— Конечно… если бы вы думали иначе, вы бы не стали подготовлять себе бегство.
— А знаешь, он рассуждает очень здраво, — заметил Коконнас.
— Да… по крайней мере, теперь я знаю, что мы играем в опасную игру, — ответил Ла Моль.
— А я-то, — сказал тюремщик, — думаете, не рискую? Вдруг месье от волнения ошибется и ударит не в тот бок!..
— Э, дьявольщина! Я бы хотел быть на твоем месте, — возразил Коконнас, — чтобы иметь дело только с этой рукой и только с тем железом, которым я тебя коснусь.
— Смертный приговор! — тихо произнес Ла Моль. — Нет, это невозможно!
— Невозможно? Почему же? — простодушно спросил тюремщик.
— Тсс! — произнес Коконнас. — Мне показалось, что внизу отворили дверь.
— Верно, — заволновавшись, подтвердил тюремщик. — По камерам, господа, скорее!
— А когда, вы думаете, нам вынесут приговор? — спросил Ла Моль.
— Самое позднее — завтра. Но не беспокойтесь: тех, кого надо, предупредят.
— Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.
Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры: Ла Моль — вздыхая, Коконнас — что-то напевая.
До семи вечера ничего нового не произошло. На Венсенскую башню надвинулась темная, дождливая ночь — самая подходящая для бегства. Коконнасу принесли ужин, и он поужинал с аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть на дожде, хлеставшем по стенам замка. Он уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, к которому не раз прислушивался с неведомым до тюрьмы тоскливым чувством, но теперь ему показалось, что ветер как-то необычно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем обычно: так бывало каждый раз, когда открывали верхние камеры, а в особенности — камеру напротив. По этому признаку Коконнас всегда знал, что тюремщик выходит от Ла Моля и сейчас зайдет к нему.
На этот раз, однако, Аннибал тщетно вытягивал шею и напрягал слух. Время шло, никто к нему не приходил.
«Странно, — рассуждал Коконнас, — у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, его вызвали на допрос? Или он заболел? Что бы это значило?»
Для узника все может стать поводом к радости, к надежде, но также и к подозрению, к тревоге.
Прошло полчаса, час, полтора. Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услыхал лязг ключа в замочной скважине и вскочил с постели.
«Эге! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? — подумал он. — Дьявольщина! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади хорошо видели».
Он было собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот приложил палец к губам и весьма красноречиво скосил глаза. Действительно, за его спиной слышался шорох и виднелись тени. Наконец он разглядел в темноте две каски благодаря тому, что свет дымной свечи заиграл на них золотистым бликом.
— Ого! К чему бы эта свита? — шепотом спросил он. — Куда мы идем?
Тюремщик ответил только вздохом, очень похожим на стон.
— Дьявольщина! Что за несносная жизнь! Все время какие-то крайности, никакой определенности, то барахтаешься в воде на глубине ста футов, то летаешь над облаками! Слушайте, куда мы идем?
— Месье, следуйте за алебардщиками, — сказал картавый голос, доказавший Коконнасу, что замеченных им солдат сопровождал судебный пристав.
— А граф де Ла Моль? — спросил Коконнас. — Где он? Что с ним?
— Следуйте за алебардщиками, — повторил тот же картавый голос.
Надо было повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в черном, обладателя неприятного голоса. Это был пристав, маленький горбун. Вероятно, он пошел по судейской части, чтобы под длинным черным одеянием скрыть другой свой недостаток: одна нога у него была короче другой.
Пьемонтец стал медленно спускаться по винтовой лестнице. Во втором этаже конвой остановился.
— Спуститься-то спустились, но не настолько, насколько нужно, — прошептал Коконнас.
Отворилась дверь. У пьемонтца было зрение рыси и чутье ищейки; он сразу почуял судей и разглядел в темноте силуэт какого-то человека с обнаженными руками, при виде которого у него на лбу выступил пот. Тем не менее он напустил на себя веселый вид, склонил голову немного налево, как предписывалось хорошим тоном тех времен, и, подбоченясь правой рукой, вошел в зал.
Кто-то отдернул занавес, и Коконнас действительно увидел судей и секретарей. В нескольких шагах от судей и повытчиков на скамейке сидел Ла Моль.
Коконнаса подвели к судьям. Он встал против них, с улыбкой кивнул головой Ла Молю и стал ждать вопросов.
— Как ваше имя? — спросил председатель суда.
— Марк-Аннибал де Коконнас, — ответил Коконнас с предельной любезностью, — граф Монпантье, Шено и других мест; но я думаю, что наши звания и общественное положение известны.
— Где вы родились?
— В Сен-Коломбане, близ Сузы.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь лет и три месяца.
— Хорошо, — сказал председатель.
«Похоже, это ему понравилось», — сказал про себя Коконнас.
Молча дождавшись, пока секретарь запишет ответы обвиняемого, председатель спросил:
— Теперь скажите, с какой целью вы оставили службу у герцога Алансонского?
— Чтобы быть вместе с графом де Ла Молем, вот с этим моим другом, который оставил у него службу за несколько дней до меня.
— Что вы делали на охоте, когда вас арестовали?
— Как — что?.. Охотился, — ответил Коконнас.
— Его величество король тоже был на этой охоте и там почувствовал первые приступы той болезни, которой он болен в настоящее время.
— Относительно этого я ничего не могу сказать, потому что был далеко от его величества. Я даже не знал, что он чем-то заболел.
Судьи переглянулись с недоверчивой усмешкой.
— A-а! Вы не знали?.. — подчеркнул председатель.
— Да, месье, я очень сожалею о болезни его величества. Хотя французский король и не является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.
— В самом деле?
— Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…
— Герцог Алансонский тут ни при чем, — перебил его председатель, — дело идет о его величестве…
— Я уже сказал вам, что я его покорнейший слуга, — ответил Коконнас с очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.
— Если вы, как утверждаете, действительно слуга его величества, то не скажете ли суду, что вам известно о чародейской статуэтке?
— А! Вот оно что! Как видно, мы опять принимаемся за статуэтку?
— Да, месье, а вам это не нравится?
— Совсем напротив! Это мне более по вкусу. Спрашивайте.
— Почему эта статуэтка оказалась у господина де Ла Моля?
— У господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене?
— Вы, значит, признаете, что она существует?
— Пусть мне ее покажут.
— Вот она. Это та самая, которая вам известна?
— И очень хорошо.
— Секретарь, запишите, — сказал председатель. — Обвиняемый признался, что видел эту статуэтку у господина де Ла Моля.
— Нет-нет, — возразил Коконнас, — давайте не путать! Видел у Рене.
— Пусть будет — у Рене. Когда?
— Единственный раз, когда я и граф де Ла Моль были у Рене.
— Вы, значит, признаете, что вместе с господином де Ла Молем были у Рене?
— Я этого никогда не скрывал.
— Секретарь, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене с целью колдовства.
— Эй-эй! Потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны, об этом я не говорил ни звука.
— Вы отрицаете, что были у Рене с целью колдовства?
— Отрицаю. Колдовство имело место случайно, без предварительного умысла.
— Но оно имело место?
— Я не могу отрицать того, что происходило нечто похожее на ворожбу.
— Секретарь, пишите: обвиняемый признался, что у Рене имела место ворожба против жизни короля.
— Как — против жизни короля? Это мерзкая ложь! Никогда никакой ворожбы против жизни короля не было!
— Вот видите, господа, — сказал Ла Моль.
— Молчать! — приказал председатель; затем, обернувшись к секретарю, продолжал: — Против жизни короля. Записали?
— Да нет же, нет, — возразил Коконнас. — Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.
— Что я вам говорил, господа? — вмешался Ла Моль.
— Господин де Ла Моль, вы будете отвечать, когда вас спросят, — заметил ему председатель, — но не мешайте допросу других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?
— Конечно, утверждаю.
— Почему же на ней корона и королевская мантия?
— Да очень просто, — отвечал Коконнас, — потому что она…
Ла Моль встал с места и приложил палец к губам.
«Верно, — подумал Коконнас. — Но что бы такое рассказать, что удовлетворило бы господ судей?»
— Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?
— Да, разумеется, настаиваю.
— Но отказываетесь говорить, кто эта женщина.
— Это моя соотечественница, — вмешался Ла Моль, — которую я любил и хотел, чтобы и она меня полюбила.
— Допрашивают не вас, господин де Ла Моль, — воскликнул председатель. — Молчите, или вам заткнут рот.
— Заткнут рот?! — воскликнул Коконнас. — Как вы сказали, господин судья? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Ну-ка!..
— Введите Рене, — распорядился главный прокурор Лагель.
— Да-да, введите Рене, — сказал Коконнас, — посмотрим, кто будет прав: вы трос или мы двое…
Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согбенный под гнетом преступления, которое он собирался совершить, — еще более тяжкого, чем совершенные им раньше.
— Мэтр Рене, — спросил председатель, — узнаете ли вы вот этих двух обвиняемых?
— Да, месье, — ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.
— Где вы их видели?
— В разных местах, в том числе и у меня.
— Сколько раз они у вас были?
— Один раз.
По мере того как Рене говорил, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо Ла Моля, наоборот, оставалось строгим, как будто он предчувствовал дальнейшее.