Екатерина осторожно отворила дверь, миновала переднюю, вошла в гостиную, поставила лампу на столик, потому что около больной горел ночник, и тенью проскользнула в спальню. Дариола, вытянувшись на большом кресле, спала около своей хозяйки.
Кровать была со всех сторон задернута пологом. Молодая женщина дышала настолько тихо, что на одну минуту у Екатерины мелькнула мысль – не перестала ли она дышать совсем.
Наконец она услышала слабое дыхание и пожелала лично убедиться в действии страшного яда: королева злорадно приподняла полог, заранее испытывая трепет от того, что вот сейчас увидит мертвенную бледность или губительную красноту предсмертной лихорадки; но вместо этого молодая женщина спала мирным, тихим сном, смежив беломраморные веки, приоткрыв розовый ротик, уютно подложив под щеку точеную бело-розовую руку, а другую вытянув по красному узорчатому шелку, служившему ей одеялом, – спала, как будто еще радуясь чему-то: ей, вероятно, снился прекрасный сладкий сон, вызывая нежный румянец на щеках, а на устах улыбку ничем не нарушаемого счастья.
Королева-мать не удержалась, тихо вскрикнула от изумления и разбудила Дариолу. Екатерина спряталась за полог. Дариола открыла глаза, но одурманенная сном девушка даже не пыталась выяснить причину своего пробуждения, а снова опустила отяжелевшие веки и заснула.
Екатерина вышла из-за полога и, оглядев всю комнату, заметила стоявшие на столике графин с испанским вином, фрукты, сладкое печенье и два стакана. Несомненно, Генрих ужинал у баронессы, видимо, чувствовавшей себя так же хорошо, как и ее любовник.
Королева-мать быстро подошла к туалетному столику и взяла серебряную коробочку, на одну треть уже пустую. Это была та самая коробочка, по крайней мере совершенно схожая с той, которую она послала мадам де Сов. Екатерина взяла на кончик золотой иглы кусочек губной помады величиной с жемчужину, вернулась к себе в спальню и дала этот кусочек обезьянке, которую ей подарил Генрих сегодня днем. Животное, соблазнившись приятным запахом помады, жадно проглотило ее и, свернувшись клубочком, заснуло в своей корзинке. Екатерина подождала четверть часа.
«От половины того, что съела обезьянка, моя собака Брут издохла в течение минуты, – подумала Екатерина. – Меня провели! Неужели Рене? Нет, немыслимо, чтобы Рене! Тогда – Генрих! О судьба! Ясно, раз ему предназначено царствовать, он не может умереть!.. Но, может быть, против него бессилен только яд? Посмотрим, что скажет сталь!»
И Екатерина легла спать, обдумывая новый план. Наутро он, видимо, уже созрел, судя по тому, что она призвала к себе командира своей охраны, дала ему письмо, приказала отнести его по адресу и вручить в собственные руки адресата.
Адрес был следующий: «Командиру королевских петардщиков Лувье де Морвелю, улица Серизе, близ Арсенала».
X. Письмо из Рима
Прошло несколько дней со времени этих событий, когда однажды утром во дворе Лувра появились носилки в сопровождении нескольких дворян, одетых в придворные цвета герцога Гиза, и королеве Наваррской доложили, что герцогиня Невэрская просит оказать ей честь, приняв ее.
В это время у Маргариты была мадам де Сов. Красавица баронесса впервые вышла из своих комнат после своей мнимой болезни. Она знала, что за время ее болезни, почти в течение недели вызывавшей столько разговоров при дворе, королева Наваррская выражала своему мужу живое беспокойство по поводу здоровья баронессы, и мадам де Сов пришла теперь благодарить за это королеву.
Маргарита поздравила мадам де Сов с выздоровлением и выразила радость по поводу того, что баронесса благополучно перенесла внезапный приступ странной болезни, которая, по мнению Маргариты, знакомой с медициной, была очень опасна.
– Надеюсь, вы примете участие в большой охоте? – сказала Маргарита. – Она была один раз отложена, но теперь окончательно назначена на завтра. Для зимы – погода мягкая. Солнце обогрело землю, и наши охотники всех уверяют, что день будет на редкость благоприятный для охоты.
– Мадам, не знаю, достаточно ли я для этого окрепла.
– Нет, нет, возьмите себя в руки, – ответила Маргарита. – Кроме того, я, как женщина боевая, предоставила в полное распоряжение моего мужа беарнскую лошадку, на которой должна была ехать, а под вами она пойдет отлично. Вы разве о ней не слышали?
– Слышала, мадам, но не знала, что лошадка предназначалась для вашего величества, я бы ее тогда не приняла.
– Из гордости, баронесса?
– Нет, мадам, из скромности.
– Значит, вы поедете?
– Ваше величество делаете мне много чести. Я поеду, раз вы приказываете.
В эту минуту доложили о герцогине Невэрской. При ее имени лицо Маргариты невольно выразило большую радость; баронесса поняла, что королеве и герцогине Невэрской надо поговорить наедине, и встала, собираясь уходить.
– Итак, до завтра, – сказала Маргарита.
– До завтра, мадам.
– Кстати, – сказала Маргарита, провожая ее за руку, – имейте в виду, баронесса, что на людях я вас не выношу, так как я страшно ревнива.
– А в действительности? – спросила мадам де Сов.
– О, в действительности я вам не только все прощаю, но даже вас благодарю.
– В таком случае, ваше величество, разрешите…
Маргарита протянула ей руку; баронесса почтительно ее поцеловала, сделала реверанс и вышла.
Пока мадам де Сов взбегала к себе наверх, прыгая, как козочка, сорвавшаяся с привязи, герцогиня Невэрская обменялась с королевой церемонными приветствиями, давая время удалиться сопровождавшим ее дворянам. Когда дверь за ними затворилась, Маргарита крикнула:
– Жийона, Жийона! Позаботься, чтобы нас никто не прерывал.
– Да, – сказала герцогиня, – потому что нам надо поговорить о вещах очень серьезных.
И с этими словами она без церемоний уселась в кресло, заняв лучшее место, «поближе к солнцу и огню», уверенная, что теперь уже никто не помешает свободе задушевных отношений, которые установились между ней и королевой Наваррской.
– Ну, как поживает наш знаменитый рубака? – спросила Маргарита.
– Милая моя королева, клянусь душой, это существо мифологическое! – ответила герцогиня. – Он бесподобен! У него неиссякаемое остроумие! Он говорит такие штуки, что и святой у себя в раю умрет со смеху. Кроме того, это такой отъявленный язычник в католической шкуре, какого не бывало! Я от него просто без ума! Ну, а как твой Аполлон?
– Ох! – вздохнула Маргарита.
– Это «ох!» меня пугает, королева. Может быть, ваш милый Ла Моль чересчур почтителен? Или чересчур сентиментален? Тогда должна признаться, что он полная противоположность своему другу Коконнасу.
– Да нет, он иногда бывает и другой, – ответила Маргарита, – а мое «ох!» относится только ко мне самой.
– Что ж это значит?
– А то, милая герцогиня, что я ужасно боюсь полюбить его по-настоящему.
– Правда?
– Честное слово!
– О, тем лучше! Как весело тогда мы заживем! – воскликнула Анриетта. – Моя мечта – любить немножко, твоя – любить глубоко. Не правда ли, моя дорогая и ученая королева, как приятно дать отдохнуть уму и уйти в чувство? А после безумств – улыбаться! Ах, Маргарита, предчувствую, что мы отлично проведем этот год!
– Ты так думаешь? – сказала королева. – А у меня совсем другие мысли: не знаю, отчего это происходит, но я все вижу сквозь траурную дымку. Вся наша политика меня ужасно тревожит. Кстати, узнай, так ли предан моему брату твой Аннибал, как он это изображает? Разузнай, мне это важно.
– Это он-то предан кому-нибудь или чему-нибудь? Видно, что ты его не знаешь так, как я! Если он чему и предан, так только честолюбию, вот и все. Если твой брат может ему обещать много – о, тогда другое дело: он будет ему предан. Но если брат твой вздумает не выполнить своих обещаний – тогда, хоть он и принц Франции, берегись, твой герцог Алансонский!
– Правда?
– Уж я тебе говорю! Даю слово, Маргарита, что этот прирученный мною тигр пугает даже меня. Как-то я ему сказала: «Аннибал, не обманывайте меня, а если обманете, то берегитесь!..» Но, говоря это, я на него глядела моими изумрудными глазами, о которых Ронсар сложил стихи:
У красавицы Невэр,
Например,
Глазки зелены и нежны;
Но порой сверкает в них
Больше молний голубых,
Чем в пучинах роковых
В страшный миг
Бури бешено-мятежной!
– И что же?
– Я думала, что он ответит: «Мне? Обманывать вас? Никогда!» – и дальше в том же духе… А знаешь, что он ответил?
– Нет.
– «А если вы, – ответил он, – обманете меня, то, какая вы там ни есть принцесса, тоже берегитесь!..» И, говоря это, он грозил мне не только глазами, но и мускулистым тонким пальцем с острым, как копье, ногтем, причем тыкал мне этим пальцем чуть не в нос. Признаюсь, милая королева, у него было такое выражение лица, что я вздрогнула, хотя и не трусиха. Суди сама, что это за человек!
– Грозить тебе, Анриетта? Как он смел?
– Ого, дьявольщина! Я ему тоже пригрозила! В сущности говоря, у него было основание. Как видишь, он предан только до известного момента, вернее – до неизвестного момента.
– Тогда посмотрим, – задумчиво сказала Маргарита, – я поговорю с Ла Молем. У тебя нет ничего больше рассказать?
– Есть, и очень интересное, из-за этого я и пришла. Но ты со мной заговорила о вещах, для меня более интересных. Я получила вести.
– Из Рима?
– Да, нарочный от моего мужа…
– О польском деле?
– Да, дело подвигается чудесно, и может так случиться, что в самом скором времени ты отделаешься от своего брата, герцога Анжуйского.
– Значит, папа утвердил его избрание?
– Да, дорогая.
– И ты мне не сказала этого с самого начала! – воскликнула Маргарита. – Ну, скорей, скорей, выкладывай все по порядку.
– Кроме того, что я тебе сказала, я, честное слово, больше ничего не знаю. Впрочем, подожди, я дам тебе прочесть письмо моего мужа. На, вот оно! Ах, нет! Это стихи Аннибала, и прежестокие, милая королева, – он других не пишет. А-а, на этот раз оно! Нет, опять не то: это записочка от меня ему, я захватила с собой, чтобы ты передала ее через Ла Моля. Ага, ну вот наконец это письмо!