у своей, сказала:
— В этом дворе двое ворот: вон у тех, что за покоями короля, вас ждет хорошая лошадь и свобода, если вы откажетесь от регентства; но если вы послушаетесь голоса вашего честолюбия, то у тех ворот, в которые вы сейчас прошли… Что говорите вы?
— Я говорю, мадам, что если король назначит меня регентом, то отдавать приказания солдатам будете не вы, а я. Я говорю, что вечером, когда я выйду от короля, все эти алебарды и мушкеты склонятся передо мной.
— Безумец! — в отчаянии прошептала Екатерина. — Верь мне и не играй с Екатериной в страшную игру на жизнь и на смерть.
— Почему нет? — спросил Генрих, глядя в упор на Екатерину. — Почему не играть с вами, как с любым другим, раз до сих пор выигрывал я?
— Если вы ничему не верите и не хотите ничего слушать, тогда взойдите к королю, — сказала Екатерина, одной рукой показывая на лестницу, а другой нащупывая рукоятку одного из двух отравленных кинжальчиков, которые она носила в черных сафьяновых ножнах, вошедших в историю.
— Проходите первой, мадам. Пока я не стану регентом, честь идти впереди принадлежит вам.
Екатерина, чувствуя, что все ее намерения разгаданы, не пыталась противиться и пошла первой.
XIVРЕГЕНТСТВО
Король уже начал терять терпение, вызвал к себе де Нансе и только приказал ему сходить за Генрихом, как Генрих появился на пороге королевской опочивальни. Увидав своего зятя, Карл радостно вскрикнул, а Генрих остановился в ужасе, как будто наткнулся на чей-то труп.
Врачи, стоявшие по обе стороны королевского ложа, ушли; священник, увещевавший несчастного государя принять конец свой по-христиански, тоже удалился.
Карла IX не любили; однако многие стоявшие в передних комнатах горько плакали: в случае смерти какого-нибудь короля всегда оказываются люди, которые при этом теряют нечто и опасаются, что это «нечто» уж не вернется к ним при новом короле.
Эти скорбь, плач, слова Екатерины, мрачное и торжественное настроение, сопровождающее последние минуты королей, наконец, вид самого короля, пораженного болезнью, уже вполне определившейся, но еще неведомой науке, — все это произвело страшное действие на юный, впечатлительный ум Генриха. Вопреки своему решению не возбуждать в Карле новых тревог, Генрих не мог подавить чувства ужаса, и оно отразилось на его лице при виде умирающего короля, покрытого кровавым потом.
От умирающих не ускользает ни одно выражение на лицах тех, кто их окружает, и Карл грустно улыбнулся.
— Подойди, Анрио, — сказал он, протягивая руку зятю и говоря таким нежным тоном, какого никогда не слышал у него Генрих. — Иди ко мне, я так страдал оттого, что не виделся с тобой. При жизни я тебя сильно мучил, мой милый друг, но верь мне — я часто корю себя за это; случалось, что я и помогал тем, кто тебя мучил, но король не властен над обстоятельствами, и, кроме моей матери и моих братьев — герцога Анжуйского и герцога Алансонского, надо мной всю мою жизнь тяготело нечто, что меня стесняло и что перестает давить на меня только теперь, когда я близок к смерти: благо государства!
— Сир, — тихо отвечал Генрих, — я помню лишь одно — мою любовь, которую я всегда питал к моему брату, и мое уважение, которое я всегда оказывал моему королю.
— Да-да, верно, — сказал Карл, — я признателен тебе, Анрио, за то, что ты говоришь так; ведь, правду сказать, ты много претерпел под моей властью, помимо того, что твоя мать умерла во время моего правления. Но ты должен был видеть, что меня толкали к этому другие. Иногда я боролся и не сдавался, иногда же я уставал сопротивляться и уступал. Но ты верно сказал — не будем поминать прошлое, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.
И, говоря это, бедный король закрыл свое мертвенно-бледное лицо костлявыми руками. С минуту Карл молчал, затем, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, тряхнул головой, забрызгав все кругом себя кровавым потом.
— Надо спасать государство, — шепотом сказал он, наклоняясь к Генриху, — надо, чтобы оно не попало в руки фанатиков или баб.
Как мы сказали, Карл произнес эти слова шепотом, но Генриху почудился за ширмами около кровати как бы сдавленный крик ярости. Возможно, что благодаря какому-то отверстию, проделанному в стене без ведома Карла, Екатерина подслушивала этот предсмертный разговор.
— Баб? — переспросил король Наваррский, чтобы вызвать короля на объяснение.
— Да, Анрио, — ответил Карл. — Моя мать хочет быть регентшей, пока не вернется из Польши мой брат. Но слушай, что я тебе скажу: он не вернется.
— Как! Он не вернется? — воскликнул Генрих, и его сердце забилось от тайной радости.
— Нет, не вернется, — продолжал Карл, — его не выпустят его же собственные подданные.
— Но неужели вы думаете, брат мой, — спросил Генрих, — что королева-мать не написала ему заранее?
— Конечно, да, но Нансе перехватил гонца в Шато-Тьерри и привез письмо мне; в этом письме она писала, что я при смерти. Но я тоже написал письмо в Варшаву — а мое письмо дойдет, я в этом уверен, — и за моим братом будут наблюдать. Таким образом, по всей вероятности, престол окажется свободным.
Из-за алькова вторично и более явственно, чем в первый раз, донесся какой-то звук.
«Несомненно, она там, — подумал Генрих, — подслушивает и ждет!»
Карл ничего не слыхал и продолжал:
— Я умираю, а наследника-сына у меня нет.
Карл умолк; казалось, милая сердцу мысль озарила его лицо, и, положив руку на плечо короля Наваррского, он сказал:
— Увы! Помнишь, Анрио, того бедного ребенка, которого я показал тебе, когда он спал в шелковой колыбели, хранимый ангелом? Увы! Они его убьют!..
Глаза Генриха наполнились слезами.
— Сир, — воскликнул он, — клянусь вам Богом, что его жизнь я буду охранять и день и ночь. Приказывайте, сир.
— Спасибо! Спасибо, Анрио, — произнес король с таким чувством, какое было чуждо его характеру, но вызывалось обстоятельствами. — Я принимаю твой обет. Не делай из него короля: он рожден не для трона, а для счастья. Я оставляю ему значительное состояние; пусть благородство его матери — благородство души — станет и его отличительной чертой. Может быть, для него будет лучше, если посвятить его служению церкви; тогда он внушит меньше опасений. Ах! Мне кажется, что я бы умер если не счастливым, то, по крайней мере, спокойным, когда бы мог утешиться теперь ласками этого ребенка и видеть перед собою его мать.
— Сир, а разве вы не можете послать за ними?
— Что ты говоришь! Да им отсюда не уйти живыми. Вот, Анрио, положение королей: они не могут ни жить, ни умереть, как хочется. Но после твоего обещания я чувствую себя покойнее.
Генрих задумался:
— Да, сир, я правда обещал, но буду ли я в состоянии сдержать свое обещание?
— Что ты имеешь в виду?
— Ведь и я сам здесь человек отверженный, нахожусь под угрозой так же, как он… и даже больше: потому что он ребенок, а я мужчина.
— Нет, это не так, — ответил Карл. — С моей смертью ты будешь силен и могуществен, а силу и могущество даст тебе вот это.
С этими словами умирающий Карл вынул из-под подушки грамоту.
— Возьми, — сказал он.
Генрих пробежал глазами грамоту, скрепленную королевской печатью.
— Сир, вы назначаете меня регентом? — произнес Генрих, побледнев от радости.
— Да, я назначаю тебя регентом до возвращения герцога Анжуйского; а так как, по всей вероятности, герцог Анжуйский сюда больше не вернется, то эта грамота дает тебе не регентство, а трон.
— Трон! Мне?! — прошептал Генрих.
— Да, тебе, — ответил Карл, — тебе, единственно достойному, а главное — единственно способному справиться с этими распущенными придворными и с этими развратными девками, которые живут чужими слезами и чужой кровью. Мой брат, герцог Алансонский, — предатель, и будет предавать всех. Оставь его в крепости, куда я засадил его. Моя мать будет стараться извести тебя — отправь ее в изгнание. Через три-четыре месяца, а может быть, и через год мой брат, герцог Анжуйский, бросит Варшаву и явится оспаривать у тебя власть — ответь ему грамотой папы о твоем утверждении. Я это провел через моего посланника, герцога Неверского, и ты немедленно получишь такую грамоту.
— О мой король!
— Берегись только одного, Генрих, — гражданской войны. Но, оставаясь католиком, ты ее минуешь, потому что и партия гугенотов может быть крепкой лишь при условии, если ты станешь во главе ее; принц же Конде не в силах вести борьбу с тобой. Франция — страна равнинная, а следовательно, должна быть страной единой, католической. Король Французский должен быть королем католиков, а не гугенотов, так как французским королем должен быть король большинства. Говорят, будто меня мучит совесть за Варфоломеевскую ночь. Сомнения — да! А совесть — нет. Болтают, что у меня сквозь поры кожи выходит кровь гугенотов. Я знаю, что из меня выходит: не кровь, а мышьяк.
— О, что вы сказали, сир?!
— Ничего. Если моя смерть требует отмщения, Анрио, то это дело только Бога. Не будем говорить о моей смерти, займемся тем, что будет после нее. Я оставляю тебе в наследство хороший парламент, испытанную армию. Обопрись на парламент и на армию в борьбе с твоими единственными врагами: моей матерью и герцогом Алансонским.
Глухое бряцание оружия и слова военной команды раздались в вестибюле Лувра.
— Это моя смерть, — прошептал Генрих.
— Ты боишься, ты колеблешься? — с тревогой спросил Карл.
— Я? Нет, сир, — ответил Генрих, — я не боюсь и не колеблюсь. Я согласен.
Карл пожал ему руку. В это время к нему подошла его кормилица с питьем, которое она готовила в соседней комнате, не обращая внимания на то, что в трех шагах от нее решалась судьба Франции.
— Милая кормилица, позови мою мать и скажи, чтобы привели сюда герцога Алансонского.
XVКОРОЛЬ УМЕР — ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!
Спустя несколько минут вошли Екатерина и герцог Алансонский, дрожа от ярости и бледные от страха. Генрих угадал: Екатерина знала все и рассказала Франсуа. Они сделали несколько шагов и остановились в ожидании. Генрих стоял у Карла в головах. Увидав мать и брата, Карл объявил им свою волю.