— Где король Наваррский? Месье, скажите, где король Наваррский?
— Не знаю, мадам; я не из охраны его величества, — ответил командир.
— A-а, дорогой Рене! — воскликнула Маргарита, увидав парфюмера Екатерины Медичи. — Вы… вы от королевы-матери? Не знаете ли, что сталось с моим мужем?
— Мадам, вы, вероятно, забыли, что его величество совсем не друг мне… Говорят даже, — прибавил он с такой злобной усмешкой, точно собирался укусить, — говорят даже, что король Наваррский решился обвинить меня в том, что я в соучастии с ее величеством королевой Екатериной отравил его мать.
— Нет-нет! Милейший Рене, — воскликнула Маргарита, — не верьте этому!
— О! Мне это безразлично, мадам! — ответил парфюмер. — Теперь уж нечего бояться короля Наваррского и его сторонников.
И парфюмер пошел прочь от Маргариты.
— Господин Таван! Господин Таван! — крикнула Маргарита проходившему Тавану. — Прошу вас, на одно слово!
Таван остановился.
— Где Генрих Наваррский? — спросила она.
— Где? Думаю, что разгуливает по городу вместе с герцогом Алансонским и принцем Конде. — Потом чуть внятно, так, чтобы его слышала одна Маргарита, прибавил: — Ваше прекрасное величество, если вам угодно видеть того, за кого я отдам жизнь, постучитесь в королевскую оружейную.
— Спасибо, Таван! Благодарю вас, я иду туда сейчас же, — проговорила Маргарита, уловившая из слов Тавана только это важное для нее указание.
Маргарита поспешила на половину короля, рассуждая про себя: «О! После того, что я обещала ему, после того, как обошелся он со мной в ту ночь, когда неблагодарный Генрих Гиз прятался у меня в кабинете, я не могу допустить его гибели!»
Она постучала в двери королевских покоев, но тут же ее окружили два отряда дворцовой стражи.
— К королю входа нет, — сказал подошедший офицер.
— А мне? — спросила Маргарита.
— Приказ для всех.
— Но я королева Наваррская! Я его сестра!
— Мадам, приказ не допускает исключений; примите мои извинения.
И офицер запер дверь.
— Он погиб! — воскликнула Маргарита, встревоженная зловещим видом всех этих людей, или непреклонных, или дышавших местью. — Да, теперь все понятно… Из меня сделали приманку… Я ловушка, в которую поймали гугенотов, и теперь их избивают. О нет! Я все-таки войду, хотя бы мне грозила смерть!
Маргарита мчалась как сумасшедшая по коридорам и галереям, как вдруг, пробегая мимо одной двери, услышала тихое, однообразно-унылое пение. Кто-то в комнате за этой дверью пел дрожащим голосом кальвинистский псалом.
— Ах, это милая Мадлон, кормилица моего брата-короля! — воскликнула Маргарита, озаренная мелькнувшей у нее мыслью. — Это она!.. Господь, покровитель всех христиан, помоги мне!
И Маргарита тихонько постучалась в небольшую дверь.
Когда Генрих Наваррский, выслушав предупреждение Маргариты и поговорив с Рене, все-таки вышел от королевы-матери, хотя маленькая собачка Феба, как добрый гений, старалась не пустить его, он встретил нескольких дворян-католиков, которые, делая вид что оказывают ему почет, проводили Генриха до его покоев, где собрались человек двадцать гугенотов и, собравшись, решили не покидать своего молодого короля, так как что-то недоброе чувствовалось в Лувре еще за несколько часов до наступления этой роковой ночи. Они остались, и никто их не беспокоил. Но при первом ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Осеруа, отозвавшемся в сердцах этих людей похоронным звоном, вошел Таван и среди гробового молчания объявил Генриху Наваррскому, что король Карл IX желает с ним поговорить.
О сопротивлении не могло быть речи, да эта мысль и не приходила никому в голову. В галереях и коридорах Лувра — сверху, снизу — слышался топот почти двух тысяч солдат, собранных внутри здания и во дворе; Генрих Наваррский, простившись с друзьями, которых ему не суждено было увидеть вновь, пошел вслед за Таваном до маленькой галереи рядом с королевскими покоями, и здесь Таван оставил его одного, безоружного, изнывавшего под тяжестью страшных подозрений на душе.
Так, минуту за минутой, король Наваррский провел жутких два часа, с возрастающим ужасом прислушиваясь к звукам набата и грохоту выстрелов; в стеклянное оконце Генрих видел, как в зареве пожара или при свете факелов мелькали палачи и жертвы, но не мог понять, что значили и эти вопли отчаяния, и эти крики «Бей!». Несмотря на то, что король Наваррский знал Карла IX, королеву-мать и герцога Гиза, он все же не мог себе представить весь ужас драмы, разворачивавшейся в эти часы.
В нем не было природной храбрости, но было другое, не менее ценное, достоинство — большая сила духа: он боялся опасности, но шел с улыбкой навстречу ей в сражении — в открытом поле, при свете дня, на глазах у всех, под пронзительные звуки труб и дробные, глухие перекаты барабанов… А здесь он стоял безоружен, одинок, в неволе, в полутьме, где еле-еле можно было разглядеть врага, подкравшегося незаметно, и сталь, готовую разить. Эти два часа остались, пожалуй, самыми жестокими часами в его жизни.
Когда Генрих Наваррский уже начал понимать, что, по всей вероятности, происходит организованное избиение, то, к немалому его смятению, вдруг появился какой-то капитан и повел его по коридору в покои короля. Едва они дошли до двери, как она открылась, пропустила их и тотчас, как по волшебству, закрылась за ними; затем капитан ввел Генриха Наваррского в оружейную, где находился Карл IX.
Король сидел в высоком кресле, свесив голову на грудь и положив руки на подлокотники. При звуке шагов короля Наваррского и капитана Карл IX поднял голову, и Генрих Наваррский заметил крупные капли пота, выступившие у него на лбу.
— Добрый вечер, Анрио! — резко произнес молодой король. — Ла Шатр, оставьте нас!
Капитан вышел. Воцарилось мрачное молчание.
Генрих Наваррский с тревогой оглядел комнату и убедился, что они одни.
Вдруг Карл поднялся с кресла, быстрым движением откинул назад белокурые волосы, отер лоб и спросил:
— Черт подери, Анрио! Вы рады, что находитесь здесь, со мною?
— Конечно, сир, — ответил король Наваррский, — я всегда счастлив быть с вашим величеством.
— Лучше быть здесь, чем там, не так ли? — заметил Карл, не столько отвечая на любезность своего зятя, сколько следуя течению своей мысли.
— Сир, я не понимаю…
— Взгляните — и поймете!
Король подбежал, вернее — подскочил к окну и, увлекая за собой своего перепуганного зятя, указал ему на страшные силуэты палачей на палубе какой-то барки, где они резали или топили свои жертвы, которых к ним приводили каждую минуту.
— Скажите же, во имя Бога, что происходит этой ночью? — спросил король Наваррский.
— Месье, этой ночью меня избавляют от гугенотов. Видите вон там, над Бурбонским дворцом, дым и пламя? Это дым и пламя от пожара в доме адмирала. Видите это мертвое тело, которое добрые католики волокут на разодранном матраце? Это труп зятя адмирала и вашего друга Телиньи.
— Что это такое?! — воскликнул король Наваррский, почувствовав в этих словах издевку, соединенную с угрозой, и, содрогаясь от гнева и стыда, тщетно пытался нащупать рукоять своего кинжала.
— А то, — выкрикнул Карл, вдруг приходя в ярость и смертельно бледнея, — а то, что я не хочу иметь гугенотов вокруг себя! Теперь вам понятно, Анрио? Разве я не король? Не властелин?
— Но, ваше величество…
— Мое величество избивает сейчас всех, кто не католик! Такова моя воля! Вы не католик? — вскричал Карл с гневом, нараставшим подобно морскому приливу.
— Сир, вспомните ваши слова: «Какое мне дело до вероисповедания тех, кто хорошо мне служит!»
— Ха-ха-ха! — разразился мрачным смехом Карл. — Ты, Анрио, советуешь мне вспомнить мои слова! Verba volant[2], как говорит моя сестричка Марго. А те, — продолжал он, показывая пальцем на город, — разве плохо служили мне? Не были храбры в бою, мудры в совете, неизменно преданны? Все они были хорошими подданными! Но они — гугеноты! А мне нужны только католики.
Генрих молчал.
— Пойми же меня, Анрио! — воскликнул Карл.
— Я понял, сир…
— И что же?
— Ваше величество, я не представляю себе, почему бы королю Наваррскому не поступить так же, как поступили столько дворян и простых людей. В конце концов, все эти несчастные гибнут потому, что им предложили то, что ваше величество предлагает мне, а они это отвергли так же, как отвергаю я.
Карл схватил зятя за руку и остановил на нем свой, обычно тусклый, а теперь затравленный взгляд.
— Ах, так ты воображаешь, что я брал на себя труд предлагать католичество тем, кого сейчас режут? — спросил Карл.
— Ваше величество, — сказал Генрих Наваррский, освобождая свою руку, — когда придется умирать, ведь вы умрете в вере своих отцов?
— Да, черт побери! А ты?
— Я тоже, — ответил Генрих.
Карл взвыл от ярости и дрожавшей рукой схватил лежащую на столе аркебузу. Генрих Наваррский прижался к стене, пот выступил у него на лбу от смертельной истомы, но благодаря огромной силе самообладания внешне он был спокоен и следил за всеми движениями страшного монарха, застыв на месте, как птица, завороженная змеей.
Карл взвел курок аркебузы и в слепой ярости топнул ногой.
— Принимаешь мессу? — крикнул он, ослепляя Генриха сверканием рокового оружия.
Генрих молчал.
Карл потряс своды Лувра самым ужасным ругательством, какое когда-либо произносилось здесь, и лицо его из бледного сделалось зеленоватым.
— Смерть, месса или Бастилия! — крикнул он, прицеливаясь в Генриха.
— О сир! Неужели вы убьете меня, вашего брата?
Генрих Наваррский, с исключительным присутствием духа, составлявшим одно из главных его природных качеств, воздержался от прямого ответа на вопрос Карла, сознавая, что отрицательный ответ повлечет за собою смерть.
Как это бывает, вслед за сильным припадком ярости начался спад: Карл не повторил своего вопроса; с минуту он только глухо хрипел, затем повернулся к открытому окну и прицелился в какого-то человека, бежавшего по набережной на той стороне реки.