— Вот он!
Маргарита лицом к лицу столкнулась со своим братом Карлом. Сзади, держа в руке шелковый шнурок, стоял герцог Алансонский. Еще двое стояли рядом в полной темноте, и только отблеск света на их обнаженных шпагах выдавал присутствие этих людей.
Маргарита в мгновение ока охватила всю картину и, сделав над собой огромное усилие, с улыбкой ответила Карлу:
— Сир, вы хотите сказать: «Вот она!»?
Карл отступил от нее на шаг. Все остальные продолжали стоять неподвижно.
— Марго! Ты?! Куда ты идешь так поздно? — спросил он.
— Так поздно? А разве такой уж поздний час? — отозвалась она.
— Я тебя спрашиваю — куда ты идешь?
— Взять книгу речей Цицерона, кажется, я ее забыла у матушки.
— Идешь так, без света?
— Я думала, что коридор освещен.
— Ты из своих покоев?
— Да.
— Чем же ты занималась сегодня вечером?
— Я готовлю торжественную речь польским послам. Ведь собрание Совета завтра, и мы условились, что каждый из нас представит свою речь вашему величеству.
— И в этой работе тебе никто не помогает?
Маргарита собрала все свои силы.
— Да, братец, — граф де Ла Моль, он человек очень образованный.
— Настолько образованный, — сказал герцог Алансонский, — что я просил его, когда он кончит работу с вами, прийти ко мне, чтобы помочь и мне своим советом, так как я не могу равнять свое образование с вашим.
— Так это вы его здесь ждали? — самым естественным тоном спросила Маргарита.
— Да, — раздраженно ответил герцог Алансонский.
— Тогда я его сейчас пришлю вам, брат мой. Мы уже кончили.
— А ваша книга? — спросил Карл.
— Я пошлю за ней Жийону.
Братья переглянулись.
— Идите, — сказал Карл, — а мы продолжим наш обход.
— Ваш обход? Кого вы ищете? — спросила Маргарита.
— Красного человечка, — ответил Карл. — Разве вы не знаете красного человечка, который иногда приходит в старый Лувр? Брат Алансон уверяет, что видел его, и мы идем его искать.
— Удачной охоты! — пожелала им Маргарита.
Уходя, Маргарита оглянулась. На стене коридора дрожали тени четырех мужчин, которые, видимо, совещались.
В одну минуту королева Наваррская была у своей двери.
— Жийона, впусти, впусти меня, — торопила она.
Жийона отворила дверь.
Маргарита вбежала в комнату, где ее ждал Ла Моль; он стоял решительный, спокойный, держа в руке шпагу.
— Бегите, бегите, не теряя ни минуты! — сказала Маргарита. — Они ждут вас в коридоре и хотят убить.
— Вы приказываете? — спросил Ла Моль.
— Я требую! Чтобы нам свидеться потом, надо бежать сию минуту.
В отсутствие Маргариты Ла Моль успел прикрепить лестницу к железному пруту в окне; теперь он сел верхом на подоконник и, прежде чем поставить ногу на первую ступеньку лестницы, нежно поцеловал королеве руку.
— Если эта лестница — ловушка и я умру ради вас, Маргарита, не забудьте ваше обещание!
— Это не обещание, а клятва. Не бойтесь ничего, Ла Моль. Прощайте!
Ободренный этими словами, Ла Моль соскользнул по лестнице. В ту же минуту раздался стук в дверь.
Маргарита с тревогой следила за опасным спуском и обернулась лишь тогда, когда убедилась, что Ла Моль благополучно стал на землю.
— Мадам, мадам! — повторяла Жийона.
— Что такое? — спросила Маргарита.
— Король стучится в дверь!
— Откройте.
Жийона исполнила приказание.
Четверо высокопоставленных особ стояли на пороге.
В комнату вошел только Карл. Маргарита с улыбкой на устах двинулась к нему навстречу.
Король быстрым взглядом оглядел комнату.
— Братец, что вы ищете? — спросила Маргарита.
— Я ищу… ищу… Э, черт возьми! Ищу Ла Моля!
— Ла Моля?
— Да! Где он?
Маргарита взяла Карла за руку и подвела к окну.
В отдалении два всадника уже скакали прочь от Лувра по направлению к Деревянной башне; один из них снял с себя шарф, белый атлас реял в знак прощания на черном фоне ночи. То были Ла Моль и Ортон. Маргарита указала на них Карлу.
— Что это значит? — спросил король.
— Это значит, — отвечала Маргарита, — что герцог Алансонский может спрятать в карман шелковый шнурок, а герцоги Анжу и Гиз — вложить шпаги в ножны: граф де Ла Моль сегодня не пойдет по коридору.
XIАТРИДЫ
По возвращении в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности свободно поговорить с матерью, хотя и был ее любимцем.
Свидание с матерью было для него не исполнением суетного этикета, не церемонией, а приятным долгом признательного сына, который сам, быть может, и не любил мать, но был уверен в ее нежных материнских чувствах по отношению к нему.
Действительно, за храбрость ли, за красоту ли, так как в Екатерине говорили одновременно и мать и женщина, или, наконец, за то, что Генрих Анжуйский, если верить скандальной дворцовой хронике, напоминал Екатерине одну счастливую годину ее тайных любовных приключений, но так или иначе, а королева-мать любила его гораздо больше, чем остальных своих детей.
Лишь она знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл не заподозрил бы о его приезде, если бы случайно не очутился у дома Конде в ту минуту, когда его брат оттуда выходил. Карл ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал на день раньше, надеясь сделать тайком от брата-короля два дела: во-первых, свидеться с красавицей Марией Клевской, принцессой Конде, и, во-вторых, — заблаговременно переговорить с польскими послами.
Относительно этого второго дела, цель которого оставалась неясной даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел посоветоваться с матерью. Читатель, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждавшийся относительно цели свидания герцога Анжуйского с поляками, извлечет пользу из разговора сына с матерью.
Как только долгожданный герцог Анжуйский вошел к матери, обычно холодная и сдержанная Екатерина, со времени отъезда своего любимца не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла свои объятия любимому сыну и прижала его к своей груди с таким порывом материнской любви, какой было совершенно невозможно от нее ожидать.
Затем она отступила назад, осмотрела сына и принялась снова его обнимать.
— Ах, мадам! — сказал Генрих Анжуйский. — Раз уж Небо дало мне счастье увидеть свою мать без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире!
— Господи! Что же приключилось с вами, милый сын? — воскликнула Екатерина.
— Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но и любовь становится моим несчастьем.
— Говорите яснее, сын мой, — сказала Екатерина.
— Эх, матушка… Все эти послы, мой отъезд…
— Да, — ответила Екатерина, — послы прибыли, и это обстоятельство потребует от вас немедленного отъезда.
— Нет, обстоятельства не потребуют немедленного отъезда, но этого потребует мой брат. Он ненавидит меня за то, что я его затмеваю, и хочет от меня отделаться.
Екатерина усмехнулась:
— Дав вам трон?
— А ну его, этот трон, матушка! — воскликнул Генрих Анжуйский с горечью. — Я не хочу уезжать. Я, наследник французского престола, воспитанный среди утонченных нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый лучшею из женщин, — должен куда-то ехать — в холодные снега, на край света, медленно умирать между дикарями, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о винной бочке, — сколько может он вместить в себя вина! Нет, матушка, не хочу ехать, я там умру!
— Послушай, Генрих, — сказала Екатерина, сжимая руки сына, — это единственная причина, да?
Генрих Анжуйский потупил глаза, точно не решаясь даже матери признаться в том, что у него на душе.
— Нет ли другой причины, — продолжала Екатерина, — не столь романтичной, но более разумной?.. Политической?
— Матушка, не моя вина, если у меня в голове засела одна мысль и занимает там больше места, чем следовало бы; но вы же сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении моего брата Карла, предсказал ему раннюю смерть.
— Да, сын мой, но гороскоп может и солгать. В настоящее время я сама хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.
— Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?
— Он говорил о четверти века; но неизвестно — относилось ли это ко всей его жизни или ко времени царствования.
— Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Моему брату почти двадцать четыре года; через год вопрос будет решен.
Екатерина глубоко задумалась.
— Да, конечно, так было бы лучше, если бы могло быть так, — ответила она.
— Посудите сами, матушка, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать здесь, в Лувре, среди этого изящного и образованного двора, рядом с лучшей из матерей, которая своими мудрыми советами облегчила бы мне труд и заботы управления; которая, привыкнув вместе с моим отцом нести государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мною. Ах, матушка! Я был бы великим королем!
— Ну-ну, мой милый сын! Не огорчайтесь, — ответила Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. — А вы сами ничего не придумали, чтобы остаться?
— Ну, конечно, да! Для этого-то я и вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради принцессы Конде; после этого я поехал навстречу самому значительному лицу из всего посольства — пану Ласко, познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.
— Ах, это дурно, Генрих, — сказала Екатерина. — Интересы Франции надо ставить выше своих предубеждений.
— Скажите, матушка, а разве в интересах Франции, чтобы, в случае несчастья с моим братом Карлом, в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?
— О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! — прошептала Екатерина, и ее лоб омрачила тень тревоги, набегавшая каждый раз, как только возникал этот вопрос.