Болезнь была внезапная, острая и странная, с теми же симптомами, какие обнаружились и у его брата – Франциска II незадолго до его смерти.
Вот почему приказ короля – не пускать к нему никого, кроме мэтра Паре, – никого не удивил. Мизантропия, как известно, составляла основу характера государя.
Карл вошел к себе в опочивальню, сел в кресло, напоминавшее шезлонг, положил голову на подушки и, рассудив, что Амбруаза Паре могут не застать дома и он приедет не скоро, решил не тратить попусту время ожидания.
Он хлопнул в ладоши; сейчас же вошел один из стражников.
– Скажите королю Наваррскому, что я хочу поговорить с ним, – приказал Карл.
Стражник поклонился и отправился исполнять приказание.
Король откинул голову: от страшной тяжести в мозгу он едва мог связно говорить, какой-то кровавый туман застилал глаза, во рту все пересохло, он выпил целый графин воды, но так и не утолил жажды.
Он все еще пребывал в этом сонливом состоянии, когда дверь отворилась и вошел Генрих; следовавший за ним де Нансе остановился в передней.
Король Наваррский услыхал, что дверь за ним закрылась.
Тогда он сделал несколько шагов вперед.
– Государь! Вы звали меня? Я пришел, – сказал он. Король вздрогнул при звуке этого голоса и бессознательно хотел протянуть руку.
– Государь! – стоя по-прежнему с опущенными руками, сказал Генрих. – Вы, ваше величество, забыли, что я больше не брат ваш, а узник.
– Ах да, верно, – ответил Карл, – спасибо, что напомнили. Но я не забыл кое-что другое: как-то раз, когда мы с вами были наедине, вы обещали мне отвечать чистосердечно.
– Я готов сдержать обещание. Спрашивайте, государь. Король налил на ладонь холодной воды и приложил руку ко лбу.
– Что истинного в обвинении герцога Алансонского? Ну, отвечайте, Генрих!
– Только половина: герцог Алансонский должен был бежать, а я – только сопровождать его.
– Зачем вам было его сопровождать? – спросил Карл. – Вы что же, недовольны мной, Генрих?
– Нет, государь, напротив: я мог бы только похвалиться отношением вашего величества ко мне; Бог, читающий в сердцах людей, видит в моем сердце, какую глубокую привязанность я питаю к моему брату и моему королю.
– Мне кажется противоестественным бегать от людей, которых мы любим и которые любят нас, – заметил Карл.
– Я и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня ненавидит, – возразил Генрих. – Ваше величество! Вы позволите мне говорить с открытой душой?
– Говорите.
– Государь! Меня ненавидят герцог Алансонский и королева-мать.
– Что касается Алансона, я не отрицаю, – ответил Карл, – но королева-мать к вам очень внимательна.
– Вот поэтому-то я и остерегаюсь ее, государь. И благо мне, что я ее остерегался!
– Ее?
– Ее или ее окружающих. Ведь вам известно, государь, что иногда несчастьем королей является не то, что им служат из рук вон плохо, а то, что им служат чересчур усердно.
– Объяснитесь: вы добровольно обязались сказать мне все.
– Как видите, ваше величество, я так и поступаю.
– Продолжайте.
– Ваше величество! Вы сказали, что любите меня.
– То есть я любил вас до вашей измены, Анрио.
– Предположите, государь, что вы любите меня по-прежнему.
– Пусть так!
– А если вы меня любите, то вы, наверно, желаете, чтобы я был жив, не так ли?
– Я был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.
– Так вот, ваше величество, вы уже дважды могли прийти в отчаяние.
– Как так?
– Да, государь, уже дважды только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз Провидение приняло облик вашего величества.
– А в первый раз чей облик оно приняло?
– Облик человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, – облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали...
Карл нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.
– А Рене? – спросил он.
– А Рене спас меня от яда.
– Черт возьми! И везет же тебе, Анрио! – сказал король, пытаясь улыбнуться, но от сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. – Это не его профессия.
– Так вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо – это раскаяние флорентийца. Другое – доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству откровенно: я испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать, руководствуясь аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.
– Почему же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?
– Если бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.
– А когда ты говоришь их сегодня?
– Сегодня – Другое дело: меня обвиняют – я защищаюсь.
– А ты уверен в первом покушении, Анрио?
– Так же уверен, как во втором.
– Тебя пытались отравить?
– Пытались.
– Чем?
– Опиатом.
– А как отравляют опиатом?
– Почем я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками...
Карл сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось...
– Да, да, – сказал он, словно разговаривая с самим собой, – в самой природе живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же это существо не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?
– Итак, государь, – спросил Генрих, – довольны ли вы моей откровенностью и верите ли, что я сказал вам все?
– Да, да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?
– Государь! Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.
– Видишь ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят убить. Но будь спокоен – они понесут наказание за свое злоумышление. А теперь ты свободен.
– Свободен покинуть Париж, государь? – спросил Генрих.
– Нет, нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча чертей! Надо же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!
– В таком случае, государь, если вы хотите оставить меня при себе, соблаговолите оказать мне одну милость...
– Какую?
– Оставьте меня здесь не под видом друга, а под видом узника.
– Как – узника?
– Да так. Разве вы, ваше величество, не видите, что ваше дружеское ко мне расположение меня губит?
– И ты предпочитаешь, чтобы я тебя возненавидел?
– Чисто внешней ненавистью, государь. Такая ненависть спасет меня: до тех пор, пока они будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.
– Я не знаю, чего ты хочешь, Анрио, – сказал Карл, – не знаю, какая у тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь своей цели – я буду очень удивлен.
– Значит, я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне сурово?
– Да.
– Тогда я буду спокойнее... А что прикажете сейчас, ваше величество?
– Иди к себе, Анрио. Я очень страдаю. Пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.
– Государь! – сказал Генрих. – Вашему величеству надо бы позвать врача: ваше сегодняшнее нездоровье, быть может, опаснее, чем вы думаете.
– Я послал за мэтром Амбруазом Паре.
– Тогда я ухожу, чувствуя себя спокойнее.
– Клянусь Душой, – сказал король, – из всей моей семьи ты один действительно любишь меня.
– Это ваше искреннее убеждение, государь?
– Слово дворянина!
– Хорошо! В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня, как человека, которому ваш гнев не позволит прожить и месяца: это единственное средство, чтобы я мог любить вас долго.
– Господин де Нансе! – крикнул Карл. Вошел командир охраны.
– Я отдаю вам на руки, – сказал король, – величайшего преступника в королевстве. Вы отвечаете мне за него головой!
Генрих с удрученным видом вышел вслед за де Нансе.
Глава 3АКТЕОН
Оставшись один, Карл очень удивился, что к нему не пришел ни один из его верных друзей, а двумя его верными друзьями были кормилица Мадлен и борзая Актеон.
«Кормилица, должно быть, пошла к знакомому гугеноту петь псалмы, – подумал он, – а Актеон все еще сердится за то, что сегодня утром я хлестнул его арапником».
Карл взял свечу и прошел к доброй женщине. Доброй женщины не было дома. Дверь из комнаты Мадлен, как, наверное, помнит читатель, вела в Оружейную палату. Карл подошел к этой двери.
Но на ходу у него начался один из тех приступов, которые он уже испытывал и которые обрушивались на него внезапно. Король страдал так, словно в его внутренностях шарили раскаленным железом. Его мучила неутолимая жажда. На столе он увидел чашку с молоком, выпил ее залпом и почувствовал некоторое облегчение.
Он опять взял свечу, которую поставил на стол, и вошел в Оружейную палату.
К его величайшему изумлению, Актеон не бросился к нему навстречу. Быть может, его заперли? Но в таком случае он почуял бы, что хозяин вернулся с охоты, и стал бы выть.
Карл свистал, звал – собака не появлялась. Он сделал еще шага четыре вперед, и, когда пламя свечи осветило дальний угол комнаты, он увидел в этом углу неподвижную массу, лежавшую на паркете.
– Ко Мне, Актеон! Ко мне! – крикнул Карл и свистнул еще раз.
Собака не пошевелилась.
Карл подбежал и потрогал ее; бедное животное уже окоченело. Из перекошенной болью пасти собаки вытекло на пол несколько капель желчи, смешанной с кровавой пенистой слюной. Собака нашла в Оружейной берет хозяина и решила умереть, положив голову на вещь, олицетворявшую для нее ее друга...
Это зрелище заставило его забыть о своей боли и вернуло ему всю его энергию, у него в жилах закипела ярость, он хотел крикнуть, но короли, скованные собственным величием, не могут свободно поддаться первому порыву, который любой другой человек может обратить на пользу своим страстям или самозащите. Поняв, что здесь кроется предательство. Карл промолчал.
Он встал на колени около собаки и опытным взглядом осмотрел ее труп. Глаза остекленели, красный язык был весь в язвах и гнойничках. Болезнь была такой необычной, что Карл вздрогнул.