акое откровенное начало, она сказала далеко не все.
– Кроме того, – продолжала она, – вы в отличие от Генриха, быть может, сочтете неприличным, что этот молодой человек помещается рядом с моей спальней.
– Сестра! – возбужденно заговорил Франсуа. – Господин де Ла Моль, если, конечно, ему это подходит, через полчаса поселится в моих покоях, где, я думаю, ему бояться нечего. Пусть только он меня полюбит, – я-то его полюблю.
Франсуа лгал: в глубине души он уже ненавидел Ла Моля.
«Так, так, значит, я не ошиблась! – подумала Маргарита, увидав, как сдвинулись брови короля Наваррского. – Оказывается, чтобы направить их обоих к одной цели, надо сначала настроить их друг против друга. „Вот, вот, отлично, Маргарита!“ – сказала бы Анриетта», – закончила она свою мысль.
Действительно, через каких-нибудь полчаса Ла Моль, выслушав строгие наставления Маргариты и поцеловав краешек ее платья, довольно бодрым для раненого шагом уже поднимался по лестнице, ведущей к покоям герцога Алансонского.
Прошло три дня; за это время доброе согласие между Генрихом и его женой, видимо, окрепло. Генриху разрешили отречься от протестантства не публично, а лишь перед духовником короля, и каждое утро он ходил к обедне, которую служили в Лувре. Каждый вечер он неукоснительно шел к жене, входил в двери ее покоев, несколько минут беседовал с нею, а затем выходил потайным ходом и поднимался по лестнице к г-же де Сов, которая, конечно, рассказала ему о посещении Екатерины и о грозившей ему явной опасности. Генрих, получая сведения с двух сторон, проникся еще большим недоверием к Екатерине, которое еще усилилось потому, что выражение ее лица становилось все более приветливым. Дело дошло до того, что однажды утром Генрих увидел на ее бледных устах благожелательную улыбку. В этот день он, и то после бесконечных колебаний, ел только яйца, которые варил собственноручно, и пил только воду, которую набрали из Сены у него на глазах.
Резня продолжалась, хотя и шла на убыль; истребление гугенотов приняло такие чудовищные размеры, что число их значительно сократилось. Подавляющее большинство их было убито, многие успели бежать, кое-кто еще прятался.
Время от времени то в том, то в другом квартале поднималась суматоха: это значило, что нашли кого-нибудь из прятавшихся. Тогда несчастного или избивало все население квартала, или приканчивала небольшая кучка соседних жителей – в зависимости от того, оказывалась жертва загнанной в какой-нибудь тупик или могла спасаться бегством. В последнем случае бурная радость охватывала весь квартал, служивший местом действия: католики не только не утихомирились от исчезновения своих врагов, но сделались еще кровожаднее; казалось, они ожесточались тем сильнее, чем меньше оставалось этих несчастных.
Карл IX с самого начала пристрастился к охоте на несчастных гугенотов; позже, когда эта охота стала для него недоступной, он с удовольствием прислушивался, как охотились другие.
Однажды, после игры в шары, которую он любил не меньше, чем охоту, он в сопровождении своих придворных с сияющим лицом зашел к матери.
– Матушка, – сказал он, целуя флорентийку, которая, заметив выражение его лица, сейчас же постаралась разгадать его причину. – Матушка, отличная новость! Смерть всем чертям! Знаете что? Пресловутый труп адмирала, оказывается, не исчез – его нашли!
– Ах вот как! – произнесла Екатерина.
– Да, да! Ей-Богу! Ведь мы с вами думали, что он достался на обед собакам? ан нет! Мой народ, мой добрый, хороший народ придумал отличную шутку: он вздернул адмирала на виселицу в Монфоконе.
Сперва народный гнев Гаспара вниз поверг,
После чего был поднят он же вверх!
– И что же? – спросила Екатерина.
– А то, милая матушка, – подхватил Карл IX, – что, когда я узнал о его смерти, мне очень захотелось повидать нашего голубчика. Погода сегодня отличная, все в цвету, воздух живительный, благоуханный. Я себя чувствую здоровым, как никогда; если хотите, матушка, мы сядем на лошадей и поедем на Монфокон.
– Я поехала бы с большим удовольствием, сын мой, если бы уже не назначила свидание, которое мне не хотелось бы откладывать, а кроме того, в гости к такому важному лицу, как господин адмирал, надо пригласить весь двор. Кстати, – прибавила она, – умеющие наблюдать получат возможность для любопытных наблюдений. Мы увидим, кто поедет, а кто останется дома.
– Честное слово, вы правы, матушка! До завтра! Так будет лучше! Приглашайте своих, я – своих... а еще лучше – не будем приглашать никого. Мы только объявим о поездке, – таким образом, каждый будет волен ехать или не ехать. До свидания, матушка! Пойду потрублю в рог.
– Карл, вы надорветесь! Амбруаз Паре все время твердит вам об этом, и совершенно справедливо: это очень вредно!
– Вот так так! Хотел бы я знать наверняка, что умру именно от этого, – ответил Карл. – Я еще успел бы похоронить здесь всех, даже Анрио, хотя ему, по уверению Нострадамуса[17], предстоит наследовать нам всем.
Екатерина нахмурилась.
– Сын мой, не верьте этому: это, конечно, невозможно, берегите себя, – сказала она.
– Я протрублю всего-навсего две-три фанфары, чтобы повеселить моих собак, несчастные животные дохнут от скуки! Надо было натравить их на гугенотов, то-то разгулялись бы!
С этими словами Карл IX вышел из комнаты матери, прошел в Оружейную палату, снял со стены рог и затрубил с такой силой, какая сделала бы честь самому Роланду[18]. Трудно было понять, как из этой слабой болезненной груди, из этих бледных губ могло вырываться такое могучее дыхание.
Екатерина сказала сыну правду: она действительно ждала некое лицо. Через минуту после ухода Карла вошла одна из придворных дам и что-то сказала ей шепотом. Королева-мать улыбнулась, встала с места, поклонилась своим придворным и последовала за вестницей.
Флорентиец Рене, с которым король Наваррский в самый канун св. Варфоломея обошелся столь дипломатично, только что вошел в ее молельню.
– А-а, это вы, Рене! – сказала Екатерина. – Я ждала вас с нетерпением. Рене поклонился.
– Вы получили вчера мою записку?
– Имел эту честь, государыня.
– Я просила вас снова составить гороскоп и проверить тот, который составил Руджери и который в точности совпадает с предсказанием Нострадамуса о том, что все три мои сына будут царствовать... Вы это сделали? За последние дни обстоятельства сильно изменились, Рене, и я подумала, что и судьба могла стать милостивее.
– Ваше величество, – покачав головой, ответил Рене, – вы хорошо знаете, что обстоятельства не могут изменить судьбы, наоборот: судьба управляет обстоятельствами.
– Но вы все-таки возобновили жертвоприношения?
– Да, государыня, – ответил Рене, – повиноваться вам – мой долг.
– А каков результат?
– Все тот же, государыня.
– Как?! Черный ягненок все так же блеял три раза?
– Все так же, государыня.
– Предзнаменование трех страшных смертей в моей семье! – прошептала Екатерина.
– Увы! – произнес Рене.
– Что еще?
– Еще, государыня, при вскрытии обнаружилось странное смещение печени, какое мы наблюдали и у двух первых ягнят, то есть наклон в обратную сторону.
– Смена династии! Все то же, то же, то же... – пробормотала Екатерина. – Но ведь надо же бороться с этим, Рене! – продолжала она.
Рене покачал головой.
– Я уже сказал вашему величеству: властвует рок, – ответил он.
– Ты так думаешь? – спросила Екатерина.
– Да, государыня.
– А ты помнишь гороскоп Жанны д'Альбре?
– Да, государыня.
– Напомни, я кое-что запамятовала.
– Vives honorata, – сказал Рене, – morieris reformidata, regina amplificabere.
– Насколько я понимаю, это значит: «Будешь жить в почете» – а она, бедняжка, нуждалась в самом необходимом! «Умрешь грозной» – а мы над ней смеялись. «Возвеличишься превыше королевы» – и вот она умерла, и все ее величие покоится в гробнице, на которой мы забыли даже выбить ее имя.
– Ваше величество, вы неправильно перевели «Vives honorata». Королева Наваррская действительно жила в почете; всю жизнь она была окружена любовью своих детей и уважением своих сторонников, любовью и уважением тем более искренними, что она была бедна!
– Хорошо, я уступаю вам: «Будешь жить в почете», – отвечала Екатерина. – Ну, а «Умрешь грозной»? Как вы это объясните?
– Как я объясню? Ничего нет легче: «Умрешь грозной»!
– Так что же? Разве она перед смертью была грозной?
– Настолько грозной, государыня, что она не умерла бы, если бы вы, ваше величество, так не боялись ее. Наконец: «Возвеличишься превыше королевы» значит приобретешь большее величие, нежели то, что было у тебя, пока ты царствовала. И это опять-таки верно, государыня, потому что взамен земного недолговечного венца она, как королева-мученица, быть может, получила венец небесный. А кроме того, кто знает, какое будущее уготовано на земле ее роду!
Екатерина была до крайности суеверна. Быть может, хладнокровие Рене пугало ее еще больше, нежели предзнаменования, постоянно одни и те же, но так как трудность положения заставляла ее смело преодолевать препятствия, она и теперь внезапно обратилась к Рене без перехода, повинуясь работе мысли:
– Пришла парфюмерия из Италии?
– Да, государыня.
– Вы пришлете мне шкатулку с косметикой.
– С какой именно?
– С последней... ну, с той самой... Екатерина замолчала.
– С той, которую особенно любила королева Наваррская? – подхватил Рене.
– Вот именно.
– Обрабатывать ее не требуется, не правда ли? Ведь вы, ваше величество, теперь сведущи в этом так же как и я.
– Ты думаешь?.. Как бы то ни было, это отличная косметика, – заметила Екатерина.
– Вы больше ничего не хотите мне сказать, ваше величество? – спросил парфюмер.
– Нет, нет, – задумчиво ответила Екатерина, – как будто бы нет. Во всяком случае, если при жертвоприношениях обнаружится что-нибудь новое, дайте мне знать. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.