— У господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене!
— Таким образом, вы признаете, что она существует?
— Разумеется, признаю, если мне ее покажут.
— Вот она. Это та самая, которая вам известна?
— Очень хорошо известна.
— Секретарь, запишите, — сказал председатель, — обвиняемый признался, что видел эту статуэтку у господина де Ла Моля.
— Нет, нет, — возразил Коконнас, — не путайте! Видел у Рене.
— Пусть будет — у Рене. Когда?
— В тот единственный раз, когда я и господин де Ла Моль были у Рене.
— Вы, значит, признаете, что вместе с господином де Ла Молем были у Рене?
— Вот так так! Да разве я это когда-нибудь скрывал?
— Секретарь, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.
— Э, потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны! Об этом я не сказал ни слова.
— Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?
— Отрицаю! Колдовство совершилось случайно и непреднамеренно.
— Но оно имело место?
— Я не могу отрицать, что происходило нечто похожее на чародейство.
— Секретарь запишите: обвиняемый признался, что у Рене совершилось чародейство с целью умертвить короля.
— Как с целью умертвить короля? Это гнусная ложь! Никогда никакого чародейства с целью умертвить короля не было!
— Вот видите, господа, — сказал Ла Моль.
— Молчать! — приказал председатель и, повернувшись к секретарю, продолжал:
— С целью умертвить короля. Записали?
— Да нет же, нет, — возразил Коконнас. — Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.
— Что я вам говорил, господа? — вмешался Ла Моль.
— Господин де Ла Моль! Вы будете отвечать, когда мы будем вас допрашивать, — заметил председатель, — не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?
— Конечно, утверждаю.
— Почему же на ней корона и королевская мантия?
— Да очень просто, черт возьми, — отвечал Коконнас, — потому что она…
Ла Моль встал и приложил палец к губам. «Верно, — подумал Коконнас. — Но что бы такое рассказать, что пришлось бы по вкусу этим господам?».
— Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?
— Разумеется, настаиваю.
— Но отказываетесь сообщить суду, кто эта женщина?
— Это моя соотечественница, — вмешался Ла Моль. — Я любил ее и хотел, чтобы и она меня полюбила.
— Допрашивают не вас, господин де Ла Моль! — крикнул председатель. — Молчите, или вам заткнут рот!
— Заткнут рот? — воскликнул Коконнас. — Как вы сказали, господин в черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Полноте!
— Введите Рене, — распорядился генеральный прокурор Лагель.
— Да, да, введите Рене, — сказал Коконнас, — посмотрим, кто окажется прав: вы трое или мы двое…
Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согнувшийся под гнетом преступления, которое он собирался совершить, — преступления еще более тяжкого, чем те, которые он совершил доселе.
— Мэтр Рене! — обратился к нему председатель. — Узнаете ли вы здесь присутствующих двух обвиняемых?
— Да, сударь, — ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.
— А где вы их видели?
— В разных местах, в том числе и у меня.
— Сколько раз они у вас были?
— Один раз.
По мере того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо же Ла Моля, напротив, оставалось серьезным, как будто у него возникло какое-то предчувствие.
— Ас какой целью они были у вас? Рене, казалось, на мгновение заколебался.
— Чтобы заказать мне восковую фигурку, — ответил он.
— Простите, простите, мэтр Рене, — вмешался Коконнас, — вы допускаете небольшую ошибку.
— Молчать! — сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:
— Эта фигурка изображает мужчину или женщину?
— Мужчину, — ответил Рене.
Коконнас подскочил, словно от электрического разряда.
— Мужчину! — воскликнул он.
— Мужчину, — повторил Рене, но таким слабым голосом, что председатель едва его расслышал.
— А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?
— Потому, что статуэтка изображает короля.
— Подлый лжец! — в бешенстве крикнул Коконнас.
— Молчи, молчи, Коконнас, — перебил его Ла Моль, — пусть этот человек говорит: каждый волен губить свою душу.
— Но не тело других, черт подери!
— А что означает стальная иголка в сердце статуэтки и буква «М» на крошечном флажке? — спросил председатель.
— Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть».
Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца.
— Хорошо, — сказал прокурор Лагель, — трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.
— Но нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! — воскликнул Коконнас.
— Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?
Конвойные схватили обвиняемых и вывели — Ла Моля в одну дверь, Коконнаса — в другую.
Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал:
— Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.
— С кого начать, сударь? — почтительно снимая колпак, спросил этот человек.
— С того, — сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся, как тень, между двумя конвойными.
Затем председатель подошел к Рене, который г трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.
— Прекрасно, сударь, — сказал ему председатель, — будьте спокойны: королева и король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам.
Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю был лишь глубокий вздох.
Глава 8ПЫТКА САПОГАМИ
Только когда Коконнаса отвели в его новую камеру и заперли за ним дверь, предоставив его самому себе и лишив его поддержки, какую оказывали ему борьба с судьями и злоба на Рене, пришла череда печальных мыслей.
— Мне кажется, — рассуждал он сам с собой, — что все оборачивается как нельзя хуже и что сейчас самое время идти в часовню. Ох, боюсь я этих смертных приговоров: ведь то, что они сейчас нам выносят смертный приговор, это бесспорно. Ох, особенно боюсь я смертных приговоров, которые произносятся при закрытых дверях в укрепленном замке да еще в присутствии таких противных рож, как те, что меня окружали! Они твердо намерены отрубить нам головы… Гм-гм!.. Я повторю то, что уже сказал, — сейчас самое время идти в часовню.
За тихим разговором с самим собой последовала тишина, и эту тишину внезапно прорезал глухой, сдавленный, страшный крик, крик, в котором не было ничего человеческого; казалось, он просверлил толщу стены и прозвучал в железе ее решеток.
Коконнас невольно вздрогнул, хотя это был человек мужественный, храбрость его была подобна инстинкту хищных зверей: Коконнас замер в том положении, в каком услышал этот вопль, сомневаясь, может ли человек издать такой вопль, и принимая его за вой ветра в деревьях и за один из множества ночных звуков, которые словно спускаются и поднимаются из двух неведомых миров, между которыми вращается наш мир. Но второй вопль, еще более жалобный, еще более душераздирающий, достиг ушей Коконнаса, и на сей раз он не только ясно различил человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал в этом голосе голос Ла Моля.
При звуке его голоса пьемонтец забыл, что сидит за двумя дверьми, за тремя решетками и за стеной в двенадцать футов толщины; всей своей тяжестью он бросился на стену, словно собираясь повалить ее и броситься на помощь жертве с криком: «Кого здесь режут?».
Но, встретив на своем пути стену, о которой Коконнас позабыл, он отлетел к каменной скамье и рухнул на нее. Тем все и кончилось.
— Ого! Они его убили! — прошептал он. — Это чудовищно! А здесь и защищаться нечем… нет оружия… Он стал шарить руками вокруг себя.
— Ага! Вот железное кольцо! — воскликнул он. — Вырву его — и горе тому, кто подойдет ко мне!
Коконнас встал, ухватился за железное кольцо и первым же рывком расшатал его так сильно, что сделай он еще два таких рывка — и кольцо, несомненно, выскочило бы из стены.
Но дверь внезапно отворилась, и камеру залил свет двух факелов.
— Идемте, сударь, идемте, суд ждет вас, — произнес тот же картавый голос, который и раньше был так неприятен Коконнасу и который теперь, раздавшись тремя этажами ниже, не обрел недостававшего ему обаяния.
— Хорошо, — выпустив из рук кольцо, ответил Коконнас. — Сейчас я услышу мой приговор?
— Да, сударь.
— Ох, легче стало! Идемте, — сказал Коконнас и последовал за приставом; тот заковылял впереди с черным жезлом в руках.
Хотя в первую минуту Коконнас и выразил удовлетворение, он на ходу все же бросал тревожные взгляды вправо и влево, вперед и назад.
«Эх! Что-то не видать моего почтенного тюремщика! — сказал себе Коконнас. — Признаться, мне очень недостает его».
Они проследовали в зал, откуда только что вышли судьи и где оставался стоять только один человек, в котором Коконнас тотчас узнал генерального прокурора, который во время допроса неоднократно брал слово, и всякий раз с озлоблением, которое нетрудно было уловить.
Именно ему Екатерина то письменно, то устно давала советы по ведению процесса.
Поднятый занавес давал возможность увидеть глубину этой комнаты, и глубина этой комнаты терялась в полумраке, а освещенная ее часть имела такой ужасающий вид, что Коконнас почувствовал, как у него подгибаются ноги.
— О, Господи! — воскликнул он.
Этот крик ужаса вырвался у Коконнаса недаром.
Картина была в самом деле зловещая. Зал, во время допроса скрытый занавесом, теперь казался преддверием ада.
На переднем плане стоял деревянный станок с веревками, блоками и прочими принадлежностями пытки. Дальше в жаровне пылал огонь, бросая красноватые отсветы на окружающие предметы и придавая еще более мрачный вид силуэтам людей, стоявших между Коконнасом и жаровней. Рядом с одним из каменных столбов, поддерживавших свод, недвижимый, как статуя, стоял какой-то человек с веревкой в руке.