Тело Ла Моля тихо опустилось, как будто он лег сам. Раздался оглушительный крик, слитый из тысячи криков, и Коконнасу показалось, что среди женских голосов один прозвучал более скорбно, чем остальные.
— Спасибо, мой великодушный друг, спасибо! — сказал Коконнас, в третий раз протягивая руку палачу.
— Сын мой, — сказал Коконнасу священник, — не надо ли вам чего-нибудь доверить Богу?
— Честное слово, нет, отец мой! — ответил пьемонтец. — Все, что мне надо было бы Ему сказать, я сказал вам вчера.
С этими словами он повернулся к Кабошу.
— Ну, мой последний друг палач, окажи мне еще одну услугу, — сказал он.
Прежде, чем стать на колени, Коконнас обвел площадь таким спокойным, таким ясным взглядом, что по толпе пронесся рокот восхищения, лаская его слух и теша его самолюбие. Коконнас взял голову Ла Моля, поцеловал его в посиневшие губы и бросил последний взгляд на башенку, затем опустился на колени и, продолжая держать в руках эту горячо любимую голову, сказал Кабошу:
— Теперь моя очере…
Он не успел договорить, как голова его слетела с плеч.
После удара нервная дрожь охватила этого достойного человека.
— Хорошо, что все кончилось, — прошептал он, — бедный мальчик!
Он с трудом вынул золотой ковчежец из судорожно стиснутых рук Ла Моля, а затем накрыл своим плащом печальные останки, которые тележка должна была везти к нему домой.
Зрелище кончилось; толпа разошлась.
Глава 11БАШНЯ ПОЗОРНОГО СТОЛБА
Ночь только что опустилась на город, еще взволнованный рассказами о казни, подробности которой, переходя из уст в уста, омрачали в каждом доме веселый час ужина, когда вся семья в сборе.
В противоположность притихшему, помрачневшему городу Лувр был ярко освещен, там было шумно и весело. Во дворце был большой праздник. Этот праздник состоялся по распоряжению Карла IX. Праздник он назначил на вечер, а на утро назначил казнь.
Королева Наваррская еще накануне получила приказание быть на вечере; она надеялась, что Ла Моль и Коконнас будут спасены этой же ночью; в успехе мер, принятых для их спасения, она была уверена, а потому ответила брату, что его желание будет исполнено.
Но после сцены в часовне, когда она утратила всякую надежду; после того, как в порыве скорби о гибнущей любви, самой большой и самой глубокой в ее жизни, она присутствовала при казни, она дала себе слово, что ни просьбы, ни угрозы не заставят ее присутствовать на радостном луврском празднестве в тот самый день, когда ей довелось видеть на Гревской площади страшное празднество.
В этот день король Карл IX еще раз показал такую силу воли, которой, кроме него, быть может, не обладал никто: в течение двух недель он был прикован к постели, он был слаб, как умирающий, и бледен, как мертвец, но в пять часов вечера он встал и надел свой лучший костюм. Правда, во время одевания он три раза падал в обморок.
В восемь часов вечера Карл осведомился о сестре: он спросил, не видел ли ее кто-нибудь и не знает ли кто-нибудь, что она делает. Никто не мог ему на это ответить, потому что королева вернулась к себе в одиннадцать утра, заперлась и запретила открывать дверь кому бы то ни было.
Но для Карла не существовало запертых дверей. Опираясь на руку де Нансе, он направился к апартаментам королевы Наваррской и неожиданно вошел к ней через потайной ход.
Хотя он знал, что его ждет печальное зрелище, и заранее подготовил к нему свою душу, плачевная картина, какую он увидел, превзошла его воображение.
Маргарита, полумертвая, лежала на шезлонге, уткнувшись головой в подушки; она не плакала и не молилась, а только хрипела, словно в агонии.
В другом углу комнаты Анриетта Неверская, эта неустрашимая женщина, лежала в обмороке, распростершись на ковре. Вернувшись с Гревской площади, она, как и Маргарита, лишилась сил, а бедная Жийона бегала от одной к другой, не осмеливаясь сказать им хоть слово утешения.
Во время кризиса, который следует за великим потрясением, люди оберегают свое горе, как скупец — сокровище, и считают врагом всякого, кто пытается отнять у них малейшую его частицу.
Карл IX открыл дверь и, оставив де Нансе в коридоре, бледный и дрожащий, вошел в комнату.
Обе женщины не видели его. Жийона, пытавшаяся помочь Анриетте, привстала на одно колено и испуганно посмотрела на короля.
Король сделал ей знак рукой — она встала, сделала реверанс и вышла.
Карл подошел к Маргарите; с минуту он смотрел на нее молча; потом обратился к ней с неожиданной для него нежностью в голосе:
— Марго! Сестричка!
Молодая женщина вздрогнула и приподнялась.
— Ваше величество! — произнесла она.
— Сестричка, не падай духом! Маргарита подняла глаза к небу.
Да, я понимаю, — сказал Карл, — но выслушай меня.
Королева Наваррская сделала знак, что слушает.
— Ты обещала мне прийти на бал, — сказал король.
— Кто? Я? — воскликнула Маргарита.
— Да, ты обещала, тебя ждут, и если ты не придешь, твое отсутствие вызовет всеобщее недоумение.
— Простите меня, брат мой, — Ответила Маргарита, — вы же видите: я очень страдаю.
— Пересильте себя.
Маргарита попыталась взять себя в руки, но силы покинули ее, и она снова уронила голову на подушки.
— Нет, нет, не пойду, — сказала она. Карл взял ее за руку и сел рядом с ней.
— Марго! Я знаю: сегодня ты потеряла друга, — заговорил он, — но подумай обо мне: ведь я потерял всех своих друзей! Даже больше — я потерял мать! Ты всегда могла плакать так, как сейчас, а я даже в минуты самых страшных страданий должен был найти в себе силы улыбаться. Тебе тяжело, но посмотри на меня — ведь я умираю! Будь мужественной, Марго, — прошу тебя, сестра, во имя нашей доброй славы! Честь нашего королевского дома — это наш тяжкий крест, будем же и мы нести его, подобно Христу, до Голгофы; если же мы споткнемся на пути, мы снова встанем, безропотно и мужественно, как и Он.
— О, Господи, Господи! — воскликнула Маргарита.
— Да, — сказал Карл, отвечая на ее мысль, — да, сестра, жертва тяжела, но все чем-нибудь жертвуют: одни жертвуют честью, другие — жизнью. Неужели ты думаешь, что я в свои двадцать пять лет, я, взошедший на лучший престол в мире, умру без сожаления? Посмотри на меня… у меня и глаза, и цвет лица, и губы умирающего, это правда. Зато улыбка… разве, глядя на мою улыбку, не подумаешь, что я надеюсь на выздоровление? И однако, через неделю, самое большее — через месяц, ты будешь оплакивать меня, сестра, как оплакиваешь того, кто расстался с жизнью сегодня утром.
— Братец!.. — воскликнула Маргарита, обвивая руками шею Карла.
— Ну так оденься же, дорогая Маргарита, — сказал король, — скрой свою бледность и приходи на бал. Я велел принести тебе новые драгоценности и украшения, достойные твоей красоты.
— Ах, эти брильянты, туалеты… Мне сейчас не де них! — сказала Маргарита.
— Жизнь вся еще впереди, Маргарита, — по крайней мере для тебя, — с улыбкой возразил Карл, — Нет! Нет!
— Помни одно, сестра: иной раз память умерших почтишь всего достойнее, если сумеешь подавить, вернее, скрыть свое горе.
— Хорошо, государь! Я приду, — дрожа, ответила Маргарита.
Слеза набежала на глаза Карла, но сейчас же испарилась на воспаленных веках. Он поклонился сестре, поцеловал ее в лоб, потом на минуту остановился перед Анриеттой, ничего не видевшей и не слыхавшей, промолвил:
– — Несчастная женщина! — и бесшумно удалился.
После ухода короля сейчас же вошли пажи — они несли ларцы и футляры.
Маргарита сделала знак рукой, чтобы все это положили на пол.
Пажи вышли, осталась одна Жийона.
— Приготовь мне все для туалета, Жийона, — сказала Маргарита.
Девушка с изумлением посмотрела на госпожу.
— Да, — сказала Маргарита с непередаваемым чувством горечи, — да, я оденусь и пойду на бал — меня там ждут. Не мешкай! Так день будет закончен: утром — праздник на Гревской площади, вечером — праздник в Лувре!
— А ее светлость герцогиня? — спросила Жийона.
— О! Она счастливица! Она может остаться здесь, она может плакать, она может страдать на свободе. Ведь она не дочь короля, не жена короля, не сестра короля. Она не королева! Помоги мне одеться, Жийона.
Девушка исполнила приказание. Драгоценности были великолепны, платье — роскошно. Маргарита никогда еще не была так хороша.
Она посмотрела на себя в зеркало.
— Мой брат совершенно прав, — сказала она. — Какое жалкое создание — человек!
В это время вернулась Жийона.
— Ваше величество, вас кто-то спрашивает, — сказала она.
— Меня?
— Да, вас.
— Кто он такой?
– — Не знаю, но больно страховиден: при одном взгляде на него дрожь берет.
— Спроси, как его зовут, — побледнев, сказала Маргарита.
Жийона вышла и сейчас же вернулась.
. — Он не захотел назвать себя, ваше величество, но просит меня передать вам вот это.
Жийона протянула Маргарите ковчежец — вчера вечером Маргарита отдала его Ла Молю.
— Впусти, впусти его! — поспешно сказала Маргарита.
Она еще больше побледнела и замерла.
Тяжелые шаги загремели по паркету. Эхо, по-видимому, возмущенное тем, что должно воспроизводить этот шум, прокатилось под панелями, и на пороге показался какой-то человек.
— Вы… — произнесла королева.
— Я тот, кого вы однажды встретили на Монфоконе, тот, кто привез в Лувр в своей повозке двух раненых дворян.
— Да, Да, я узнаю вас, вы мэтр Кабош.
— Палач парижского судебного округа, ваше велиство.
Это были единственные слова, которые услыхала Анриетта из всего, что говорилось здесь в течение часа. Она отняла руки от бледного лица и посмотрела на палача своими изумрудными глазами, из которых, казалось, исходили два пламенеющих луча.
— Вы пришли?.. — вся дрожа, спросила Маргарита.
–..чтобы напомнить вам о том обещании, которое вы дали младшему из двух дворян, тому, который поручил мне вернуть вам этот ковчежец. Вы помните об этом, ваше величество?