— Дело в том, что глаза у тебя хорошие, а видишь ты ими плохо.
— Может быть, государь, я, сам того не замечая, стал близорук?
— Хуже, Анрио, хуже: ты ослеп.
— Ах, вот оно что! — сказал Беарнец. — Но, быть может, это несчастье случается со мной, когда я закрываю глаза?
— Вот, вот! Именно так с тобой и случается, — сказал Карл. — Как бы то ни было, я их тебе открою.
— «И сказал Бог: да будет свет, и был свет». Вы, ваше величество, являетесь представителем Бога на земле, — следовательно, вы можете сотворить на земле то, что Бог творит на небе. Я слушаю.
— Когда вчера вечером Гиз сказал, что встретил твою жену с каким-то дамским угодником, ты не хотел верить!
— Государь, — отвечал Генрих, — как же я мог поверить, что сестра вашего величества способна поступить столь опрометчиво?
— Когда же он сказал тебе, что твоя жена отправилась на улицу Клош-Персе, ты опять не поверил!
— Но как же я мог предполагать, что принцесса крови рискнет своим добрым именем?
— Когда мы осаждали дом на улице Клош-Персе и в меня попали серебряным кувшином, Анжу облили апельсиновым компотом, а Гиза угостили кабаньим окороком, неужели ты не видел там двух женщин и двух мужчин?
— Государь, я ничего не видел. Вы, ваше величество, наверно, помните, что в это время я допрашивал привратника.
— Да, но зато я, черт возьми, видел!
— А-а! Если вы, ваше величество, видели сами, тогда, конечно, дело другое!
— Да, я видел двух мужчин и двух женщин. И уж теперь я не сомневаюсь, что одной из этих женщин была Марго, а одним из мужчин — Ла Моль.
— Однако если Ла Моль был на улице Клош-Персе, значит, его не было здесь, — возразил Генрих.
— Нет, нет, здесь его не было, — согласился Карл. — Но сейчас дело не в том, кто был здесь, — это мы узнаем, когда болван Морвель сможет говорить или писать. Дело в том, что Марго тебя обманывает.
— Пустяки! Не верьте злым языкам, государь, — сказал Генрих.
— Говорят тебе, что ты не близорук, а просто слеп! Тысяча чертей! Поверь мне хоть раз в жизни, упрямец! Говорят тебе, что Марго тебя обманывает, и сегодня вечером мы задушим предмет ее любви!
Генрих подскочил от неожиданности и с изумлением посмотрел на шурина.
— Признайся, Генрих, что в глубине души ты не против этого. Марго, конечно, раскричится, как сто тысяч ворон, но, честное слово, тем хуже для нее. Я не хочу, чтобы ты страдал. Пусть Анжу наставляет рога принцу Конде, — тут я закрываю глаза: Конде — мой враг, а ты — мой брат, больше того — мой друг.
— Но, государь…
— Я не желаю, чтобы тебя унижали, чтобы над тобой издевались; довольно ты служил мишенью для всяких волокит, которые приезжают сюда из провинции, чтобы подбирать крошки с нашего стола и увиваться за нашими женами. Пусть только посмеют явиться сюда или, вернее, появиться снова, черт бы их всех побрал! Тебе изменили, Анрио, — это может случиться со всяким, — но, клянусь, ты получишь сногсшибательное удовлетворение, и завтра люди скажут: «Тысяча чертей! Должно быть, король Карл очень любит своего брата Анрио, если ночью заставил Ла Моля вытянуть язык!».
— Государь! Значит, это и впрямь дело решенное? — спросил Генрих.
— Это продумано, решено и подписано. Этому щеголю не придется жаловаться на судьбу! В поход отправимся я, Анжу, Алансон и Гиз: король, два принца крови и владетельный герцог, не считая тебя.
— Как — не считая меня?
— Ну да, ты-то ведь будешь с нами!
— Я?!
— Да. Мы будем душить этого молодчика, а ты пырни его кинжалом, да хорошенько пырни, по-королевски!
— Государь, я смущен вашей добротой, — отвечал Генрих, — но откуда вы все это знаете?
— А-а? Ни дна ему, ни покрышки! Наверное, этот бездельник сам похвалялся! Он бегает к ней то в Лувре, то на улицу Клош-Персе. Они вместе сочиняют стихи, — хотел бы я почитать стихи этого франтика: верно, какие-нибудь пасторали; они болтают о Бионе и Мосхе, толкуют то о Дафнисе, то о Коридоне[54]. Так вот, возьми-ка у меня кинжал получше.
— Государь, поразмыслив… — начал Генрих.
— Что еще?
–..вы, ваше величество, поймете, почему я не могу принять участие в этом походе. Мне кажется, что мое участие будет неприличным. Я — лицо слишком заинтересованное в этом деле, и мое вмешательство люди истолкуют как чрезмерную жестокость. Вы, ваше величество, мстите за честь сестры фату, оклеветавшему женщину своим хвастовством, — это понятно всякому, и Маргарита, невинность которой для меня, государь, несомненна, не будет обесчещена. Но если вмешаюсь я, дело примет совсем другой оборот; мое участие превратит акт правосудия в акт мести. Это будет уже не казнь, а убийство, и моя жена окажется женщиной не оклеветанной, но виновной.
— Черт возьми! Генрих, ты златоуст! Я только что говорил матери, что ты умен, как дьявол.
Карл одобрительно посмотрел на зятя, который ответил на этот комплимент поклоном.
— Как бы то ни было, ты доволен, что тебя избавят от этого франтика? — продолжал Карл. — Что ни сделает ваше величество — все благо, — ответил король Наваррский.
— Ну и отлично, предоставь мне сделать это дело за тебя, и, будь покоен, оно будет сделано не хуже.
— Полагаюсь на вас, государь, — ответил Генрих.
— Да! А в котором часу он обычно бывает у твоей жены?
— Часов в девять вечера.
— А уходит от нее?
— Раньше, чем прихожу к ней я, судя по тому, что я ни разу его не застал.
— Приблизительно?..
— Часов в одиннадцать.
— Хорошо! Сегодня ступай к ней в полночь; все уже будет кончено.
Сердечно пожав руку Генриху и еще раз пообещав ему свою дружбу, Карл вышел, насвистывая любимую охотничью песенку.
— Господи Иисусе Христе, — сказал Беарнец, провожая Карла глазами. — Или я глубоко заблуждаюсь, или весь этот дьявольский замысел исходит от королевы-матери. В самом деле, она только и думает о том, как бы поссорить нас с женой, а ведь мы такая прелестная пара!
И Генрих рассмеялся, как смеялся лишь тогда, когда его никто не видел и не слышал.
Часов в семь вечера, после того как произошли все эти события, красивый молодой человек принял ванну, выщипал волоски между бровями и, напевая песенку, стал весело прогуливаться перед зеркалом в одной из комнат Лувра.
Рядом спал или, вернее сказать, потягивался на кровати другой молодой человек. Первый был тот самый Ла Моль, о котором днем так много говорили, второй — его друг, Коконнас.
В самом деле: страшная гроза прошла над головой Ла Моля так незаметно, что он не слышал раскатов ее грома, не видел сверкания молний. Возвратясь домой в три часа утра, он до трех часов дня пролежал в постели: то спал, то мечтал и строил замки на том зыбучем песке, который зовется будущим; наконец он встал, провел час у модных банщиков, пообедал у Ла Юрьера и по возвращении в Лувр закончил свой туалет, намереваясь, как всегда, нанести визит королеве Наваррской.
— Так ты говоришь, что уже пообедал? — зевая спросил Коконнас.
— Пообедал, право, с большим аппетитом.
— Почему же ты не взял меня с собой, эгоист?
— Ты так крепко спал, что, по правде говоря, мне не хотелось тебя будить. А знаешь что? Поужинай вместо обеда. Главное, не забудь спросить у Ла Юрьера того легкого анжуйского вина, которое он получил на днях.
— Хорошее?
— Одно могу сказать: прикажи, чтобы его подали.
— А ты куда?
— Я, — спросил Ла Моль, донельзя удивленный, что его друг задает ему этот вопрос. — Как куда? Ухаживать за моей королевой!
— Постой, постой! — сказал Коконнас. — А не пойти ли мне пообедать в наш домик на улицу Клош-Персе?
Пообедаю остатками от вчерашнего, и кстати, там есть аликантское вино, которое хорошо подбадривает.
— Нет, Аннибал, после того, что произошло ночью, это будет неосторожно, мой Друг! А кроме того, с нас взяли слово, что одни мы туда ходить не будем!.. Дай-ка мне мой плащ!
— Верно, верно, я и забыл, — согласился Коконнас. — Но куда к черту запропастился твой плащ?.. А-а! Вот он.
— Да нет. Ты даешь мне черный, а я прошу вишневый. В нем я больше нравлюсь королеве.
— Честное слово, его нигде нет, — оглядевшись по сторонам, сказал Коконнас. — Ищи сам, я не могу его найти.
— Как не можешь? Куда же он девался? — спросил Ла Моль.
— Может быть, ты его продал…
— Зачем? У меня осталось еще шесть экю.
— Ну, надень мой.
— Вот так так! Желтый плащ и зеленый камзол! Я буду похож на попугая.
— Честное слово, на тебя трудно угодить! Делай как знаешь.
Но в ту самую минуту, когда Ла Моль, перевернув все вверх дном, начал сыпать проклятиями по адресу воров, проникающих даже в Лувр, вошел паж герцога Алансонского с драгоценным и вожделенным плащом в руках.
— Ага! Вот он! Наконец-то! — воскликнул Ла Моль.
— Это ваш плащ, сударь? — спросил паж. — Да?.. Его высочество герцог посылал взять его у вас, чтобы убедиться, каков оттенок вашего плаща, по поводу которого он держал пари.
— Мне он был нужен только потому, что я собираюсь уходить, но если его высочеству угодно оставить его у себя еще на некоторое время…
— Нет, граф, все уже ясно.
Паж вышел; Ла Моль застегнул плащ.
— Ну как? Что ты решил? — спросил Ла Моль.
— Понятия не имею.
— А я тебя застану здесь вечером?
— Что я могу тебе ответить?
— Так ты не знаешь, что будешь делать через два часа?
— Я прекрасно знаю, что буду делать я, но не знаю, что мне прикажут делать.
— Герцогиня Неверская?
— Нет, герцог Алансонский.
— В самом деле, — сказал Ла Моль, — я заметил, что с некоторого времени он стал к тебе чрезвычайно благосклонен.
— Чрезвычайно, — подтвердил Коконнас.
— В таком случае, твое будущее обеспечено, — со смехом сказал Ла Моль.
— Фу! Младший сын! — воскликнул Коконнас.
— У него столь страстное желание сделаться старшим, что небо, может быть, и совершит для него чудо, — возразил Ла Моль.