ня, не говорите о политике.
Ла Моль вышел вместе с ним и очутился лицом к лицу с пьемонтцем, ходившим взад и вперед широкими шагами по своей камере.
Они бросились в объятия друг другу.
Тюремщик сделал вид, что утирает набежавшую слезу, и вышел сторожить, как бы кто не застал узников вместе, а больше для того, чтобы не попасться самому.
— A-а! Вот и ты наконец! — воскликнул Коконнас. — Этот противный комендант заходил к тебе?
— Как и к тебе, надо думать.
— И отобрал у тебя все?
— Как и у тебя.
— Ну, у меня-то было не много — только перстень Анриетты.
— А наличные деньги?
— Все, что у меня было, я отдал этому доброму тюремщику за то, чтоб он устроил нам свидание.
— Выходит, что он брал обеими руками, — сказал Ла Моль.
— А ты тоже заплатил?
— Я дал ему сто экю.
— Очень хорошо, что наш тюремщик негодяй!
— Конечно, за деньги с ним можно будет делать что угодно, а есть надежда, что в деньгах у нас не будет недостатка.
— Теперь скажи: ты понимаешь, что с нами произошло?
— Вполне… Нас предали.
— И предал этот гнусный герцог Алансонский; недаром мне хотелось свернуть ему шею.
— По-твоему, все так серьезно?
— Боюсь, что да.
— И можно опасаться… пытки?
— Не скрою, что я об этом уже думал.
— Что ты будешь говорить, если дело дойдет до этого?
— А ты?
— Я буду молчать, — ответил Ла Моль, густо краснея.
— Не скажешь ничего?
— Да, если хватит сил.
— Ну, а я, — сказал Коконнас, — если со мной учинят такую подлость, наговорю хорошеньких вещей! Это уж наверняка.
— Каких вещей? — с тревогой спросил Ла Моль.
— О, будь покоен — только таких, от которых герцог Алансонский на некоторое время лишится сна.
Ла Моль хотел ответить, но в это время прибежал тюремщик, вероятно, услыхавший какой-то шум, втолкнул того и другого в их камеры и запер.
VВОСКОВАЯ ФИГУРКА
Карл уже неделю не вставал с постели, томясь от лихорадочного жара, который перемежался сильными припадками, напоминавшими падучую. Иногда во время таких припадков у него вырывались крики, похожие на вой, пугавшие стражу в передней комнате и гулко разносившиеся по Лувру, уже взволнованному зловещим слухом. Когда припадки проходили, Карл, совершенно разбитый, с угасшим взором, падал на руки кормилицы, храня молчание, в котором чувствовалось и презрение к людям, и скрытый страх перед роковым концом.
Рассказывать о том, как мать и сын — Екатерина Медичи и герцог Алансонский, — не поверяя друг другу своих чувств, не встречаясь и даже избегая друг друга, каждый в одиночку вынашивал злокозненные мысли, — все равно что описывать омерзительный живой клубок змей.
Генрих Наваррский сидел в заключении, и на свидание с ним, по его личной просьбе к Карлу, не давалось разрешения никому, даже Маргарите. В глазах всех это являлось признаком опалы. Екатерина и герцог Алансонский дышали свободнее, считая Генриха погибшим, а Генрих ел и пил спокойнее, надеясь, что о нем забыли.
При дворе ни один человек не подозревал об истинной причине болезни короля. Амбруаз Парэ и его коллега Мазилло, приняв следствие за причину, определили воспаление желудка, и только. На основании этого они прописывали мягчительные средства, лишь помогавшие действию того особого питья, которое назначил королю Рене. Карл принимал его из рук кормилицы трижды в день, оно же составляло и главное питание больного.
Ла Моль и Коконнас содержались в Венсенском замке под самым бдительным надзором. Маргарита и герцогиня Неверская раз десять пытались проникнуть к ним или, по крайней мере, передать им записку, но безуспешно.
Карл, при постоянных колебаниях его здоровья то к лучшему, то к худшему, почувствовав себя однажды утром немного лучше, велел впустить к себе весь двор, который, по обычаю, являлся каждое утро ко времени вставания короля, хотя сама эта церемония была отменена. Двери отворились, и все могли заметить — по бледности щек, по желтизне лба, по лихорадочному блеску ввалившихся и обведенных черными кругами глаз — то страшное разрушение, какое произвела в юном монархе постигшая его болезнь.
Королевская опочивальня быстро наполнилась любопытными придворными. О том, что король принимает, известили Екатерину, герцога Алансонского и Маргариту. Все трое пришли порознь, один за другим. Екатерина уселась у изголовья сына, не замечая взгляда, каким он ее встретил. Герцог Алансонский встал у изножия кровати. Маргарита прислонилась к столу и, посмотрев на бледный, цвета слоновой кости лоб, исхудалое лицо и ввалившиеся глаза своего брата, тяжело вздохнула и прослезилась.
Карл, все замечавший, увидел ее слезы, услышал ее вздох и незаметно сделал Маргарите знак головой. Этот едва заметный жест успокоил Маргариту, которую Генрих не успел предупредить, а может быть, и не хотел предупреждать, и лицо ее прояснилось. Она боялась за мужа и трепетала за возлюбленного. За себя ей нечего было опасаться: она слишком хорошо знала Ла Моля и была уверена, что может положиться на него.
— Как чувствуете себя, сын мой? — спросил Екатерина.
— Лучше, матушка.
— А что говорят ваши врачи?
— Мои врачи! О, это великие ученые! — сказал Карл, расхохотавшись. — Для меня высшее удовольствие слушать их рассуждения о моей болезни. Кормилица, дай мне попить.
Кормилица принесла в чаше обычное его питье.
— Что же они дают вам принимать, сын мой?
— Мадам, ну кто же знает их кухню? — ответил Карл и с жадностью выпил принесенное питье.
— Самое лучшее для моего брата, — сказал герцог Алансонский, — было бы встать и выйти на солнце; брат так любит охоту, что она подействует на него очень хорошо.
— Да, — подтвердил Карл с усмешкой, значение которой осталось непонятным герцогу, — только в последний раз она подействовала на меня очень плохо.
Карл произнес эту фразу таким тоном, что разговор, в котором не принимали участие другие, на этом оборвался. Карл кивнул головой; придворные поняли, что прием окончен, и один за другим вышли. Герцог Алансонский хотел было подойти к брату, но какое-то неосознанное чувство его остановило. Он только поклонился и тоже вышел.
Маргарита бросилась к королю, схватила его костлявую руку, сжала ее в своих руках, поцеловала и ушла.
— Милая Марго! — прошептал Карл.
Екатерина осталась сидеть у изголовья. Оказавшись с ней вдвоем, Карл отодвинулся к противоположной стороне кровати под влиянием того же чувства, какое заставляет вас невольно отступить перед змеей. После признаний Рене, а еще больше, пожалуй, благодаря размышлению в тишине и одиночестве у Карла не осталось даже такого успокоительного средства, как сомнение.
— Вы остаетесь, мадам? — спросил он.
— Да, сын мой, — ответила Екатерина, — мне надо поговорить с вами о важных вещах.
— Говорите, мадам, — сказал Карл, отодвигаясь еще дальше.
— Сир, вы сейчас говорили, что ваши врачи — великие ученые…
— Я это подтверждаю, мадам.
— Какую пользу принесли они с начала вашей болезни?
— По правде говоря, никакой… но если бы вы слышали, что они говорили… Честное слово, мадам, стоит заболеть, чтобы послушать их ученые рассуждения.
— Так разрешите, сын мой, сказать вам одну вещь.
— Ну, конечно! Говорите, матушка.
— Я сильно подозреваю, что ваши великие ученые ровно ничего не понимают в вашей болезни.
— В самом деле, мадам?
— Да, они видят только следствие, а не причину.
— Возможно, мадам.
— Таким образом, они лечат симптомы, а не самую болезнь.
— Клянусь душой, матушка, — ответил изумленный Карл, — по-моему, вы правы!
— И вот, поскольку ваша длительная болезнь претит и моим материнским чувствам, и благу государства, а кроме того, принимая во внимание, что болезнь может вредно отразиться на вашем моральном состоянии, я собрала самых крупных ученых.
— В медицине, мадам?
— Нет, в науке более глубокой, — в науке, которая дает возможность познавать не только тело, но и душу.
— Прекрасная наука, мадам, — сказал Карл, — как жаль, что этому не обучают королей! И что же? Ваши изыскания привели к какому-нибудь результату?
— Да.
— К какому же?
— К тому, какого я и ожидала. Теперь я принесла вам средство, которое наверное исцелит и ваше тело, и ваш дух.
Карл вздрогнул; ему пришло в голову: не находит ли мать, что он умирает слишком долго, и потому решила сознательно закончить начатое неумышленно злодейство.
— А на что оно действует? — спросил Карл, приподнимаясь на локте и глядя на Екатерину.
— На самую причину болезни, — ответила она.
— А в чем причина болезни?
— Выслушайте меня, сын мой, — сказала Екатерина. — Вы когда-нибудь слышали о том, что бывают тайные враги, которые убивают на расстоянии жертву своей мести?
— Железом или ядом? — спросил Карл, ни на секунду не спуская глаз с бесстрастного лица Екатерины.
— Нет, другими средствами, но не менее надежными и не менее страшными.
— Расскажите.
— Верите вы, сын мой, в действие кабалистики и магии? — спросила флорентийка.
— Очень, — ответил Карл.
— Так вот — оттуда ваша болезнь и ваши страдания, — радостно заговорила Екатерина. — Враг вашего величества, не смея покуситься на вас открыто, замыслил погубить вас тайно. Против особы вашего величества он замыслил заговор, страшный в особенности тем, что у него не было сообщников, и потому таинственные нити заговора оставались до сих пор неуловимы.
— Нет, нет! — ответил Карл, возмущенный таким лицемерием Екатерины.
— А вы поищите получше, сын мой, — сказала Екатерина, — вспомните некоторые попытки к бегству, которое должно было обеспечить безнаказанность убийце.
— Убийце?! — воскликнул Карл. — Вы говорите — убийце?! Стало быть, по-вашему, меня пытались убить?
Екатерина притворно закатила глаза, блестевшие кошачьим блеском, под верхние морщинистые веки.
— Да, мой сын; вы можете, конечно, сомневаться, но я-то знаю наверное.