— Прости меня, — хрипло сказала я и поспешила за ним. — Больше ты ничего подобного от меня не услышишь.
Наверху, на камне-лошади, среди переливающихся в лунном свете берез, я решила доказать Сигурду, что выбросила из головы мысли о Брунгильде.
— Давай поговорим о свадьбе, — предложила я бодрым голосом.
Сигурд смотрел прямо перед собой, а после моих слов повернулся ко мне.
— Давай, если хочешь, — ответил он. — Вот как я планирую сделать. Завтра я отправляюсь в земли франков. Я и так достаточно долго откладывал это путешествие, но теперь должен вернуться домой и рассказать, что случилось с Реганом, и обо всем остальном. Когда я вернусь, мы устроим сразу две свадьбы, нашу и Брунгильды с Гуннаром. Твоей матери, наверное, какое-то время придется спать с Хёгни и Гутормом в зале. Потом, когда снова наступит сезон урожая, мы оставим остальных и переедем в дом, в котором я живу с дядей. О Гуторме я тоже подумал. Если хочешь, он может пожить с нами, пока мы не вернемся в твои земли. Или пусть живет то с нами, то с матерью — как пожелаешь. Мне думается, что мы часто будем приезжать.
Его ответ был прямым и деловитым.
— Это меня устраивает, — ответила я и не придумала ничего, что еще можно было бы сказать. Мы сидели как чужие. Потом Сигурд стал тереть живот и зевать.
— Ты устал? — спросила я.
— Очень. Ты не будешь возражать, если мы вернемся?
— Нет. — Я уже поднялась.
Я на цыпочках прокралась в свою спальню и устроилась между матерью и Гутормом. В комнате было теснее, чем обычно, из-за дополнительной подстилки, положенной для Брунгильды. Ее ложе пока пустовало. Я устроилась поудобнее и натянула овечью шкуру на плечи. Мрачные мысли лишили меня сил, и я хотела уснуть. Поцеловав Гуторма в затылок, я уже собиралась закрыть глаза, как вдруг мать шепотом позвала меня. Я испугалась.
— Ты не дала ему зелье, — недовольно зашептала она.
— У меня не было возможности. — Из любопытства я этим утром попробовала зелье, и оно оказалось отвратительным на вкус, гораздо хуже лечебного. Я никак не могла придумать способ заставить Сигурда выпить зелье с таким ужасным вкусом, не сказав, зачем оно приготовлено. А теперь, когда он дал мне понять, насколько омерзительна ему моя ревность… И все же я должна была что-то придумать. Речь Сигурда, произнесенная им, чтобы убедить меня в своей любви, произвела обратный эффект. Мне она показалась неискренней, даже отрепетированной. Когда я подняла голову, чтобы посмотреть на сосуд с отваром, то увидела, что там стоит лишь один из них, маленький, в котором находился лечебный настой.
— Куда ты его дела? — встрепенулась я.
— Поставила в угол, рядом с Гутормом. Я передвинула, чтобы валькирия его не заметила. Ты дашь его завтра Сигурду?
— Он с утра отправляется к франкам.
— Тогда тебе надо встать пораньше и напоить его до отъезда. Скажи, что это зелье сделает его путь безопасным.
— Но на пути между нашими домами нет никакой опасности.
— Опасность есть всегда. Скажи, что тебе приснился сон и ты увидела в нем нечто страшное. Используй воображение, дочь. А теперь спи, чтобы утром рано встать.
— Хорошо, — сказала я, но сразу уснуть мне не удалось.
Я воспользовалась своим воображением, но совсем не так, как предлагала мне мать. Я представляла, как Гуннар и Брунгильда поругались, и, вернувшись, она разбудила Сигурда и потребовала, чтобы он немедленно отвез ее обратно. Или что Сигурд и валькирия приехали для того, чтобы выкопать золото, а их участие в пире было лишь уловкой, и что когда все мы уснем, они вместе отправятся на берег реки.
Когда Брунгильда и Гуннар возвратились в дом и валькирия пробралась в комнату и улеглась по другую сторону от матери, почти тут же захрапев, я стала думать, что храп ее притворен. Мне казалось, что она слышит мои мысли и чувствует мою ненависть, потому что черная ненависть, которая обвилась вокруг меня подобно змее, душила и поглощала меня целиком, не могла остаться незаметной для той, кто стал ее причиной. О, да, я воспользовалась воображением, и оно истязало меня большую часть ночи. И когда я уснула, то провалилась в глубокий сон, лишенный всяких видений, в сон истощения. Поэтому я не слышала, как Сигурд проснулся. Когда я пробудилась, он, конечно, уже давно был в пути.
8
Чем занималась Брунгильда днем? Никто этого не знал. Одно лишь было понятно — все остальное время у нее уходило на сон. Пение птиц, солнечный свет, голоса матери, Гуннара и Хёгни всегда будили нас с Гутормом, но на валькирию не оказывали никакого воздействия. Когда мы каждое утро выходили из своей спальни, она еще глубоко спала, лежа на животе. Лишь в середине дня, когда братья возвращались с охоты или встречи с работниками, а мы с матерью заканчивали доить коров и коз, Брунгильда появлялась на улице. Ее длинные серебристые волосы струились по плечам подобно потокам лунного света. Она никогда не рассказывала о своих снах, как обычно делают люди, проснувшись. Валькирия едва одаривала Хёгни и Гуннара чарующей улыбкой, а меня с матерью снисходительным кивком (Гуторма она и вовсе не замечала) и уходила по северо-восточной тропинке в лес, откуда не возвращалась до вечера.
Однажды, когда Брунгильда как раз направлялась в лес, мать спросила Гуннара:
— Эта девушка ничем нам не помогает. Куда она ходит? Ты же спрашивал ее об этом?
Гуннар, не в силах оторвать глаз от волос валькирии, все еще видимых сквозь ветви деревьев, пробормотал:
— Она не такая, как ты, и делает то, что хочет. И не нам спрашивать ее об этом.
Будто бы желая помешать ему насладиться видом серебристой бабочки, исчезающей в лесу, мать вытолкнула меня прямо перед ним.
— Тем не менее, — настаивала она, — она способна оказать нам помощь. Почему бы ей не научить Гудрун рунам? Попроси ее иногда брать с собой сестру.
Гуннар рассмеялся.
— Руну может написать кто угодно. Для этого всего лишь нужно соединить пару линий. Руны же Брунгильды наделены силой и поэтому действенны, а сила была дана ей при рождении, как она сказала. Это дар богов, такой же, как мед в сотах. — Говоря это, Гуннар продолжал смотреть поверх моей головы, и, лишь когда его глаза стали шарить по горизонту, я поняла, что он потерял валькирию из виду.
Он вздохнул, пробормотал что-то про лезвие меча, которое надо наточить, и ушел. Мы с матерью стояли с полными ведрами молока, Хёгни придерживал двух подстреленных зайцев, висевших через плечо. Мать покачала головой и спросила Хёгни:
— Мы много слышали о ее силах, но я не видела ни малейшего их проявления. А ты?
Хёгни снял кроликов с плеча и стал их рассматривать.
— Я видел, как она одним лишь взглядом притягивает Гуннара к себе так, что тот бежит со всех ног. Посмотри, как она его изменила!
Мы все повернулись, чтобы взглянуть на Гуннара. Он сидел под дубами, сложив руки и держа меч на коленях.
Пока Сигурда не было, я почти не видела Брунгильду. Каждый вечер мы ужинали за одним столом, но обменивались только словами вроде: «передай это» или «подай то». Она поздно вставала, а я рано уходила в спальню, под предлогом работы над своим пуховым матрасом, но на самом деле для того, чтобы лелеять черные мысли и предаваться все более безрассудным фантазиям. Мы редко оказывались рядом. Но и Гуннар виделся с ней не намного чаще меня. Вернее, он совсем не встречался с ней наедине, хотя, конечно, в этом не было его заслуги. Из своей спальни я часто слышала, как он спрашивал ее:
— Погуляешь со мной сегодня?
Она всегда отвечала дружелюбно, но твердым отказом. Ссылалась на то, что устала за день, либо так много съела за ужином, что не могла двинуться с места. Но чаще всего говорила, что предпочла бы остаться дома и послушать его музыку.
И Гуннар послушно брал арфу и играл мелодию за мелодией. Он пел ей о нашем отце и его сделке с Аэцием, о нашем дяде Гундахаре, о бургундах, некогда проживавших в Вормсе, о печальной участи, которая нас постигла… Так Брунгильда узнала о нас многое, в то время как мы по-прежнему не знали о ней ничего. Однажды Гуннар отложил свою арфу, и я услышала, как он сказал:
— Ты нужна нам, Брунгильда. Своими рунами ты можешь изменить судьбу бургундов. Какую из них ты начертаешь для нас?
— Я узнаю, какую руну следует выбрать, лишь тогда, когда для этого придет время, — ответила Брунгильда.
— Напиши одну из них сейчас, — настаивал Гуннар. — Развлеки нас сегодня вечером. Пусть пламя взовьется в очаге, только не жги нашего дома. Преврати ночь в день, заставь мою арфу саму играть, потому что видят боги, как горят мои пальцы после всех песен, которые я сыграл для тебя.
Ответ Брунгильды был резок.
— Ты думаешь, я стану писать руны забавы ради? Чтобы потешить тебя или кого-нибудь еще? Сила, наполняющая мои руны, — не полноводная и вечная река, но ручей, который способен иссохнуть в любой момент, когда этого захотят боги. Лишь тогда я стану писать свои руны, когда настанет нужный час.
Я так напряженно вслушивалась, ожидая ответа Гуннара, что не уловила шагов валькирии вплоть до того момента, когда она подошла к нашей спальне. Она застала меня сидящей на мешке с пухом, но всем своим телом подавшейся в сторону зала.
— Что тебя так обеспокоило? — усмехнулась она, взглянув на меня, потом подвинула свой матрас ближе к стене и легла, повернувшись ко мне спиной.
Насколько я знаю, это была единственная размолвка Гуннара и Брунгильды со времени отъезда Сигурда. На следующий день Гуннар из кожи вон лез, чтобы загладить свою оплошность. Он бросился к валькирии, как только та появилась под полуденным солнцем, и выдернул из-под туники букетик цветов, который умудрился скрыть от нас. И в тот вечер, как и во все последующие вечера, больше не предпринимал никаких попыток уговорить ее прогуляться. После ужина он отправлялся прямо к арфе и играл те песни, которые больше всего нравились валькирии. Чаще всего звучала новая, в которой пелось о том