— Ты веришь в это? — спросил Ла Моль.
— Верю, потому что так мне сказал священник, а главное, потому, что я надеюсь. Но не теряй сознания, держись, мой друг, а то нас засмеют все эти негодяи, которые на нас глазеют.
Кабош услыхал его последние слова и, подгоняя одной рукой лошадь, протянул назад другую руку и незаметно передал маленькую губку, пропитанную таким сильным возбуждающим, что Ла Моль, понюхав губку и потерев ею виски, сразу почувствовал себя свежее и бодрее.
— Уф! Я ожил, — сказал он и поцеловал висевший у него на шее золотой ковчежец.
Когда они доехали до угла набережной и обогнули небольшое прелестное здание, построенное Генрихом II, стал виден эшафот, который возвышался над толпой и представлял собой высокий, голый, залитый кровью помост.
— Друг, я хочу умереть первым, — сказал Ла Моль.
Коконнас второй раз дотронулся рукой до плеча Кабоша.
— Что такое, месье? — спросил палач, обернувшись.
— Милый человек, ты хочешь доставить мне удовольствие? По крайней мере, ты так мне говорил.
— Да, и повторяю это.
— Вот друг мой пострадал больше меня, поэтому и сил у него меньше.
— Так что?
— Он говорит, что ему будет чересчур тяжко смотреть, как будут меня казнить. А кроме того, если я умру первым, некому будет внести его на эшафот.
— Ладно, ладно, — сказал Кабош, отирая слезу тыльной стороной руки, — не беспокойтесь, будет по-вашему.
— И с одного удара, да? — шепотом спросил Коконнас.
— Одним махом.
— Вот это хорошо… а если с одного удара трудно, так отыгрывайтесь на мне.
Таратайка остановилась; подъехав к эшафоту, Коконнас надел шляпу.
Шум, похожий на рокот морских волн, долетел до Ла Моля. Он хотел приподняться, но не хватило сил; пришлось пьемонтцу и Кабошу поддерживать его под мышки.
Вся площадь казалась вымощенной головами, ступени городской думы походили на амфитеатр, забитый зрителями; из каждого окна высовывались лица, возбужденные, с горящими глазами. Когда толпа увидела красивого молодого человека, который не мог держаться на раздробленных ногах и сделать последнее усилие, чтобы самому взойти на эшафот, общий крик жалости потряс всю площадь, слив воедино рокочущие голоса мужчин и жалобные вопли женщин.
— Это один из самых больших придворных щеголей; таких казнят не на Гревской площади, а на Пре-о-Клерк, — говорили мужчины.
— Что за красавчик! Какой бледный! Это который не захотел отвечать, — говорили женщины.
— Друг, я не могу держаться на ногах! — сказал Ла Моль. — Отнеси меня!
— Хорошо, — ответил Коконнас.
Он сделал палачу знак посторониться, затем нагнулся, взял Ла Моля на руки, как ребенка, твердым шагом взошел с этой ношей на помост и под неистовые крики и рукоплескания толпы опустил на него своего друга.
Коконнас снял шляпу и раскланялся, а затем бросил ее к своим ногам.
— Посмотри вокруг, — сказал Ла Моль, — не увидишь ли где-нибудь их.
Коконнас медленно стал обводить взглядом площадь, пока не остановился на одной точке; тогда, не спуская с нее глаз, он протянул руку и тронул Ла Моля за плечо.
— Взгляни на окно в той башенке, — сказал он.
Другой рукой он показал на окно небольшого особняка, существующего и до сих пор между улицей Ванри и улицей Мутон, как осколок былых времен. Две женщины, одетые в черное, стояли не у самого окна, а несколько в глубине.
— Ах! Я боялся только одного, — сказал Ла Моль, — что я умру, не повидав ее. Теперь я могу умереть спокойно.
Не отрывая жадных глаз от этого оконца, Ла Моль поднес к губам и поцеловал зажатый в руке ковчежец.
Коконнас приветствовал обеих дам с таким изяществом, как будто щеголял манерами в гостиной.
В ответ на это обе дамы замахали мокрыми от слез платочками.
Кабош дотронулся до плеча Коконнаса и многозначительно перевел глаза на Ла Моля.
— Да-да! — ответил Коконнас и повернулся к своему другу.
— Поцелуй меня, — сказал он, — и умри достойно. Такому храбрецу, как ты, это не трудно!
— Ах! Мучения мои до такой степени невыносимы, что для меня невелика заслуга умереть достойно!
Подошел священник и поднес Ла Молю распятие, но Ла Моль с улыбкой показал ему ковчежец, который держал в руках.
— Все равно, — сказал священник, — просите того, кто сам претерпел то же, что и вы, укрепить вас.
Ла Моль приложился к ногам Христа.
— Поручите мою душу, — сказал он, — молитвам монахинь в монастыре благодатной Девы Марии.
— Скорей, Ла Моль, скорей, а то я так страдаю за тебя, что сам слабею, — сказал Коконнас.
— Я готов, — ответил Ла Моль.
— Можете ли вы держать голову совсем прямо? — спросил Кабош, став позади Ла Моля и готовясь нанести удар мечом.
— Надеюсь, — ответил Ла Моль.
— Тогда все будет хорошо.
— А вы не забудете, о чем я вас просил? — спросил Ла Моль. — Этот ковчежец будет вам пропуском.
— Будьте покойны. Старайтесь держать голову прямее.
Ла Моль вытянул шею и обратил глаза в сторону башенки, шепча:
— Прощай, Маргарита, благосло…
Ла Моль не договорил. Одним ударом сверкнувшего, как молния, меча Кабош снес ему голову, и она подкатилась к ногам пьемонтца.
Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам.
Раздался оглушительный гул из слившихся воедино голосов множества людей, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем другие.
— Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! — сказал Коконнас, в третий раз пожимая руку палачу.
— Сын мой, — сказал священник, — не надо ли вам что-нибудь доверить Богу?
— Ей-Богу, нет, отец мой! — ответил пьемонтец. — Все, что мне надо было ему сказать, я сказал вам еще вчера.
Затем, повернувшись к Кабошу, прибавил:
— Ну, мой последний друг, палач, окажи еще одну услугу.
Но прежде чем стать на колени, Коконнас обвел глазами площадь таким спокойным, ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская слух и самолюбие пьемонтца.
Тогда Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал ее в посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку; затем опустился на колени и, продолжая держать в руках голову горячо любимого друга, сказал Кабошу:
— Я гот…
Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.
После удара нервная дрожь охватила честного Кабоша.
— Хорошо, что все кончилось, — прошептал он, — бедный мальчик!
Он с трудом вынул ковчежец из судорожно сжатых рук Ла Моля и накрыл своим плащом печальные останки, которые он должен был везти к себе домой на той же таратайке.
Зрелище кончилось; толпа рассеялась.
XIБАШНЯ ПОЗОРНОГО СТОЛБА
Ночь только что сошла на город, еще взволнованный рассказами об этой казни, подробности которой, переходя из уст в уста, из дома в дом, омрачали веселое время семейных ужинов.
В противоположность унынию и тишине в городе, в ярко освещенном Лувре было шумно и весело. Во дворце происходило большое празднество по распоряжению короля. Карл IX, назначив казнь на утро, одновременно назначил на вечер празднество.
Королева Наваррская еще накануне получила распоряжение быть на этом вечере; надеясь, что Ла Моль и Коконнас спасутся той же ночью, так как она была уверена в успехе предприятия, готовившего их спасение, Маргарита просила передать брату, что исполнит его желание.
Но после сцены в часовне, когда исчезла всякая надежда; после того как, в порыве скорби о гибнущей любви, самой большой, самой глубокой в ее жизни, она присутствовала при казни, Маргарита дала себе слово, что ни просьбы, ни угрозы не заставят ее принять участие в веселом празднестве в тот самый день, когда ей пришлось видеть на Гревской площади такое удручающее зрелище.
В этот день Карл IX еще раз показал силу своей, быть может, беспримерной воли: в течение двух недель прикованный к постели, слабый, умирающий, с лицом, приобретшим сероватый, как у покойника, оттенок, он встал с кровати в пять часов вечера и оделся в лучшую одежду. Правда, во время одевания он трижды падал в обморок.
В восемь часов вечера Карл осведомился о своей сестре, спрашивал, не видал ли ее кто-нибудь и не знают ли, что она делает. Никто не мог ему ответить, так как королева Наваррская вернулась к себе в одиннадцать часов утра и заперлась, запретив пускать к ней посторонних.
Для Карла не существовало запертых дверей. Опираясь на руку де Нансе, он поплелся к покоям королевы Наваррской и неожиданно для нее вошел в них потайным ходом.
Карл знал, что его ждет печальное зрелище, и подготовился к нему, но та плачевная картина, какую он увидел, превзошла его ожидания. Маргарита, полумертвая, лежала в кресле, уткнувшись головой в подушки; она не плакала и не молилась, а лишь хрипела, как в агонии. В другом углу комнаты, прямо на ковре, лежала в обмороке Анриетта Неверская. Вернувшись с Гревской площади, эта бестрепетная женщина, так же как и Маргарита, лишилась сил, и бедная Жийона бегала от одной к другой, не решаясь сказать им слово утешения.
Во время нервного кризиса, после таких великих потрясений, люди ревниво относятся к своей душевной боли, как скупец к своим сокровищам, и полагают врагом всякого, кто попытается отнять у них малейшую ее частицу.
Карл IX, отворив дверь и оставив де Нансе в коридоре, бледный и дрожащий, вошел в комнату. Ни Маргарита, ни Анриетта не заметили его, только Жийона, возившаяся с Анриеттой, привстала на одно колено и в испуге смотрела на короля. Король подал ей знак рукой, она встала, сделала реверанс и вышла.
Карл подошел к Маргарите и молча глядел на свою сестру; постояв некоторое время, он обратился к ней с такою теплотой в голосе, какой нельзя было от него ждать:
— Марго! Сестричка!
Маргарита вздрогнула и приподнялась в кресле.
— Ваше величество! — сказала она.
— Сестричка, не падай духом!
Маргарита подняла глаза к небу.
— Да, понимаю, — продолжал Карл, — но выслушай меня.