – скомандовал он.
Агата прижалась к нему.
– Господин ротмистр, быть может, снимете браслеты? – спросил Пушкин.
– Так надежнее, – последовал ответ. – Заводите.
– Думаю, браслеты придется снять.
Выучка у жандарма была отменная. Без дальнейших обсуждений отвел край пальто и взялся за рукоять револьвера.
– Это что за фокусы, Пушкин?
– Никаких фокусов, ротмистр. Вам следует немедленно освободить эту даму.
Револьвер выскользнул из кобуры, боек взведен. Ствол оружия пока еще смотрел в натоптанный снег.
– Без глупостей, Пушкин. Стреляю без предупреждения. Приказываю завести арестованную в карету.
– У себя в столице командуйте, ротмистр, – сказал Пушкин.
Нарочно медленно, чтобы разгоряченный жандарм не испугался резкого движения и не открыл огонь, Пушкин засунул руку в карман пальто, затем протянул сложенный лист.
– Прошу ознакомиться, ротмистр.
Дитц недоверчиво смотрел на документ. Колебался, не зная, как поступить. Все еще держа револьвер, сделал шаг и выдернул лист, как будто тот мог его укусить. Встряхнув, раскрыл.
Под грифом Московского жандармского корпуса находилась справка, в которой сообщалось, что означенная Керн Агата является секретным агентом, действующим по поручению жандармского корпуса, а также имеет все полномочия осуществлять любые действия, необходимые для выполнения означенных поручений во всех городах Российской империи. Государственным служащим и военным чинам следовало оказывать ей любую посильную помощь. Задержание секретного агента без прямого разрешения командира Московского жандармского корпуса категорически запрещалось. Имелась печать и подпись. Дата оформления была указана весной прошлого года.
Листок дрожал на ледяном ветерке. Дитц никак не мог его отпустить. И не шевелился. Как будто превратился в морозную статую. Жандармы вообще не терпят, когда их делают дураками. А петербургские в особенности. Дитц подумать не мог, что найдется сила, которая вырвет у него жертву. Как вдруг она оказалась секретным агентом! Выходит, почти коллега. Любые ее действия могут быть оправданы секретной необходимостью. Револьвер бесполезен. Дитц заставил себя не швырять документ в снег, а бережно сложить и вернуть.
Пушкин забрал справку и напомнил, что браслеты до сих пор не сняты. Покорно открыв замок, Дитц сунул бесполезные железки в карман пальто.
– Господин ротмистр, карета может отвезти вас на Николаевский вокзал, – вежливо сказал Пушкин.
– Благодарю, сам доберусь, – глухо ответил Дитц.
– Всегда рады видеть в Москве.
Что творилось в голове ротмистра, проверять не следовало. Вдруг сорвется с поводка и начнет палить? Тут уж справка не поможет. Отдав вежливый поклон, Пушкин дернул Агату, которая вросла в его плечо, и потащил прочь от полицейского дома.
Тверская жила ожиданием праздника. Завтра – сочельник и рождественская ночь. Казалось, обычные прохожие бегут по своим делам как-то особенно весело, полозья пролетающих саней звенят особенно звонко, а уличные разносчики с коробами пирожков, саек, булок, пряников и сбитня зазывают особо задорно.
Среди уличной суеты неторопливо идущая пара не привлекала внимания. Агату понемногу отпускало, она не могла еще поверить, что все кончилось. Она хотела, но не могла благодарить. Любые слова благодарности были меньше и глупее того, что она испытывала. Пушкин не нарушил молчаливую прогулку.
– Как… Как вы смогли? – наконец проговорила она, сдерживая тяжкий вздох.
– Сыскная полиция тоже умеет фокусы показывать, – ответил он.
– Что за бумагу вы… ему показали?
Пушкин опустил ее руки, державшие его предплечье, до приличного положения на сгибе локтя.
– У меня другой вопрос, – сказал он. – Чем насолили ротмистру жандармов, что он примчался за вами в Москву?