х и стать главным подозреваемым, если мистические причины смерти двух мужчин не будут приняты полицией. Объяснить суду присяжных, почему фокусник Коччини оказался в маскарадном костюме в номере, залитом кровью петуха с двумя трупами, не смог бы даже самый лучший адвокат.
– Оно, конечно, так. Но неужели барышня-блондинка вливала ему в рот отраву?
– Куда проще. Григорий сам принял дигиталис. У него случился сердечный приступ, а заботливая свояченица, не привидение, передала от Ольги Петровны пузырек с нитроглицерином. Григорий выпил залпом, не разбирая. Лишь бы унять боль.
Василий Яковлевич был слишком опытным чиновником, чтобы сдаться сразу.
– Все это, Алеша, чудесно, но свидетелей нет, а суд твою формулу к рассмотрению, пожалуй, не примет, – сказал он. – Нужно что-то существенное.
– У Марины Петровны вот здесь, – Пушкин показал на ямку между большим и указательным пальцем, – свежая ранка: след от револьверного бойка. На указательном – заметный синяк: слишком сильно сжала горлышко бутылки. Когда целовал ей руку, успел рассмотреть. В кулачке она сжимала белую тряпицу – коронку горничной.
– Это что за изыск?
– Опять точный расчет: женщина в черном платье с белым передничком и коронкой для обслуги гостиницы становится почти призраком, потому что на нее не обращают внимания – горничная. Другие на лестнице в ресторан не ходят. Рисковала только первый раз, когда в белом платье зашла к Григорию. Ее видел половой. Но, на ее счастье, отражаясь при плохом освещении в двух зеркалах, что стоят на пролетах тесной лестницы, Марина Петровна в его воображении стала привидением, которое вошло в стену. Вероятно, она поняла ошибку и исправила: к Виктору Филипповичу зашла «горничной». Так же принесла бутылку шампанского Петру Филипповичу.
– И никто из обслуги ее не признал?
– Марина Петровна почти каждый день завтракала и ужинала с мужем в ресторане, лицо примелькалось. Стоило ей сменить платье на черное, как она стала невидима для половых и коридорных. А сунуть письмо под дверь номера Коччини, отлучившись из ресторана, где она завтракала с мужем, Марине Петровне было совсем легко.
Лелюхин старательно искал возражения.
– Постой, – проговорил он. – Если убийство Гриши было спланировано, то как она могла знать, что Виктор заявится в проклятый номер?
– Не надо было знать. Марина Петровна, как обычно, ужинала с мужем. Прибежала Ольга Петровна, сообщила, что Виктор с пистолетом сейчас наверху. Марине Петровне оставалось действовать не раздумывая. Чуть ли не у меня на глазах. Когда женщине отступать некуда, она обретает решимость мужчины.
– Складно все это, Алеша, но не то. Доказательств прямых нет.
Из ящика стола Пушкин вытащил пачку исписанных листков.
– Показания Ольги Петровны и Ирины Петровны с подробным описанием, как и что было сделано их сестрой. При их участии.
Быстро ознакомившись, Лелюхин положил стопку на стол.
– Да, тут уж отвертеться сложно, – твердо сказал он. – Так обиделись, что сдали родную сестрицу. Включая алиби, которое делали Марине в ночь двух убийств. Тоже ведь не осталось выбора: когда узнали, что Марина Петровна в положении, их усилия и жертвы оказались напрасны. Они стали нищими. И одураченными.
– Они спасали свою жизнь, – сказал Пушкин.
Василий Яковлевич вытаращил глаза.
– Это с чего вдруг?
– Марине Петровне не нужны свидетели ее преступлений. Если бы все получилось, как она хотела, и пристав Свешников оформил два дела о смерти по естественным причинам и одно самоубийство, семейное проклятие неизбежно забрало бы сестер. Причем быстро: беременность было не скрыть.
– А ведь в самом деле! – проговорил Лелюхин. – Но как же сестры не увидели, что Марина – в положении?
– Труднее всего увидеть то, что перед глазами.
– А сама мадам призналась?
– Все отрицает. Как же иначе?
– Суды с такими преступлениями не либеральничают, получит до двенадцати лет каторги.
Пушкин не согласился.
– Присяжные жалостливы к будущим матерям, дадут не больше трех лет.
Лелюхин наконец решился спросить то, что давно вертелось на языке:
– Ты сказал им, кто отец ребенка?
– Нельзя множить чужое горе. Они пособники убийцы, но… – Пушкин не стал договаривать.
Василий Яковлевич вернул на законное место рюмочки и наполнил.
– Давай, Алеша, за твою формулу! Такое волшебство сотворила!
Часы упорно показывали запас времени. Оставаться в сыске и вести непринужденную беседу, сверкая умом и сообразительностью, Пушкин больше не мог. Сославшись, что опаздывает, он надел пальто и ушел в морозную ночь сочельника.
Перроны Николаевского вокзала были пусты. Одинокая фигурка дежурившего жандарма мерзла в полутьме. Ночной поезд пыхтел свежим паром. У вагона первого класса стояла дама в теплом дорожном жакете и меховой шапочке. Лицо ее плотно укутывала вуаль. Носильщик занес чемоданы в купе, проводник предложил услуги, она вежливо отказалась. Дама напряженно всматривалась в дальний конец перрона. Наконец там показался силуэт мужчины, который шел к поезду. До отправления осталось не больше пяти минут, даме хотелось крикнуть, чтоб он пошевеливался.
Ничуть не торопясь, Пушкин подошел и тщательно зевнул.
– Прошу простить, мадам Керн, сморило в сыске.
– Агата, меня зовут Агата, – еле сдерживаясь, сказала она. – Что хотели мне сказать?
Нарочно медленно, как ей показалось, Пушкин полез внутрь пальто, затем протянул ей шелковую варежку с меховой опушкой.
– Обронили в «Славянском базаре».
Агата чуть не швырнула варежку под колеса поезда.
– Это все, господин Пушкин?
Ей показалось, что непроницаемый бесчувственный человек что-то хочет сказать. Ему надо помочь.
– Знаю, что посторонним лицам не дозволено совать нос в дела сыска, – сказала она с легким вызовом. – Но, может, сделаете исключение в одном вопросе?
– Смотря в каком.
– Куда пропали брильянты Ольги Петровны и сестер?
Этот человек умел вывести из себя даже такого ангела, как она. Ведь знает, что до отправления остались считаные минуты, и тянет с ответом. Бессовестный!
– Расскажу, – наконец произнес он. – При условии, что сначала ответите на мой вопрос.
– Согласна! – быстро сказала она.
– Гипотеза: Королева брильянтов – не выдумка, а реальная женщина. Умная, ловкая, хитрая, красивая. В точности вы, Агата. Гипотеза верна?
Одним движением мешавшая вуаль была закинута на шапочку.
– И что с того? Арестуете меня? – спросила она с вызовом.
– Как могу арестовать агента корпуса жандармов?
– Раз не можете, то и спрашивать… незачем.
– Благодарю за честность, – сказал он. – Мой черед. Брильянты сестер никуда не пропадали. Ольга Петровна решила подстраховаться с передачей наследства, припрятала и свалила исчезновение на мертвого мужа. В чем и призналась.
– Но вы, Пушкин, тоже хороши!
– Что же я сделал плохого?
– Как что? А подвергнуть Марину Петровну, женщину в положении, нервному испытанию?
– Она вам в ликер дигиталис подлила, а вы ее жалеете?
– Женщина создана, чтобы любить и жалеть! – заявила Агата, не отводя от него взгляда.
– Ей ничего не угрожало, – ответил Пушкин. – Во всяком случае, так утверждал доктор Богдасевич. Я доверяю человеку, привыкшему вскрывать трупы.
Агата на полшага приблизилась к нему.
– Пушкин, почему вы до сих пор не женились?
На всякий случай, опасаясь за себя, он отодвинулся.
– Поработаешь в сыске – жениться не захочется. Лучше быть живым, чем женатым. Да и лень мне.
Агате так сильно захотелось дать ему пощечину, что она спрятала руки за спину.
– Больше нечего мне сказать? – с последней надеждой спросила она.
– Постарайтесь не возвращаться в Москву.
– И это все?
– Добавить нечего.
По перрону прошел дежурный чиновник, призывая пассажиров занять свои места. Поезд отправляется через минуту. Агата отказалась от подставленной ладони и сама забралась по ступенькам вагона. Стоя на краю тамбура, обернулась.
– Пушкин, вы умны, да, очень умны. Но вы… вы полный дурак!
– Счастливого пути, госпожа Керн, – ответил он, помахал и пошел прочь.
Проводник попросил разрешения закрыть дверь, поезд сейчас тронется. Она уцепилась за поручни и смотрела вслед удалявшемуся силуэту.
– Ну, Пушкин, ну, сукин сын…
Паровоз дал протяжный гудок. Лязгнули примерзшие колеса. Состав медленно двинулся. В ночь, в столицу.
25 декабря 1893 года, суббота
Утро Рождества сверкало солнцем и снегом. Москва окунулась в беззаботное веселье. Во всем большом городе только один человек не радовался и не веселился. Сидел этот человек на третьем этаже дома обер-полицмейстера в приемном отделении сыска. На душе у него было тоскливо. Как в темном углу, где паук сплел паутину. Пушкина звали в гости, зазывали друзья и родственники, он никуда не пошел. К десяти утра заявился на службу и уселся за столом. Делать было решительно нечего. Он рассматривал шкаф со старыми делами, как будто в них можно было найти спасение.
Около половины одиннадцатого с шумом, смехом и морозным ветерком ввалился Эфенбах. Судя по розовым, гладко выбритым щекам, начальник сыска хорошо встретил праздник. Под руку он держал невысокого господина с печальными, умными глазами и аккуратной докторской бородкой.
– А, Пушкин, мой раздражайший! – закричал Михаил Аркадьевич с фамильярной интонацией, совсем не свойственной ему. – А я к нам гостя завел. Знакомьтесь: известный писатель Чехов, Антон Павлович. Среди дам имеет большую популярность, как говорит моя жена. А жену надо слушаться во всем, потому как гусь да казарочка вовек парочка!
Пушкин поздоровался с гостем за руку.
– Как настоящий писатель, хочет изучить жизнь во всех явлениях, так сказать, – не унимался Эфенбах. – Желает разглядеть, как устроен сыск наш московский! А, каково?! Какой молодец, да! Пушкин, оставляю на тебя нашего раздрагоценного гостя! Исчезаю на мгновение ока!