Мужайтесь, — гласила записка, — я хлопочу.
— О, если хлопочет она, я спасен! — воскликнул Ла Моль, покрывая поцелуями бумагу, которой касалась столь милая его сердцу рука.
Для того чтобы Ла Моль понял эту записку и поверил вместе с Коконнасом в то, что пьемонтец называл «незримыми щитами», мы должны вернуть читателя в тот домик и б ту комнату, где столько мгновений упоительного счастья, столько ароматов еще не испарившихся духов, столько сладких воспоминаний превратились теперь в мучительную тоску, снедавшую сердце женщины, которая почти упала на бархатные подушки.
— Быть королевой, быть сильной, быть молодой, быть богатой, быть красивой — и страдать так, как страдаю я! — восклицала эта женщина. — О, это невозможно!
От возбуждения она вставала, начинала ходить, потом внезапно останавливалась, прижималась горячим лбом к холодному мрамору, снова поворачивалась бледным, залитым слезами лицом, с криком ломала руки и снова падала, совсем разбитая, в кресло.
Вдруг стенной ковер, отделявший покои, выходившие на улицу Клош-Персе, от покоев, выходивших на улицу Тизон, приподнялся; шелковистый шелест пронесся по пане-л! — , и появилась герцогиня Неверская.
— А, это ты! — воскликнула Маргарита. — С каким нетерпением я ждала тебя! Ну! Какие новости?
— Плохие, плохие, бедная моя подруга! Екатерина сама руководит следствием; она и сейчас в Венсенне.
— А Рене?
— Арестован.
— Прежде чем ты успела поговорить с ним?
— Да.
— А наши узники?
— О них я кое-что узнала.
— От тюремщика?
— Как всегда.
— И что же?
— Что же! Каждый день они говорят друг с другом. Позавчера их обыскали. Ла Моль разбил твой портрет, чтобы не отдавать его.
— Милый Ла Моль!
— Аннибал смеялся в лицо инквизиторам.
— Чудесный Аннибал! Дальше?
— Сегодня утром их допрашивали о бегстве короля, о планах восстания в Наварре, но они не сказали ничего.
— О, я прекрасно знала, что они будут молчать! Но молчание губит их так же, как погубило бы и признание.
— Да, но мы их спасем!
— Значит, ты что-то придумала для нашего предприятия?
— Со вчерашнего дня я только этим и занимаюсь.
— И что же?
— Сейчас я заключила сделку с Болье. Ах, дорогая королева, какой это несговорчивый и какой алчный человек!.. Это будет стоить жизни одному человеку и триста тысяч экю.
— Ты говоришь — несговорчивый и алчный… А он требует всего-навсего жизни одного человека и триста тысяч экю… Да это даром!
— Даром!.. Триста тысяч экю? Да все наши драгоценности — и твои, и мои — столько не стоят!
— О, это пустяки! Заплатит король Наваррский, заплатит герцог Алансонский, заплатит брат мой Карл или разве…
— Перестань! Ты рассуждаешь, как сумасшедшая. У меня есть эти триста тысяч.
— У тебя?
— Да, у меня.
— Как же ты их достала?
— Взяла и достала!
— Это тайна?
— Для всех, кроме тебя.
— Боже мой! Не украла же ты их? — улыбаясь сквозь слезы, спросила Маргарита.
— Суди сама.
— Посмотрим.
— Помнишь этого безобразного Нантуйе?
— Богача, ростовщика?
— Да.
— И что же?
— А то, что в один прекрасный день он увидел блондинку с зелеными глазами, в прическе, украшенной тремя рубинами — один на лбу, два у висков; прическа на редкость шла ей, и, понятия не имея, что эта женщина — герцогиня, этот богач, этот ростовщик воскликнул: «За три поцелуя на месте этих трех рубинов я взращу три брильянта по сто тысяч экю каждый!».
— И что же, Анриетта?
— А то, дорогая, что брильянты расцвели и были проданы!
— Ах, Анриетта! Анриетта! — прошептала Маргарита.
— Вот еще! — воскликнула герцогиня с наивным и в то же время величественным бесстыдством, характеризующим и век, и женщину. — Вот еще! Я же люблю Аннибала!
— Это верно, ты очень его любишь, даже слишком сильно! — сказала Маргарита, улыбаясь и краснея. И все-таки она пожала ей руку.
— Так вот, — продолжала Анриетта, — благодаря нашим трем брильянтам, у нас наготове триста тысяч экю и человек.
— Человек? Какой человек?
— Человек, которого должны убить: ты забываешь, что надо убить человека!
— И ты нашла такого человека?
— Конечно.
— За эту цену? — усмехнувшись, спросила Маргарита.
— За эту цену? Да за эту цену я нашла бы тысячу! — ответила Анриетта. — Нет, нет, всего за пятьсот экю.
— И ты отыскала человека, который согласен, чтобы его убили за пятьсот экю?
— Что поделаешь? Жить-то надо!
— Милый Друг, я перестаю тебя понимать. Знаешь, говори яснее! На разгадку загадок требуется слишком много времени для того положения, в каком мы очутились.
— Ну слушай тюремщик, которому поручен надзор за Ла Молем и Коконнасом, — бывший солдат и знает толк в ранах; он согласен помочь нам спасти наших друзей, но не хочет потерять место. Ловко нанесенный удар кинжалом сделает свое дело. Мы дадим ему денег, а государство — награду за ранение. Таким образом этот честный человек загребет деньги обеими руками и обновит басню о пеликане.
— Так-то оно так, — сказала Маргарита, — но все-таки удар кинжалом…
— Не беспокойся! Удар нанесет Аннибал.
— Верно, верно! — со смехом сказала Маргарита. — Он нанес Ла Молю три удара шпагой и кинжалом, а Ла Моль не умер — значит, на него вполне можно положиться.
— Злюка! Пожалуй, ты не стоишь того, чтобы я продолжала свой рассказ.
— О нет, нет! Умоляю тебя, расскажи: что же дальше? Как же мы их спасем?
— Вот как обстоит дело: единственное место, куда могут проникнуть женщины, не являющиеся узницами, это замковая часовня. Нас прячут за престолом; под покровом престола они найдут два кинжала. Дверь в ризницу заранее будет отперта. Коконнас ударяет кинжалом тюремщика, тот падает и притворяется мертвым; мы выбегаем, набрасываем каждому из них плащ на плечи, бежим вместе с ними в дверцу ризницы, а так как пароль будет нам известен, то мы выходим беспрепятственно.
— А потом что?
— У ворот их ждут две лошади; они вскакивают на лошадей, покидают Иль-де-Франс[79]и уезжают в Лотарингию, откуда время от времени будут приезжать сюда инкогнито.
— Ты вернула мне жизнь! — воскликнула Маргарита. — Значит, мы их спасем!
— Почти ручаюсь.
— А скоро?
— Дня через три — через четыре. Болье предупредит нас.
— Но если тебя узнает кто-нибудь в окрестностях Венсенна, это может повредить нашему плану!
— А как меня узнают? Я выхожу из дома в одеянии монахини, под капюшоном, благодаря этому меня не узнаешь, даже столкнувшись нос к носу.
— В нашем положении лишняя предосторожность не помешает.
— Знаю, черт побери! — как сказал бы бедный Аннибал.
— А что король Наваррский? Ты о нем спрашивала?
— Разумеется, не преминула спросить.
— И что же?
— А то же, что он, по-видимому, никогда еще не бывал так весел — поет, смеется, ест в свое удовольствие и просит только об одном: чтобы его получше стерегли!
— Правильно делает! А что моя мать?
— Я уже сказала тебе: всеми силами торопит ход процесса.
— Да, но нас она ни в чем не подозревает?
— Как она может что-нибудь подозревать? Кто посвящен в нашу тайну, те заинтересованы в ее сохранении. Ах да! Я узнала, что она велела передать судьям Парижа, чтобы они были наготове.
— Давай действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую тюрьму, придется все начинать сначала.
— Не беспокойся, я не меньше твоего стремлюсь увидеть их за стенами тюрьмы.
— О да, я это прекрасно знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала, чтобы привести их сюда.
— Прощай, Маргарита, прощай! Я снова отправляюсь в поход.
— А в Болье ты уверена?
— Я на него надеюсь.
— А В тюремщике?
— Он обещал.
— А лошади?
— Будут самые лучшие из конюшни герцога Неверского.
— Я тебя обожаю, Анриетта!
С этими словами Маргарита кинулась на шею к своей подруге, после чего женщины расстались, пообещав друг другу встретиться завтра и встречаться каждый день в том же месте и в то же время. Это и были те два очаровательных и преданных создания, которых Коконнас — и то была святая истина — называл своими «незримыми щитами».
Глава 7СУДЬИ
— Ну, мой храбрый друг, — сказал Коконнас Ла Молю, когда приятели встретились после допроса, на котором в первый раз зашла речь о восковой фигурке, — по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время судьи сами откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач, отказывается от больного, когда уже не может его спасти; а тут как раз наоборот: если судья отказывается от обвиняемого — значит он потерял всякую надежду отрубить ему голову.
— Да, — подхватил Ла Моль, — мне даже кажется, что в этой учтивости и обходительности тюремщиков, в этих эластичных дверях наших камер я узнаю наших благородных подруг. Ведь я просто не узнаю Болье — по крайней мере судя по тому, что я о нем слышал.
— Ну, я-то его прекрасно узнаю, — сказал Коконнас, — только это дорого будет стоить. А впрочем — что ж? — одна из них принцесса, другая — королева, обе богаты, а лучшего случая употребить деньги на доброе дело им не представится. Теперь повторим наш урок: нас отводят в часовню и оставляют под охраной нашего тюремщика; в указанном месте мы находим кинжалы, я продырявливаю живот тюремщику…
— О нет, нет, только не живот — так ты лишишь его пятисот экю. Бей в руку.
— Ну да, в руку! Это значило бы погубить беднягу! Сейчас видно будет, что мы с этим добрым человеком заодно. Нет, нет, в правый бок — и ловко скользнуть по ребрам; такой удар и правдоподобен, и безвреден.
— Хорошо, пусть так, а затем…
— Затем ты завалишь входную дверь скамейками. Наши принцессы выбегут из-за престола, где они спрячутся, и Анриетта откроет дверцу ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; должно быть, она мне изменила, коль скоро это так обновляюще на меня подействовало.