— В таком случае, ваше величество, я играю с вами злую шутку.
— Почему же, милочка моя?
— Вполне понятно, когда имеешь власть над самой красивой женщиной Франции, можно желать только одного — чтобы исчез свет и наступил мрак, ибо во мраке нас ждет блаженство.
— Злая женщина, вам очень хорошо известно, что мое блаженство в руках лишь одной женщины, а эта женщина играет и тешится бедным Генрихом.
— О-о! А мне вот кажется, что эта женщина была игрушкой и потехой для короля Наваррского.
В первую минуту такое резкое неприязненное отношение испугало Генриха, но он сейчас же рассудил, что за этим скрывается досада, а досада — маска любви.
— Милая Шарлотта, честно говоря, ваш упрек несправедлив, и я не понимаю, как может такой красивый ротик говорить так зло. Неужели вы думаете, что в этот брак вступаю я? Клянусь святой пятницей — нет! Это не я.
— Уж не я ли? — ответила она с колкостью, если можно назвать колкостью слова женщины, которая вас любит и упрекает за то, что вы не любите ее.
— И этими прекрасными глазами вы видите так плохо? Нет, нет, не Генрих Наваррский женится на Маргарите Валуа.
— Но тогда кто же?
— О, святой Боже! Да реформатская церковь выходит замуж за папу, вот и все.
— Ну нет, ваше величество, меня не ослепить блеском остроумия: ваше величество любит королеву Маргариту, и это не упрек, Боже сохрани! Она так хороша, что не любить ее невозможно.
Генрих на минуту задумался, и, пока он размышлял, добрая улыбка заиграла в уголках его губ:
— Баронесса, мне кажется, вы ищете предлог, чтобы поссориться со мной, но у вас нет на это права: послушайте, сделали вы хоть что-нибудь, чтобы помешать мне жениться на Маргарите? Ничего! Наоборот, вы только тем и занимались, что приводили меня в отчаяние.
— И благо мне, ваше величество!
— Это почему?
— Да потому, что сегодня вы соединяетесь с другой.
— Но это оттого, что вы меня не любите.
— А если б я полюбила вас, мне через час пришлось бы умереть.
— Умереть? Что вы имеете в виду? Почему через час, и по какой причине?
— От ревности… Через час королева Наваррская отпустит своих придворных дам, а ваше величество — своих придворных кавалеров.
— Послушайте, милая моя, вас в самом деле удручает эта мысль?
— Этого я не говорила. А сказала — если б я любила вас, то эта мысль удручала бы меня ужасно.
— Хорошо! — воскликнул Генрих, обрадованный ее первым признанием в любви. — Ну, а если сегодня вечером король Наваррский не отпустит своих придворных кавалеров?
— Сир, — промолвила баронесса, глядя на короля с изумлением, на этот раз совершенно непритворным, — вы говорите о том, что невозможно, а главное — чему нельзя поверить.
— Как нужно поступить, чтобы вы поверили?
— Доказать делом, а вы не можете мне дать такого доказательства.
— Отлично, мадам, отлично! Клянусь святым Генрихом! Я дам вам это доказательство! — воскликнул Генрих, обжигая молодую женщину страстным взглядом.
— О, ваше величество! — тихо произнесла баронесса, опуская глаза. — Я… я не понимаю… Нет, нет! Нельзя бежать от счастья, которое вас ждет.
— Моя прелесть, в этом зале — четыре Генриха: Генрих Французский, Генрих Конде, Генрих Гиз, но только один Генрих Наваррский.
— И что же?
— А вот что: если Генрих Наваррский всю ночь проведет у вас?..
— Всю ночь?!.
— Да, убедит ли это вас, что у другой он не был?
— Ах, сир, если вы сделаете так!.. — воскликнула на этот раз баронесса.
— Так и сделаю, слово дворянина!
Баронесса подняла на короля глаза, полные страстных обещаний, и улыбнулась ему такой улыбкой, что сердце Генриха забилось от радости и упоения.
— Посмотрим, — продолжал Генрих, — что вы скажете тогда?
— О, тогда, ваше величество, — тогда скажу, что я действительно любима вами.
— Святая пятница! Вы это скажете, потому что так оно и есть.
— Но как же это сделать?
— Ах, Боже мой! Неужели, баронесса, у вас нет какой-нибудь камеристки, горничной, служанки, на которую вы могли бы положиться?
— О да! У меня есть моя Дариола, которая так предана мне, что даст себя изрезать на куски ради меня: настоящее сокровище.
— Скажите этой девице, баронесса, что я ее озолочу, как только, согласно предсказанию астрологов, стану королем Франции.
Шарлотта улыбнулась: в то время все были невысокого мнения о гасконских обещаниях Беарнца.
— Ну, хорошо! Чего же вы хотите от Дариолы?
— Того, что ей не стоит ничего, а для меня — все.
— А именно?
— Ведь ваши комнаты над моими?
— Да.
— Пусть она ждет за вашей дверью. Я тихо стукну в дверь три раза; она откроет, и вы получите то доказательство, какое я вам обещал.
Несколько секунд баронесса молчала; потом повела вокруг глазами, как бы желая убедиться, что их никто не подслушивает, и на мгновение остановила взор на группе дам, окружавших королеву-мать; это продолжалось одно мгновение, но его оказалось достаточно, чтобы Екатерина и эта приближенная к ней дама обменялись взглядом.
— А вдруг у меня появится желание уличить ваше величество во лжи? — сказала баронесса голосом сирены, растопившим воск в ушах Улисса.
— Попробуйте, милочка моя, попробуйте.
— Говоря честно, мне очень трудно победить в себе это желание.
— Так пусть оно победит вас: женщины никогда не имеют такой силы, как после поражения.
— Сир, когда вы будете французским королем, я вам припомню ваше обещание Дариоле.
Генрих Наваррский даже вскрикнул от восторга.
Заметим, что радостное восклицание вырвалось у Генриха в то самое мгновение, когда Маргарита Валуа ответила герцогу Гизу латинской фразой:
— Noctu pro more.
Так Генрих Наваррский и Генрих Гиз одновременно и оба радостные расстались со своими дамами: один — с Шарлоттой де Сов, другой — с Маргаритой Валуа.
Спустя час после двух этих разговоров король Карл и королева-мать ушли в свои покои; почти сейчас же залы Лувра начали пустеть и в галереях стали видны базы мраморных колонн. Четыреста дворян-гугенотов проводили адмирала и принца Конде сквозь толпу народа, недовольно ворчавшую им вслед. После них вышли герцог де Гиз, лотарингские и другие вельможные католики, приветствуемые радостными криками и рукоплесканиями толпы.
Что касается Маргариты Валуа, Генриха Наваррского и баронессы де Сов, то они жили в самом Лувре.
IIСПАЛЬНЯ КОРОЛЕВЫ НАВАРРСКОЙ
Герцог Гиз проводил свою невестку, герцогиню Неверскую, до ее дома на улице Шом, что против улицы Брак, и, оставив герцогиню на попечение ее служанок, пошел в свои покои, чтобы переодеться, взять темный плащ и короткий острый кинжал, который назывался «дворянская честь» и прицеплялся вместо шпаги. Но, взяв со стола кинжал, герцог заметил маленькую записку, всунутую между ножнами и клинком. Он развернул бумажку и прочел:
«Надеюсь, что герцог Гиз не пойдет обратно в Лувр сегодня ночью; если же пойдет, то пусть наденет на всякий случай добрую кольчугу и захватит шпагу».
— Так-так! — произнес герцог, оборачиваясь к своему лакею. — Вот, дядюшка Робен, какое странное предупреждение. А теперь будьте добры сказать мне, кто входил сюда в мое отсутствие.
— Только один человек.
— А именно?
— Господин Дю Гаст.
— Так-так! То-то я вижу — рука знакомая. А ты наверное знаешь, что приходил Дю Гаст? Ты его видел?
— Даже больше — я с ним разговаривал.
— Хорошо, послушаюсь его совета. Мою шпагу и короткую кольчугу!
Лакей, уже привыкший к таким переодеваниям, принес то и другое. Герцог надел кольчугу из таких тонких колечек, что стальная ткань казалась не толще бархата; поверх кольчуги надел камзол, трико с пуфами и колет — серые с серебром, любимое им сочетание цветов, натянул высокие сапоги, доходившие до половины бедер, черный бархатный берет без пера и драгоценных украшений, прицепил к поясу кинжал, закутался в широкий темный плащ и, отдав шпагу своему пажу, составлявшему теперь всю его свиту, пошел по направлению к Лувру.
Когда он переступал порог своего дома, звонарь на Сен-Жермен-Л’Осеруа прозвонил час ночи.
Несмотря на поздний час и небезопасность ночных прогулок в те времена, смелый герцог совершил свой путь без всяких приключений и подошел здрав и невредим к каменной громаде Лувра, где уже погасли один за другим все огни, страшной теперь своим безмолвием и тьмою.
Перед королевским замком тянулся глубокий ров, куда выходили почти все комнаты высокопоставленных особ, живущих в Лувре. Покои Маргариты находились в нижнем этаже. Туда нетрудно было бы проникнуть, но ров, вырытый на такую глубину, что нижний этаж оказывался на высоте почти тридцати футов, делал его недосягаемым для воров или любовников; однако Гиз решительно спустился в ров.
В ту же минуту скрипнуло одно из окон в нижнем этаже. Окно было забрано железной решеткой, но чья-то рука вынула один из прутьев, заранее подпиленный, и в это отверстие спустила шелковый шнурок.
— Жийона, это вы? — тихо спросил герцог.
— Да, ваша светлость, — еще тише ответил женский голос.
— А Маргарита?
— Ждет вас.
— Хорошо.
Он сделал знак своему пажу; паж вынул из-под плаща и развернул узкую веревочную лестницу. Герцог привязал ее к концу опущенного шнурка; Жийона подтянула лестницу наверх и закрепила; герцог, прицепив шпагу, благополучно добрался по лестнице до окна. Когда он скрылся в проделанном отверстии, железный прут решетки стал на место и окно закрылось. Паж раз двадцать сопровождал герцога под эти окна, едва убедившись, что его господину удалось благополучно проникнуть в Лувр, он закутался в свой плащ и улегся спать тут же, под стеной, на травке, устилавшей ров.
Погода была мрачная, из грозящих молниями желтовато-черных туч падали редкие крупные капли теплого дождя.
Герцог следовал за своей провожатой, которая была дочерью маршала Франции Жака де Монтиньона и пользовалась исключительным доверием Маргариты Валуа, не имевшей от нее никаких тайн, — а по мнению некоторых лиц, в числе тайн, хранимых неподкупной верностью этой девицы, были такие страшные, что заставляли ее хранить все остальные.