— А кто же даст мне эти наставления?
— Я.
— Когда же?
— Как только я окончу мой разговор с его величеством королем Наваррским.
Шарлотта широко раскрыла глаза, ничего не поняв из таинственного разговора, который вели рядом с ней; она так и осталась сидеть с коробочкой опиата в руке, глядя на кончик своего пальца, окрашенного мазью в карминный цвет.
Повинуясь какой-то мысли, носившей, как и все мысли молодого короля, двойственный характер: один — явный, как будто легкомысленный, другой — скрытый, глубокий, Генрих встал с места, подошел к Шарлотте, взял ее руку и стал подносить вымазанный кармином пальчик к своим губам.
— Одну минуту, — торопливо сказал Рене, — одну минуту! Соблаговолите, мадам, помыть ваши прекрасные руки вот этим неаполитанским мылом, которое я забыл прислать вместе с опиатом, а теперь имею честь поднести лично.
И, вынув из серебристой обертки прямоугольный кусок зеленоватого мыла, он положил его в серебряный золоченый таз, налил туда воды и, встав на одно колено, поднес все это баронессе.
— Честное слово, мэтр Рене, я вас не узнаю, — сказал Генрих. — Вашей любезностью вы заткнете за пояс всех придворных волокит.
— Какой чудесный запах! — воскликнула Шарлотта, намыливая руки жемчужной пеной, отделявшейся от душистого куска.
Рене до конца выполнил обязанности услужливого кавалера и подал баронессе салфетку из тонкого фрисландского полотна.
— Вот теперь, ваше величество, — сказал флорентиец Генриху, — можете делать что угодно.
Шарлотта протянула Генриху руку для поцелуя, затем уселась вполоборота, приготовляясь слушать Рене. Король Наваррский воспользовался паузой и вернулся на свое место, окончательно убедившись, что в уме парфюмера происходит какая-то чрезвычайно важная работа.
— Итак, что же? — спросила Шарлотта у Рене.
Флорентиец, видимо, собрал всю свою волю и повернулся к Генриху.
IVСИР, ВЫ СТАНЕТЕ КОРОЛЕМ
— Сир, — обратился к Генриху Рене, — я пришел поговорить с вами о том, что давно меня интересует.
— О духах? — улыбаясь спросил Генрих.
— Да, ваше величество, пожалуй… о духах! — ответил Рене, подчеркнув последние слова.
— Говорите, я слушаю, этот предмет меня всегда очень занимал.
Рене взглянул на Генриха, пытаясь, независимо от слов, прочесть его тайные мысли; но увидав, что дело это совершенно безнадежное, продолжал:
— Сир, один мой друг должен на днях приехать из Флоренции: он давно занимается астрологией…
— Да, — прервал его Генрих, — я знаю, что это страсть всех флорентийцев.
— В содружестве с лучшими мировыми учеными он составил гороскопы самых именитых дворян в Европе.
— Так, так! — сказал Генрих.
— И поскольку род Бурбонов является вершиной самых знатных родов, так как ведет свое начало от графа Клермона, пятого сына Людовика Святого, то вы, ваше величество, можете быть уверены, что им составлен и ваш гороскоп.
Генрих стал слушать парфюмера еще внимательнее.
— А вы помните этот гороскоп? — осведомился король Наваррский с улыбкой, которой он попытался придать оттенок безразличия.
— О, — произнес Рене, утвердительно кивая головой, — такие гороскопы, как ваш, не забывают.
— В самом деле? — насмешливо проговорил Генрих.
— Да, сир; согласно указаниям гороскопа, вас ожидает блестящее будущее.
Глаза молодого короля невольно сверкнули молнией, тотчас погасшей в облаке равнодушия.
— Все эти итальянские оракулы — льстецы, — возразил Генрих, — а льстец — все равно что обманщик. Разве один из них не предсказал мне, что я буду командовать армиями? Это я-то!
Генрих расхохотался. Но наблюдатель, менее занятый собой, чем Рене, почувствовал бы в его смехе неестественность.
— Ваше величество, — холодно продолжал Рене, — гороскоп предвещает нечто большее.
— Он предвещает, что во главе одной из этих армий я одержу блестящие победы?
— Сир, больше этого.
— Ну, тогда вы увидите, что я стану завоевателем.
— Сир, вы станете королем.
— Святая пятница! Да я и так король, — сказал Генрих, пытаясь сдержать сильно забившееся сердце.
— Ваше величество, мой друг знает цену своим обещаниям; вы будете не только королем, вы будете и царствовать.
— Понимаю, — тем же насмешливым тоном продолжал Генрих Наваррский, — ваш друг нуждается в пяти экю, — не так ли, Рене? Ведь по теперешним временам такое пророчество сильно льстит тщеславию. Слушайте, Рене, я небогат, поэтому сейчас я дам вашему другу пять экю, а еще пять экю — когда пророчество осуществится.
— Сир, вы уже дали обязательство Дариоле, — заметила баронесса, — так не давайте слишком много обещаний.
— Мадам, надеюсь, что, когда настанет это время, ко мне будут относиться, как к королю; следовательно, если я сдержу даже половину своих обещаний, то все будут очень довольны.
— Ваше величество, — сказал Рене, — я продолжаю.
— Как, еще не все? — воскликнул Генрих. — Ну хорошо, если я стану императором — плачу вдвойне.
— Сир, мой друг везет с собой из Флоренции ваш гороскоп, еще раньше проверенный им в Париже и все время предвещавший одно и то же; кроме того, мой друг доверил мне одну тайну.
— Тайну, важную для его величества? — оживленно спросила Шарлотта.
— Думаю, что да, — ответил флорентиец.
«Он подыскивает слова, — подумал Генрих, не приходя мэтру Рене на помощь. — Высказать то, что у него на уме, как видно, нелегко».
— Так говорите же, в чем дело? — сказала баронесса.
— Дело вот в чем, — начал флорентиец, взвешивая каждое слово, — дело в тех слухах о разных отравлениях, которые недавно ходили при дворе.
Ноздри короля Наваррского чуть-чуть расширились — единственный признак повышения его внимания к разговору, принявшему нежданный оборот.
— А ваш флорентийский друг что-то знает об этих отравлениях? — спросил Генрих.
— Да, ваше величество.
— Как же, Рене, вы поверяете мне чужую тайну, а тем более имеющую такое важное значение? — спросил Генрих, стараясь, насколько возможно, придать своему голосу естественную интонацию.
— Этому другу нужен совет вашего величества.
— Мой?
— Что ж в этом удивительного, сир? Вспомните старого солдата, участника сражения при Акциуме; когда он судился, он просил совета у императора Августа.
— Август был адвокат, а я нет.
— Сир, когда мой друг поверил мне эту тайну, вы, ваше величество, находились в рядах протестантской партии, вы были первым ее вождем, а вторым был принц Конде.
— Что дальше? — спросил Генрих.
— Мой друг надеялся, что вы воспользуетесь вашим всемогущим влиянием на принца Конде и попросите его не питать вражды к моему другу.
— Объясните, в чем дело, Рене, если хотите, чтобы я вас понял, — сказал Генрих, не меняя выражения лица и тона.
— Сир, ваше величество поймет с первого слова: моему другу известно во всех подробностях, как пытались отравить его высочество принца Конде.
— А разве принца Конде пытались отравить? — спросил Генрих с прекрасно разыгранным изумлением. — В самом деле?.. Когда же?
— Неделю назад, сир.
— Какой-нибудь его враг?
— Да, — отвечал Рене, — враг, которого знаете вы, ваше величество, и который знает ваше величество.
— Да, да, мне кажется, я что-то слышал, — ответил Генрих, — но я не знаю никаких подробностей, которые ваш друг собирается мне рассказать, так расскажите сами.
— Хорошо! Принцу Конде кто-то прислал душистое яблоко; но, к счастью, в то время, когда принесли яблоко, у принца находился его врач. Он взял у посланного яблоко и понюхал его. Два дня спустя у врача появилась гангренозная язва с кровоизлиянием, которая разъела ему все лицо, — так поплатился он за свою преданность или за свою неосторожность.
— Но я уже наполовину католик, — ответил Генрих, — и, к сожалению, утратил всякое влияние на принца Конде; так что ваш друг напрасно обратился бы ко мне.
— Ваше величество, вы своим влиянием можете быть полезны моему другу не только в отношении принца Конде, но и в отношении принца Порсиана, брата того Порсиана, который был отравлен.
— Знаете что, Рене, — вмешалась Шарлотта, — от ваших рассказов пробегает мороз по коже! Вы зря хлопочете. Уже поздно, а от вашего разговора веет могилой. Честное слово, духи ваши интереснее.
И она снова протянула руку к коробочке с опиатом.
— Мадам, — сказал Рене, — вы собираетесь испробовать опиат, но, прежде чем это делать, послушайте, как могут злонамеренные люди воспользоваться подобными вещами.
— Рене, — вздохнула баронесса, — сегодня вы просто зловещи.
Генрих нахмурил брови; ему было ясно, что Рене преследует какую-то цель, но какую, оставалось пока неясным; поэтому он решил довести разговор до конца, хотя он и возбуждал в нем скорбные воспоминания.
— А вы знаете подробности отравления и принца Порсиана? — спросил Генрих.
— Да, — ответил Рене. — Было известно, что по ночам он оставлял гореть лампу, стоявшую около его постели; в масло примешали яд, и принц задохнулся от испарений.
Генрих стиснул похолодевшие пальцы.
— Таким образом, — тихо сказал он, — тот, кого вы зовете своим другом, знает не только подробности этого отравления, но и того, кто это сделал.
— Да, поэтому-то он и хотел узнать от вас, можете ли вы повлиять на здравствующего принца Порсиана, чтобы он простил убийце смерть своего брата?
— Но я наполовину еще гугенот и, к сожалению, не имею никакого влияния на принца Порсиана: ваш друг обратился бы ко мне напрасно.
— А что вы думаете о намерениях принца Конде и принца Порсиана?
— Откуда же мне знать их намерения? Насколько мне известно, Господь Бог не наградил меня особой способностью читать в сердцах людей.
— Ваше величество, вы могли бы спросить об этом самого себя, — спокойно произнес Рене. — Нет ли в жизни вашего величества какого-нибудь события, настолько мрачного, что оно могло бы подвергнуть испытанию ваше чувство милосердия, какое бы болезненное действие ни ока