м месте на противоположную сторону, точно боясь, как бы колдовские чары не поразили их сквозь стену.
Больше того — как только мэтр Рене поселился на мосту Сен-Мишель, соседи справа и слева от дома парфюмера, несомненно опасаясь лишиться доброго имени в результате такого соседства, один за другим поудирали из своих квартир, и, таким образом, оба дома, примыкавшие к дому Рене, уже давно были покинуты жильцами и заколочены. Однако, несмотря на заброшенность и запустение этих домов, ночным прохожим доводилось видеть в них пробивавшийся сквозь щели в запертых ставнях свет; они уверяли, будто слышали там звуки, похожие на стоны, а это доказывало, что какие-то живые существа бывали в этих двух домах; но оставалось неизвестным, принадлежали ли эти существа к земному миру.
Поэтому жильцы двух других домов, примыкавших к первым двум домам, подумывали иногда, не лучше ли и им последовать примеру своих соседей.
Несомненно, что только благодаря этой страшной славе мэтр Рене приобрел общепризнанное и исключительное право не гасить огня после определенного часа, освященного обычаем. Ни ночные дозоры, ни ночная стража не осмеливались беспокоить человека, которым дорожила ее величество королева-мать и как парфюмером, и как соотечественником.
Полагая, что наш читатель, вооруженный философией XVIII века, не верит ни в колдовство, ни в колдунов, мы приглашаем его последовать за нами в жилище парфюмера, которое в эту эпоху суеверий наводило ужас на всю округу.
Самая лавка парфюмера в нижнем этаже пустела и погружалась в темноту с восьми часов вечера, когда она закрывалась, с тем чтобы открыться только на следующий день — иногда еще задолго до рассвета; тут ежедневно шла продажа мазей, духов и разнообразных косметических средств, составлявших предмет торговли изворотливого химика. Два ученика помогали ему при розничной продаже; они не оставались в лавке на ночь, а ночевали на улице Каландр. Вечером они уходили перед самым закрытием лавки, а утром разгуливали перед ней, пока им не отворят дверь.
В лавке, как мы сказали, было теперь безлюдно и темно.
Внутри лавки, занимавшей большую комнату, были еще две двери, выходившие на две лестницы: одна лестница, потайная, была пробита в толще боковой стены; другая, внешняя, была видна и с набережной, той, что теперь зовется набережной Августинцев, и с высокого берега реки, где теперь проходит набережная Орфевр.
Обе лестницы вели в комнату второго этажа, по величине равную комнате в нижнем этаже. Гобелен, протянутый вдоль верхней комнаты, делил ее надвое. В задней стене первой половины была дверь, выходившая на наружную лестницу; а в боковой стене второй половины — дверь с потайной лестницы, но эту дверь входившие не видели, так как ее скрывал высокий резной шкаф, соединенный с дверью железными крюками таким образом, что когда открывали шкаф, то отворялась и потайная дверь. О существовании этой двери знали лишь Екатерина и Рене. По этой лестнице Екатерина входила и уходила, а нередко, приложив ухо или глаз к пробитым в стенке шкафа дыркам, подслушивала и подглядывала за тем, что происходило в самой комнате. В двух других стенах второй половины находились друг против друга еще две двери, ничем не скрытые; одна вела в небольшую комнату с верхним светом, в которой помещались горн, перегонные кубы, тигли и реторты, — это и была лаборатория алхимика. Другая дверь вела в небольшую келью — самую необычную комнату во всем доме; она никак не освещалась, в ней не было ни ковров, ни мебели, а только подобие алтаря.
Полом служила каменная плита, стесанная с четырех сторон, от центра к стенам кельи, вдоль которых проходил небольшой желоб; он кончался воронкой, а в ее отверстие виднелись воды Сены. На вбитых в стену гвоздях висели инструменты странной формы: концы их были тонкие, как иглы, а лезвия отточены, как бритвы; одни из этих инструментов блестели, как зеркало, другие имели матово-серую или темно-синюю закалку.
В дальнем углу трепыхались две связанные за ноги курицы. Эта келья и была святилищем предсказателя судьбы.
Вернемся в комнату, разделенную надвое гобеленом, куда вводили обычных посетителей, желавших погадать; здесь находились египетские ибисы, мумии в золоченых пеленах, чучело крокодила с открытой пастью, висевшее под потолком, черепа с пустыми глазницами и оскаленными зубами, наконец, пыльные, объеденные крысами козероги, — такая смесь била посетителю в глаза, возбуждая в нем различные переживания, мешавшие ему собраться с мыслями. За занавеской стояли мрачного вида амфоры, особенные ящички и склянки; все это освещалось двумя совершенно одинаковыми серебряными лампадами, как будто похищенными из алтаря Санта Мария Новелла или из церкви Деи Серви во Флоренции; наполненные благовонным маслом, они висели под мрачным сводом на трех почерневших цепочках каждая и разливали сверху желтоватый свет.
Рене в одиночестве прохаживался большими шагами по второй половине комнаты, скрестив на груди руки и покачивая головой. После долгих и неприятных размышлений он подошел к песочным часам.
— Ай-ай! Я и забыл перевернуть их — может быть, песок пересыпался уже давно.
Он посмотрел на луну, едва проглядывавшую сквозь черную большую тучу, точно повисшую на шпиле колокольни собора Нотр-Дам.
— Десять часов, — пробормотал он. — Если она придет, как обычно, то, значит, через час или полтора; времени еще хватит на все.
В эту минуту на мосту послышались шаги. Рене приложил ухо к длинной трубке, выходившей на улицу другим концом в виде головы геральдической змеи.
— Нет, — сказал Рене, — это не она и не они. Шаги мужские; они направляются сюда… остановились у моей двери…
В это мгновение раздались три коротких удара в дверь.
Рене быстро сбежал вниз, но не стал отпирать дверь, а приложил к ней ухо. Три удара повторились.
— Кто там? — спросил мэтр Рене.
— А разве надо называть себя? — возразил чей-то голос.
— Обязательно, — ответил Рене.
— В таком случае, меня зовут граф Аннибал де Коконнас.
— А я — граф Лерак де Ла Моль, — ответил второй голос.
— Подождите, господа, подождите, я к вашим услугам.
И Рене начал отодвигать засовы, поднимать щеколды и наконец открыл дверь молодым людям, после чего запер ее, но лишь на ключ, провел их по наружной лестнице и впустил во вторую половину верхней комнаты.
Входя в комнату, Ла Моль перекрестился под плащом, лицо его было бледно, рука дрожала: он не мог справиться с собой.
Коконнас начал обход комнаты, рассматривая все предметы по порядку, и, очутившись перед входом в келью, хотел было отворить дверь.
— Позвольте, ваше сиятельство, — внушительно сказал Рене, положив свою руку на руку пьемонтца, — все посетители, оказывающие мне честь входить сюда, располагают только этой половиной комнаты.
— A-а, это другое дело, — ответил Коконнас, — да я не прочь и посидеть. — И он сел на стул.
На минуту воцарилась полная тишина, мэтр Рене ждал, что кто-нибудь из молодых людей сообщит о цели их прихода. Слышалось только свистящее дыхание еще не совсем выздоровевшего пьемонтца.
— Мэтр Рене, — сказал он наконец, — вы человек знающий; скажите мне: я так и останусь калекой — то есть всегда ли будет у меня такая одышка? А то мне трудно ездить верхом, фехтовать и есть яичницу с салом.
Рене приложил ухо к груди Коконнаса и внимательно выслушал легкие.
— Нет, ваше сиятельство, вы выздоровеете.
— Правда?
— Уверяю вас.
— Очень рад.
Снова наступило молчание.
— Не хотите ли узнать что-нибудь еще?
— Конечно! Я бы хотел знать, влюблен ли я по-настоящему или нет, — сказал Коконнас.
— Влюблены, — отвечал Рене.
— Откуда вы это знаете?
— Потому что вы спрашиваете об этом.
— Дьявольщина! Мне кажется, вы правы. А в кого?
— В ту самую, которая при всяком случае произносит то же ругательство, что и вы.
— Ей-Богу, мэтр Рене, вы молодец! — сказал озадаченный Коконнас. — Ну, Ла Моль, теперь твой черед.
Ла Моль покраснел и смутился.
— Ну же! Какого черта! Говори! — воскликнул Коконнас.
— Говорите, — сказал флорентиец.
— Я не стану спрашивать у вас, влюблен ли я, — начал Ла Моль тихо и нерешительно, но затем заговорил увереннее. — Не стану спрашивать потому, что я сам это знаю и не скрываю от себя; но скажите мне, буду ли я любим, — ведь все, что раньше давало мне надежду, повернулось теперь против меня.
— Возможно, что вы не делали всего, что нужно.
— Что же надо делать, как доказать уважением и преданностью даме моей мечты, что она глубоко, истинно любима?
— Вы знаете, — ответил Рене, — подобные проявления любви иногда бывают недостаточны.
— Значит, в таком случае надо оставить всякую надежду?
— Нет, тогда надо прибегнуть к науке. В человеческой природе может существовать нерасположение к чему-нибудь или кому-нибудь, которое можно преодолеть, и, наоборот, можно вызвать склонность к чему-нибудь или кому-нибудь. Железо не магнит, но если его намагнитить, оно само притягивает железо.
— Верно, верно, — прошептал Ла Моль, — но мне противны всякие заклинания.
— Если они вам противны, зачем вы сюда пришли?
— Ну, ну, нечего ребячиться! — сказал Коконнас. — Мэтр Рене, не можете ли показать мне черта?
— Нет, ваше сиятельство.
— Досадно, я бы сказал ему два слова — это, может быть, подбодрило бы Ла Моля.
— Ну, хорошо, — сказал Ла Моль, — будем говорить в открытую. Мне рассказывали о каких-то восковых фигурках, сделанных по подобию любимого человека. Это помогает?
— Несомненно!
— Но в этом опыте нет ничего, что может повредить здоровью или жизни любимого существа?
— Ничего.
— Тогда попробуем.
— Хочешь, начну я? — спросил Коконнас.
— Нет, — ответил Ла Моль, — раз уж я начал, то я и закончу.
— Есть ли у вас, господин Ла Моль, стремление к чему-то совершенно определенному — стремление сильное, горячее, всевластное?
— О, смертельное, мэтр Рене! — воскликнул Ла Моль.