Судья поставил на вид Коконнасу, что смягчение приговора он получает за свои признания, и удалился.
Страдалец остался наедине с Кабошем.
— Ну как вы себя чувствуете, сударь? — спросил Кабош.
— Ах, друг мой, храбрый мой друг, хороший мой Кабош! — сказал Коконнас. — Будь уверен, что я всю жизнь буду благодарен тебе за то, что ты для меня сделал!
— Черт возьми! Вы будете правы, сударь: ведь если бы узнали, что я для вас сделал, ваше место на этом станке занял бы я, только уж меня-то не пощадили бы, как пощадил вас я.
— Но как пришла тебе в голову хитроумная мысль…
— А вот как, — заворачивая ноги Коконнаса в окровавленные тряпки, рассказал Кабош. — Я узнал, что вы арестованы, узнал, что над вами нарядили суд, узнал, что королева Екатерина желает вашей смерти, догадался, что вас будут пытать, и принял нужные меры.
— Рискуя тем, что могло с тобой произойти?
— Сударь, — отвечал Кабош, — вы единственный дворянин, который пожал мне руку, а ведь у палача тоже есть память и душа, хотя он и палач, а быть может, именно оттого, что он палач. Вот завтра увидите, какая будет чистая работа.
— Завтра? — переспросил Коконнас.
— Конечно, завтра.
— Какая работа?
Кабош посмотрел на Коконнаса с удивлением.
— Как — какая работа? Вы что же, забыли приговор?
— Ах, да, верно, приговор, — ответил Коконнас, — а я и забыл.
На самом деле Коконнас вовсе не забыл о приговоре, а просто не подумал о нем.
Он думал о часовне, о ноже, спрятанном под покровом престола, об Анриетте и о королеве, о двери в ризнице и о двух лошадях у опушки леса; он думал о свободе, о скачке на вольном воздухе, о безопасности за границей Франции.
— А теперь, — сказал Кабош, — надо ловчее перенести вас со станка на носилки. Не забудьте, что для всех, даже для моих подручных, у вас раздроблены ноги и что при каждом движении вы должны кричать.
— Ай! — простонал Коконнас, увидав двух подручных палача, подходивших к нему с носилками.
— Ну, ну, подбодритесь малость, — сказал Кабош, — если вы стонете уж от этого, что же будет с вами сейчас?
— Дорогой Кабош! — взмолился Коконнас. — Прошу вас, не давайте меня трогать вашим уважаемым помощникам; может быть, у них не такая легкая рука, как у вас.
— Поставьте носилки рядом со станком, — приказал мэтр Кабош.
Его подручные исполнили приказание. Мэтр Кабош поднял Коконнаса на руки, как ребенка, и переложил на носилки, но, несмотря на все предосторожности, Коконнас кричал во все горло. Тут появился и почтенный тюремщик с фонарем в руке.
— В часовню, — сказал он.
Носильщики Коконнаса тронулись в путь после того, как он второй раз пожал руку Кабошу.
Первое пожатие оказалось для пьемонтца чересчур благотворным, так что впредь он не стал привередничать.
Глава 9ЧАСОВНЯ
Мрачный кортеж в гробовом молчании прошествовал по двум подъемным мостам донжона и широкому двору замка, который вел к часовне, где на цветных окнах мягкий свет окрашивал бледные лики апостолов в красных одеяниях.
Коконнас жадно вдыхал ночной воздух, хотя воздух был насыщен дождевой влагой. Он вглядывался в глубокую тьму и радовался, что все эти обстоятельства благоприятны для их побега.
Ему понадобились вся его воля, вся осторожность, все самообладание, чтобы не спрыгнуть с носилок, когда его донесли до часовни и он увидел на хорах, в трех шагах от престола, лежавшую на полу массу, покрытую большим белым покрывалом.
Это был Ла Моль.
Два солдата, сопровождавшие носилки, остались за дверями часовни.
— Раз уж нам оказывают эту величайшую милость и вновь соединяют нас, — сказал Коконнас, придавая голосу жалобный тон, — отнесите меня к моему другу.
Так как носильщики не получали на этот счет никакого иного приказа, они без всяких возражений исполнили просьбу Коконнаса.
Ла Моль лежал сумрачный и бледный, прислонясь головой к мрамору стены; его черные волосы, обильно смоченные потом, придававшим его лицу матово-бледный оттенок слоновой кости, стояли дыбом.
По знаку тюремщика двое подручных удалились и пошли за священником, которого попросил Коконнас.
Это был условный сигнал.
Коконнас с мучительным нетерпением провожал их глазами; да и не он один не сводил с них горящих глаз. Как только они ушли, две женщины выбежали из-за престола и, трепеща от радости, бросились на хоры, всколыхнув воздух, как теплый шумный порыв ветра перед грозой.
Маргарита бросилась к Ла Молю и обняла его.
Ла Моль испустил страшный крик, один из тех криков, который услышал в своей камере Коконнас и который чуть не свел его с ума.
— Боже мой! Что с тобой, Ла Моль? — в ужасе отшатнувшись, воскликнула Маргарита.
Ла Моль застонал и закрыл лицо руками, как будто не желая видеть Маргариту.
Молчание Ла Моля и этот жест испугали Маргариту больше, чем крик боли.
— Ох, что с тобой? — воскликнула она. — Ты весь в крови!
Коконнас, который уже успел подбежать к престолу, схватить кинжал и заключить в объятия Анриетту, обернулся.
— Вставай, вставай, умоляю тебя! — говорила Маргарита. — Ведь ты же видишь, что час настал!
Пугающе печальная улыбка скользнула по бледным губам Ла Моля, который, казалось, уже не должен был улыбаться.
— Дорогая королева! — сказал молодой человек. — Вы не приняли во внимание Екатерину, а следовательно, и преступление. Я выдержал пытку, у меня раздроблены кости, все мое тело — сплошная рана, а движения, которые я делаю, чтобы прижаться губами к вашему лбу, причиняют мне такую боль, что я предпочел бы умереть.
Побелев, Ла Моль с усилием коснулся губами лба королевы.
— Пытали? — воскликнул Коконнас. — Но ведь и меня пытали. И разве палач поступил с тобой не так же, как со мной?
И Коконнас рассказал все.
— Ах! Я понимаю! — сказал Ла Моль. — Когда мы были у него, ты пожал ему руку, а я забыл, что все люди братья, и возгордился. Бог наказал меня за мою гордыню — благодарю за это Бога!
Ла Моль молитвенно сложил руки.
Коконнас и обе женщины в неописуемом ужасе переглянулись.
— Скорей, скорей! — подойдя к ним, сказал тюремщик, который до сих пор стоял у дверей на страже. — Не теряйте времени, дорогой господин Коконнас, нанесите мне удар кинжалом, да как следует, по-дворянски! Скорей, а то они сейчас придут!
Маргарита стояла на коленях подле Ла Моля, подобно мраморной надгробной статуе, склоненной над изображением того, кто покоится в могиле.
— Мужайся, друг мой, — сказал Коконнас. — Я сильный, я унесу тебя, посажу на коня, а если ты не сможешь держаться в седле, я посажу тебя перед собой и буду держать. Едем, едем! Ты же слышал, что сказал нам этот добрый малый! Речь идет о твоей жизни!
Ла Моль сделал над собой сверхчеловеческое, великодушное усилие.
— Правда, речь идет о твоей жизни, — сказал он.
Он попытался встать.
Аннибал взял его под мышки и поставил на ноги.
Из уст Ла Моля исходило только какое-то глухое рычание. Не успел Коконнас на одно мгновение отстраниться от него, чтобы подойти к тюремщику, и оставил мученика на руках двух женщин, как ноги у него подкосились, и несмотря на все усилия плачущей Маргариты он рухнул безвольной массой на пол, и душераздирающий крик, которого он не мог удержать, разнесся по часовне зловещим эхом и некоторое время гудел под ее сводами.
— Видите, — жалобно произнес Ла Моль, — видите, моя королева? Оставьте же меня, покиньте здесь, сказав последнее «прости». Маргарита, я не выдал ничего, ваша тайна осталась скрытой в моей любви, и вся она умрет вместе со мной. Прощайте, моя королева, прощайте!..
Маргарита, сама чуть живая, обвила руками эту прекрасную голову и запечатлела на ней благоговейный поцелуй.
— Аннибал, — сказал Ла Моль. — Ты избежал мучений, ты еще молод, ты можешь жить. Беги, беги, мой друг! Я хочу знать, что ты на свободе — это будет для меня высшее утешение.
— Время идет, — крикнул тюремщик. — Скорее, торопитесь!
Анриетта старалась потихоньку увести Коконнаса, а в это время Маргарита стояла на коленях подле Ла Моля; с распущенными волосами, с лицом, залитым слезами, она походила на кающуюся Магдалину.
— Беги, Аннибал, — повторил Ла Моль, — не давай нашим врагам упиваться зрелищем казни двух невинных.
Коконнас тихонько отстранил Анриетту, тянувшую его к дверям, и указал на тюремщика торжественным, даже, насколько он мог, величественным жестом.
— Сударыня! Прежде всего отдайте этому человеку пятьсот экю, которые мы ему обещали, — сказал он.
— Вот они, — сказала Анриетта. Затем он повернулся к Ла Молю и грустно покачал головой.
— Милый мой Ла Моль, — заговорил он, — ты оскорбляешь меня, подумав хоть на одно мгновение, что я способен тебя покинуть. Разве я не поклялся и жить, и умереть с тобой? Но ты так страдаешь, мой бедный друг, что я тебя прощаю.
Он лег рядом со своим другом, наклонился над ним и коснулся губами его лба. Затем тихо, тихо, как берет мать ребенка, положил прислоненную к стене голову Ла Моля к себе на грудь.
Взгляд у Маргариты стал сумрачным. Она подняла кинжал, который обронил Коконнас.
— Королева моя, — говорил Ла Моль, догадываясь о ее намерении и протягивая к ней руки, — о моя королева. Не забывайте: я пошел на смерть, чтобы всякое подозрение о нашей любви исчезло.
— Но что же я ногу сделать для тебя, если я не могу даже умереть с тобой? — в отчаянии воскликнула Маргарита.
— Можешь, — ответил Ла Моль. — Ты можешь сделать так, что мне будет мила даже смерть и что она придет за мной с приветливым лицом.
Маргарита нагнулась к нему, сложив руки, словно умоляла его говорить.
— Маргарита! Помнишь тот вечер, когда я предложил тебе взять мою жизнь, ту, которую я отдаю тебе сегодня, а ты взамен ее дала мне один священный обет?
Маргарита затрепетала.
— А-а! Ты вздрогнула, значит, помнишь, — сказал Ла Моль.
— Да, да, помню, — отвечала Маргарита, — и клянусь душой, мой Гиацинт, что исполню свое обещание.