Кабош приподнял край черной ткани, поднес ближе факел и сказал:
— Взгляните, ваше величество.
Одетые в черное, оба молодых человека лежали рядом. Их головы, приставленные к туловищу, казалось, отделялись от него лишь ярко-красной полосой, огибавшей середину шеи. Смерть не разъединила двух друзей — случайно или благодаря заботе палача правая рука Ла Моля покоилась в левой руке Коконнаса. Под сомкнутыми веками Ла Моля угадывался нежный взгляд любви, а пьемонтец будто презрительно усмехался.
Маргарита опустилась на колени перед трупом своего возлюбленного и унизанными сверкавшими кольцами руками нежно приподняла голову горячо любимого Ла Моля.
— Милый, милый мой Ла Моль! — шептала Маргарита.
Герцогиня Неверская стояла, прислонясь к стене, и не могла отвести глаз от бледного лица, столько раз встречавшего ее выражением любви и радости.
— Аннибал! Аннибал! Красивый, гордый, храбрый! Ты больше не ответишь мне!.. — И слезы хлынули у нее из глаз.
Эта женщина, в дни своего благоденствия такая гордая, такая дерзновенная, такая бесстрашная, доходившая в скептицизме до предела, в страсти — до жестокости, — эта женщина никогда не думала о смерти.
Маргарита знаком приказала герцогине последовать ее примеру. Раскрыв мешочек, шитый жемчугом и надушенный самыми тонкими духами, она спрятала в него голову Ла Моля, еще более красивую на фоне бархата и золота, намереваясь сохранить ее такой благодаря особым способам, употреблявшимся в те времена при бальзамировании умерших королей.
Тогда и Анриетта подошла к Коконнасу и завернула его голову в полу своего плаща.
Обе женщины, согбенные не столько под тяжестью их ноши, сколько под гнетом душевной боли, стали всходить по лестнице, бросив прощальный взгляд на бренные останки, покинутые на милость палача в этом мрачном складе для трупов самых закоренелых преступников.
— Не извольте беспокоиться, — сказал Кабош, угадывая смысл их взгляда, — клянусь вам, что дворяне будут погребены по-христиански.
— А вот на это закажи обедни за упокой их душ, — сказала Анриетта, срывая с шеи дорогое рубиновое ожерелье и отдавая палачу.
Прежним путем они вернулись в Лувр. У пропускных ворот Маргарита назвала себя, а перед входом на лестницу сошла с носилок и поднялась к себе в опочивальню, оставила скорбные останки в кабинете, превращенном с этого времени в молельню, поручила их охрану Анриетте и около десяти часов вечера, более бледная, но еще более красивая, чем обычно, вошла в тот зал, где два с половиной года назад происходили события, описанные в первой главе нашего повествования.
Все взоры обратились на нее, но Маргарита выдержала это с гордым, почти веселым видом, сознавая, что свято выполнила последнюю волю своего друга.
Карл, едва держась на ногах, проследовал сквозь окружавшую его раззолоченную толпу, подошел к сестре и громко приветствовал ее:
— Сестрица, благодарю вас!
А затем тихо сказал:
— Обратите внимание! У вас на руке кровавое пятно.
— Это пустяки! Важно, что у меня на губах улыбка.
XIIКРОВАВЫЙ ПОТ
После жуткого события, описанного в предыдущей главе, и бала, назначенного Карлом в самый день казни молодых людей, Карл занемог сильнее прежнего и переехал по предписанию врачей на свежий деревенский воздух в Венсен, куда переселился и весь двор, а через несколько дней, 30 мая 1574 года, в комнате короля неожиданно раздался громкий крик. Было восемь часов утра. В передней комнате кучка придворных что-то обсуждала с большим жаром, как вдруг послышался резкий вопль и на пороге королевской комнаты появилась кормилица короля Карла, заливаясь слезами и крича:
— Помогите! Помогите!
— Его величеству стало хуже? — спросил командир де Нансе, которого Карл освободил от всякого подчинения Екатерине и прикомандировал лично к себе.
— О! Сколько крови! Сколько крови! — сказала кормилица. — Скорей врачей! Бегите за врачами!
Врачи Мазилло и Амбруаз Парэ по очереди дежурили у больного короля, но дежуривший в этот день Амбруаз Парэ, увидав, что король заснул, отлучился на несколько минут.
Как раз в его отсутствие сильный пот выступил у короля, а так как капиллярные сосуды у Карла ослабли и расширились, то кровь стала просачиваться сквозь поры кожи. Кровавый пот испугал кормилицу, которая, не понимая действительной причины такого странного явления и будучи протестанткой, уверяла Карла, что это выходит из него кровь гугенотов, пролитая в Варфоломеевскую ночь.
Все разбежались искать врача, находившегося где-нибудь поблизости. Каждому хотелось показать свое усердие и привести Парэ, поэтому в передней комнате не осталось никого. В это время отворилась входная дверь и появилась Екатерина. Она быстро проскользнула через переднюю и торопливо вошла в комнату сына.
С потухшими глазами он лежал навзничь на постели и прерывисто дышал, все его тело покрылось красноватым потом; одна рука свисала с постели, и на кончике каждого пальца повисла капля рубинового цвета. Зрелище было ужасное.
Несмотря на такое состояние, при звуке шагов Карл приподнялся, видимо, узнав походку своей матери.
— Простите, мадам, — сказал он, глядя на мать, — мне бы хотелось умереть спокойно.
— Умереть от случайного приступа этой дрянной болезни? Да что вы, сын мой! Вы хотите довести нас до отчаяния?
— А я говорю, мадам, что у меня душа с телом расстается. Я говорю, мадам, что это — смерть, черт ее побери!.. Я знаю, что я чувствую, и знаю, что говорю.
— Сир, причина вашей болезни — в вашем воображении; после заслуженной казни двух колдунов, двух убийц, которых звали Ла Моль и Коконнас, ваши телесные страдания должны исчезнуть. Но остается ваша душевная болезнь, и если бы я могла поговорить с вами всего десять минут, я доказала бы вам…
— Кормилица, — сказал Карл, — побудь у двери, чтобы никто ко мне не входил. Королева Екатерина Медичи желает поговорить со своим любимым сыном Карлом Девятым.
Кормилица встала за дверью.
— Да, — продолжал Карл, — рано или поздно этот разговор должен был произойти, и лучше сегодня, чем завтра. Завтра, возможно, будет уже поздно. Но при нашем разговоре должно присутствовать еще третье лицо.
— Почему?
— Потому что, повторяю вам, смерть уже подходит, — продолжал Карл с пугающей торжественностью, — и каждую минуту может войти сюда — молча, без доклада, вот так, как вы. Сейчас наступила решительная минута; ночью я распорядился своими личными делами, а теперь надо распорядиться делами государства.
— А кого третьего желаете вы видеть? — спросила Екатерина.
— Моего брата, мадам. Велите его позвать.
— Сир, я вижу с удовольствием, что предубеждения, возникшие у вас не столько под влиянием физических страданий, сколько подсказанные вам чувством неприязни, начинают исчезать из вашего ума, а скоро исчезнут и из сердца. Кормилица! — крикнула Екатерина. — Кормилица!
Кормилица приотворила дверь.
— Кормилица, — сказала Екатерина, — как только придет господин де Нансе, скажите ему от имени его величества, чтобы он сходил за герцогом Алансонским.
Карл движением руки остановил кормилицу, собиравшуюся исполнить приказание.
— Мадам, я сказал — брата, — возразил Карл.
Глаза Екатерины расширились, как у тигрицы, приходящей в ярость, но Карл повелительным жестом остановил ее.
— Я хочу говорить с братом моим Генрихом, — сказал он. — У меня только один брат — Генрих; не тот, который царствует там, в Польше, а тот, который сидит здесь в заключении. Он и услышит мою последнюю волю.
— Неужели вы воображаете, — воскликнула Екатерина с несвойственной ей смелостью перед страшной волей своего сына — настолько ненависть к Генриху Наваррскому вывела ее из состояния обычного притворства, — неужели вы воображаете, что если вы находитесь при смерти, как вы говорите, то я уступлю кому-нибудь, а тем более постороннему лицу, свое право присутствовать при вашем последнем часе — право королевы, право матери?
— Мадам, я еще король, — ответил Карл, — пока приказываю я, мадам! Я говорю вам, что хочу переговорить с братом моим Генрихом, а вы не зовете командира моей охраны!.. Тысяча чертей! Предупреждаю вас, что у меня еще хватит сил самому пойти за ним.
И он приподнялся, чтобы сойти с кровати, раскрыв свое тело, похожее на тело Христа после бичевания.
— Сир, — воскликнула Екатерина, удерживая его, — вы оскорбляете нас всех, вы забываете обиды, нанесенные нашей семье, вы отрекаетесь от кровного родства; только наследный принц французского престола имеет право преклонить колена у смертного одра французского короля. А мое место предуказано мне здесь и законами природы, и требованиями этикета; поэтому я остаюсь…
— А в качестве кого вы здесь останетесь, мадам?
— В качестве матери.
— Как герцог Алансонский мне не брат, так же и вы, мадам, — не мать!
— Вы бредите! — возмутилась Екатерина. — С каких это пор женщина, давшая жизнь другому существу, перестает быть матерью того, кто получил от нее жизнь?
— С того времени, мадам, как эта бесчеловечная мать отнимает то, что она дала, — ответил Карл, вытирая кровавую пену, появившуюся у него на губах.
— О чем вы говорите? Я вас не понимаю, — пробормотала Екатерина, глядя на Карла изумленными, широко раскрытыми глазами.
— Сейчас поймете, мадам!
Карл пошарил под подушкой и вытащил оттуда серебряный ключик.
— Возьмите этот ключ, мадам, откройте мою походную шкатулку; в ней лежат документы, которые ответят вам вместо меня.
И Карл показал рукой на стоявшую на видном месте шкатулку, украшенную великолепной резьбой, с серебряным замком, чеканным так же, как и ключ.
Уступая душевной силе Карла, Екатерина повиновалась, медленно подошла к шкатулке, открыла ее, заглянула внутрь и сразу отшатнулась, точно увидела на дне спящую змею.
— Что в этой шкатулке так испугало вас, мадам? — спросил Карл, не спускавший глаз с Екатерины.
— Ничего, — ответила Екатерина.