— Ах, да, конечно, — сказала Маргарита с обаятельной улыбкой. — Да и мне надо еще многое вам рассказать об этом заговоре.
С этой ночи Ла Моль перестал быть просто любимцем королевы и получил право гордо держать голову, которой было уготовано, и мертвой и живой, такое заманчивое будущее. Но временами эта голова тяжело клонилась долу, щеки бледнели, и горькое раздумье прокладывало борозду между бровями молодого человека, некогда веселого — теперь счастливого!
IXДЕСНИЦА БОЖИЯ
Расставаясь с баронессой де Сов, Генрих Наваррский сказал ей:
— Шарлотта, ложитесь в постель, притворитесь тяжело больной и завтра ни под каким видом никого не принимайте.
Шарлотта послушалась, не спрашивая даже и себя о том, почему король дал ей такой совет. Она уже привыкла к подобным выходкам, как бы сказали в наше время, или чудачествам, как говорили в старину. Кроме того, она хорошо знала, что Генрих глубоко в своей душе прятал такие тайны, о которых не говорил ни с кем, а в уме своем таил такие планы, что боялся, как бы не выдать их во сне. Шарлотта сделалась послушной всем его желаниям, будучи уверена, что даже самые причудливые его мысли направлены к какой-то определенной цели.
Так и теперь она еще с вечера начала жаловаться Дариоле на тяжесть в голове и резь в глазах. Указать такие симптомы ей посоветовал Генрих Наваррский.
На следующее утро она сделала вид, что хочет встать с постели, но, едва коснувшись ногой пола, пожаловалась на общую слабость и опять легла в постель.
Нездоровье баронессы де Сов, о чем Генрих Наваррский рассказал герцогу Алансонскому в это утро, было первой новостью, которую узнала Екатерина Медичи, спросив совершенно хладнокровно, почему при ее утреннем туалете не присутствует баронесса де Сов.
— Она больна, — ответила Екатерине герцогиня Лотарингская.
— Больна?! — повторила Екатерина, ни одним мускулом лица не выдав того живого интереса, какой в ней возбудил этот ответ. — Это, верно, просто лень!
— Совсем нет, ваше величество, — возразила герцогиня. — Она жалуется на жестокую боль в голове и на такую слабость, что она не в состоянии ходить.
Екатерина ничего не ответила; но, вероятно, чтобы скрыть внутреннюю радость, повернулась к окну; увидав Генриха, проходившего по двору после его разговора с де Муи, она встала с постели, чтобы лучше разглядеть его, и, под влиянием совести, которая невидимо, но непрестанно бурлит в глубине души у всех, даже у закоренелых преступников, спросила командира своей охраны:
— Не кажется ли вам, что сын мой Генрих сегодня бледен?
Ничего подобного не было; Генрих был очень тревожен душой, но совершенно здоров телом.
Мало-помалу все обычно присутствовавшие при утреннем туалете королевы удалились; остались только три-четыре человека — самых близких; Екатерина нетерпеливо выпроводила их, сказав, что хочет побыть одна.
Как только все вышли, Екатерина заперла дверь, затем подошла к потайному шкафу, скрытому за панно в деревянной резной обшивке стены, отодвинула дверь, ходившую на рейках с выемкой, и вынула из шкафа книгу, бывшую, судя по измятым страницам, в частом употреблении.
Она положила книгу на стол, раскрыла ее лентой-закладкой, облокотилась о стол и подперла голову рукой.
— Как раз то самое, — шептала она, читая, — головная боль, общая слабость, резь в глазах, воспаление неба. Кроме головной боли и общей слабости, говорится и о других признаках, но они еще появятся.
Екатерина продолжала:
— Затем воспаление переходит на горло, оттуда — на живот; сжимает сердце, как будто огненным кольцом, и наконец молниеносно поражает мозг.
Она прочла все это про себя и затем, уже вполголоса, заговорила:
— Шесть часов — на лихорадку, двенадцать часов — на общее воспаление, двенадцать часов — на гангрену, шесть — на агонию, — всего тридцать шесть часов. Теперь предположим, что всасывание пойдет медленнее, чем растворение в желудке, тогда вместо тридцати шести часов понадобится сорок, допустим даже — сорок восемь; да, сорока восьми часов будет достаточно. Но почему же не слег он, Генрих? Потому, во-первых, что он мужчина, во-вторых, он крепкого сложения, а может быть, оттого, что после поцелуев он пил, а после питья вытер губы.
Екатерина с нетерпением ждала обеденного часа: Генрих ежедневно обедал за королевским столом. Он пришел, но тоже пожаловался на плохое самочувствие, ничего не ел и ушел сразу после обеда, сказав, что не спал всю ночь и чувствует неодолимую потребность выспаться.
Екатерина прислушалась к его неровным удаляющимся шагам и послала проследить за ним. Ей донесли, что король Наваррский пошел к баронессе де Сов.
«Сегодня вечером, — говорила она про себя, — Генрих будет отравлен окончательно, быть может, в первый раз отравление оказалось недостаточным по какой-нибудь случайности».
Генрих действительно отправился к баронессе де Сов, но только с целью убедить ее, чтобы она продолжала играть роль больной.
На следующий день Генрих все утро не выходил из своей комнаты и не пришел обедать к королю.
Екатерина ликовала. Накануне утром она отослала Амбруаза Парэ в Сен-Жермен, где занемог ее любимый слуга: ей было необходимо, чтобы к баронессе де Сов и Генриху позвали преданного ей врача, который бы сказал то, что она прикажет. Если бы, вопреки ее желанию, в это дело впутался какой-нибудь другой врач и новое отравление открылось, ужаснув весь двор, уже напуганный рассказами о многих отравлениях, Екатерина рассчитывала воспользоваться слухами о ревности Маргариты к предмету любовной страсти ее супруга. Читатель помнит, что королева-мать при всяком удобном случае распространялась о вспышках ревности у Маргариты и, между прочим, во время прогулки к расцветшему боярышнику сказала своей дочери в присутствии нескольких придворных дам и кавалеров:
— Оказывается, вы ревнивы, Маргарита?
Екатерина придала своему лицу соответствующее выражение и ждала с минуты на минуту, что дверь отворится, войдет какой-нибудь бледный, перепуганный служитель и доложит:
— Ваше величество, король Наваррский при смерти, а баронесса де Сов скончалась!
Пробило четыре часа пополудни. Екатерина заканчивала полдник в птичьем вольере, где раздавала крошки бисквита редким птичкам, которых кормила из своих рук; и хотя выражение ее лица было, как всегда, спокойно, даже мрачно, но при малейшем шуме сердце ее начинало учащенно биться.
Вдруг дверь распахнулась, и вошел командир королевской охраны:
— Ваше величество, король Наваррский…
— Болен? — перебила его королева-мать.
— Слава Богу, нет, ваше величество.
— Тогда что же?
— Король Наваррский здесь.
— Что ему нужно?
— Он принес вашему величеству маленькую обезьянку очень редкой породы.
В это мгновение вошел сам Генрих, держа в руке корзинку и лаская лежавшую в ней уистити. Он улыбался, как будто всецело занятый очаровательным животным, которое он нес; но, при всем кажущемся увлечении своим занятием, он сохранял способность с одного взгляда оценивать положение вещей — способность, которой отличался Генрих в трудных обстоятельствах. Екатерина побледнела и становилась тем бледнее, чем яснее видела здоровый румянец на щеках подходившего к ней молодого человека. Королева-мать не могла прийти в себя от этого удара. Она машинально приняла подарок, смутилась, поблагодарила Генриха и одобрила его хороший вид.
— С особым удовольствием вижу вас, сын мой, в добром здравии, так как слышала, будто вы занемогли; да, помнится, вы и при мне жаловались на нездоровье. Но теперь я понимаю, — сказала она, силясь улыбнуться, — это было лишь предлогом, чтобы уйти.
— Нет, ваше величество, я в самом деле был болен, — ответил Генрих, — но одно лекарство, известное у нас в горах и завещанное мне покойной матерью, излечило мою болезнь.
— A-а! Вы дадите мне его рецепт, да, Генрих? — сказала Екатерина, улыбаясь уже по-настоящему, но с иронией, которой не могла скрыть.
«Какое-то противоядие, — подумала Екатерина, — но мы придумаем что-нибудь другое, а впрочем, не стоит: он заметил, что баронесса де Сов вдруг заболела, и насторожился. Честное слово, можно подумать, что десница Божия простерлась над этим человеком».
Екатерина нетерпеливо ждала ночи: Шарлотта не появлялась. Во время игры в карты королева-мать справилась о ее здоровье и получила ответ, что состояние здоровья баронессы де Сов все ухудшается.
Весь вечер Екатерина провела в тревоге, возбуждая у всех мучительный вопрос: каковы же ее мысли, если они вызывают такое явное выражение смятения на этом лице, обычно неподвижном?
Все разошлись. Екатерина приказала своим женщинам раздеть себя и уложить в постель; но как только весь Лувр улегся спать, она встала, надела длинный черный капор, взяла лампу, выбрала из связки ключей ключ от двери баронессы де Сов и поднялась к своей придворной даме.
Предвидел ли Генрих это посещение, был ли занят делами или где-то прятался, но, как бы то ни было, молодая женщина была одна.
Екатерина осторожно отворила дверь, миновала переднюю, вошла в гостиную, поставила лампу на столик, потому что возле кровати больной горел ночник, и тенью проскользнула в спальню. Дариола, раскинувшись в огромном кресле, спала около своей хозяйки.
Кровать была со всех сторон задернута пологом.
Молодая женщина дышала настолько тихо, что на одну минуту у Екатерины мелькнула мысль — не перестала ли она дышать совсем.
Наконец она услыхала слабое дыхание и пожелала лично убедиться в действии страшного яда: королева злорадно приподняла полог, заранее испытывая трепет от того, что вот сейчас увидит мертвенную бледность или губительную красноту предсмертной лихорадки; но молодая женщина спала безмятежным, тихим сном, смежив беломраморные веки, приоткрыв розовый ротик, уютно подложив под щеку точеную бело-розовую руку, а другую вытянув по красному узорчатому шелку, служившему ей одеялом, — спала, как будто еще радуясь чему-то: ей, вероятно, снился прекрасный сладкий сон, вызывая нежный румянец на щеках, а на устах — улыбку ничем не нарушаемого счастья.