– Вот он.
Маргарита лицом к лицу столкнулась с братом Карлом. Позади него стоял герцог Алансонский, державший в руке шелковый шнурок. Еще дальше в непроглядной тьме стояли рядом две тени, освещенные лишь отблеском на их обнаженных шпагах.
Маргарита в мгновение ока охватила всю картину. Сделав над собой огромное усилие, она с улыбкой обратилась к Карлу:
– Государь, вы хотели сказать: «Вот она!» Карл сделал шаг назад. Все остальные продолжали стоять неподвижно.
– Так это ты, Марго! Куда ты идешь так поздно? – спросил он.
– Так поздно? А разве уже такой поздний час? – спросила она.
– Я тебя спрашиваю, куда ты идешь!
– Взять книгу речей Цицерона – по-моему, я забыла ее у матушки.
– Идешь так, без света?
– Я думала, что коридор освещен.
– Ты из своих покоев?
– Да.
– А что ты делаешь вечером?
– Готовлю торжественную речь польским послам. Ведь совет соберется завтра, и мы условились, что каждый из нас представит свою речь вашему величеству.
– В этом тебе никто не помогает? Маргарита собрала все свои силы.
– Мне помогает господин Де Ла Моль, он человек очень образованный.
– Настолько образованный, – вмешался герцог Алансонский, – что я просил его, когда он кончит заниматься с вами, сестра, прийти ко мне и помочь советом: ведь я отнюдь не так образован, как вы.
– Так это его вы ждали здесь? – самым естественным тоном спросила Маргарита.
– Да, – с раздражением ответил герцог Алансонский.
– Тогда я сейчас пришлю его к вам, брат мой, – сказала Маргарита. – Мы уже кончили.
– А ваша книга? – спросил Карл.
– Я пошлю за ней Жийону. Братья переглянулись.
– Идите, – сказал Карл, – а мы продолжим обход.
– Обход! – повторила Маргарита. – А кого вы ищете?
– Красного человечка, – ответил Карл. – Разве вы не знаете красного человечка, который иногда приходит в древний Лувр? Брат Алансон уверяет, что видел его, и мы идем его разыскивать.
– Желаю удачи! – сказала Маргарита. Возвращаясь к себе, она оглянулась. На стене коридора она увидела четыре тени, которые, видимо, совещались. В одну секунду она очутилась у своей двери.
– Открой, Жийона, открой! – сказала она.
Жийона открыла дверь.
Маргарита вбежала к себе в комнату и увидела Ла Моля; он ждал ее со шпагой в руке, решительный, спокойный.
– Бегите, бегите, не теряя ни минуты! – сказал; она. – Они ждут вас в коридоре и хотят убить.
– Вы приказываете? – спросил Ла Моль.
– Я требую! Чтобы нам увидеться потом, сейчас мы должны расстаться.
Пока Маргарита ходила на разведку, Ла Моль успел прикрепить лестницу к железному пруту в окне; теперь он сел верхом на подоконник, но прежде чем поставить ногу на первую ступеньку, нежно поцеловал руку королевы.
– Если эта лестница – ловушка и я умру за вас, Маргарита, не забудьте ваше обещание!
– Это не обещание, это клятва, Ла Моль! Не бойтесь ничего. Прощайте!
Ободренный этими словами, Ла Моль не слез, а соскользнул по лестнице.
В ту же минуту раздался стук в дверь.
Маргарита следила за опасным приключением Ла Моля и обернулась лишь тогда, когда своими глазами убедилась, что Ла Моль коснулся земли.
– Ваше величество, ваше величество! – повторяла Жийона.
– Что такое? – спросила Маргарита.
– Король стучится в дверь!
– Откройте. Жийона открыла дверь.
Четверо принцев, которым, конечно, надоело ждать, стояли на пороге.
Карл вошел в комнату. Маргарита с улыбкой направилась к брату.
Король быстрым взглядом оглядел комнату.
– Что вы ищете, брат мой? – спросила Маргарита.
– Я ищу... ищу... А, чтоб! Ищу господина де Ла Моля! – ответил Карл.
– Господина де Ла Моля?
– Да! Где он?
Маргарита взяла брата за руку и подвела к окну.
В это время два всадника уже галопом скакали прочь, приближаясь к деревянной башне; один из них снял с себя шарф, и белый атлас в знак прощания зареял в ночи; эти два человека были Ла Моль и Ортон.
Маргарита показала Карлу на этих двух человек.
– Что это значит? – спросил король.
– Это значит, – отвечала Маргарита, – что герцог Алансонский может спрятать в карман свой шелковый шнурок, а господа Анжу и Гиз – вложить шпаги в ножны: господин де Ла Моль сегодня ночью не пойдет по коридору!
Глава 11АТРИДЫ
По возвращении в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности поговорить с матерью, хотя ни для кого не являлось тайной, что он был ее любимцем.
Это свидание было для него не формальным удовлетворением требований этикета и не тягостной церемонией, а исполнением весьма приятной обязанности – обязанности сына, который если и не любил мать, то был уверен, что нежно любим ею.
В самом деле: Екатерина искренне любила его, любила гораздо больше других своих детей, любила то ли за храбрость, то ли за красоту, – Екатерина была не только матерью, но и женщиной, – а быть может, и за то, что, если верить некоторым скандальным хроникам, Генрих Анжуйский напоминал Екатерине счастливое время ее тайной любви.
Она одна знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл IX не подозревал бы об этом, если бы случай не привел его к дворцу Конде в ту самую минуту, когда его брат выходил оттуда. Король ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал днем раньше, надеясь сделать тайком от Карла два дела: увидеться с красавицей Марией Клевской, принцессой Конде, и переговорить с польскими послами.
Об этом втором деле, цель которого была неясна даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел побеседовать с матерью, а читатель, который, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждался относительно этого дела, извлечет пользу из их беседы.
Как только к матери явился долгожданный герцог Анжуйский, дитя ее любви, Екатерина, обычно такая холодная и сдержанная, со времени отъезда своего любимого сына не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла ему объятия и прижала его к груди в порыве такой нежной материнской любви, какой никто не мог ожидать от этого очерствевшего сердца.
Затем она отошла, посмотрела на сына и снова принялась обнимать его.
– Ах, ваше величество! – обратился он к матери. – Раз уж небо даровало мне счастье обнять мою матушку без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире.
– Господи! Что же приключилось с вами, мое дорогое дитя? – воскликнула Екатерина.
– Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но эта любовь становится моим несчастьем.
– Объяснитесь, сын мой, – сказала Екатерина.
– А, матушка... эти послы, мой отъезд...
– Да, – ответила Екатерина, – раз послы прибыли, значит, ваш отъезд не потерпит отлагательства.
– Он потерпел бы отлагательство, матушка, но этого не потерпит мой брат. Он меня ненавидит, я внушаю ему опасения, и он хочет отделаться от меня.
Екатерина усмехнулась.
– Предоставив вам трон, бедный вы, несчастный венценосец?
– А ну его, этот трон, матушка! – возразил с горечью Генрих. – Я не хочу уезжать! Я наследник французского престола, воспитанный в стране утонченных, учтивых нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый одной из самых прекрасных женщин в мире, должен ехать неизвестно куда, в холодные снега, на край света, и медленно умирать среди грубиянов, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о достоинствах винной бочки, – много ли он может вместить в себя вина! Нет, матушка, я не хочу уезжать, я там умру!
– Скажите, Генрих, – спросила королева-мать, сжимая руки сына, – скажите, это истинная причина?
Генрих потупил глаза, точно не осмеливаясь признаться даже матери в том, что происходит у него в душе.
– Нет ли другой причины, – продолжала королева-мать, – причины не столь романтичной, а более разумной?.. Политической?
– Матушка, не моя вина, что в голове у меня засела одна мысль и, возможно, занимает в ней больше места, чем должна была бы занимать. Но ведь вы сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении брата Карла, предсказал, что он умрет молодым!
– Да, – отвечала Екатерина, – но гороскоп может и солгать, сын мой. Теперь я хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.
– Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?
– Он говорил о четверти века, но неизвестно, о чем шла речь: о всей его жизни или о времени его правления.
– Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Брату вот-вот исполнится двадцать четыре года: через год вопрос будет решен.
Екатерина глубоко задумалась.
– Да, конечно, было бы лучше, если бы могло быть так, – ответила она.
– Ах, матушка! Посудите сами, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! – воскликнул Генрих. – Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать в Лувре, среди изящного и образованного двора, под крылом лучшей матери в мире, матери, которая своими советами избавила бы меня от доброй половины трудов и тягот; которая, привыкнув нести вместе с моим отцом государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мной! Ах, матушка! Я был бы великим королем!
– Ну, ну, дорогое дитя мое! Не отчаивайтесь! – сказала Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. – А вы сами ничего не придумали, чтобы уладить это дело?
– Конечно, придумал! Для этого-то я вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради принцессы Конде. После этого я поехал навстречу Ласко – самому значительному лицу из послов, – познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести самое отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.
– Ах, дорогое дитя мое, – это нехорошо! – сказала Екатерина. – Интересы Франции надо ставить выше наших ничтожных антипатий.
– Матушка! Но разве в интересах Франции, чтобы, в случае несчастья с братом, в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?