Римлянка улыбнулась.
— Я бы хотела рассказать тебе еще одну притчу Иисуса, если ты не против.
— Прошу тебя.
— Тогда слушай. Жил однажды человек, у которого было два сына. И однажды он попросил каждого из них взять по полю и работать на них. Первый отказался, но потом передумал и стал работать. Второй же согласился с отцом, но работать и не собирался. Стоило отцу отвернуться от него, как он тут же возвращался к своим собственным делам. Кто, по-твоему, был лучшим сыном?
— Никто. Мне кажется, что если твой Иисус хотел что-то показать на этом примере, то ему стоило придумать и третьего сына, который бы сразу согласился с поручением отца и немедленно отправился бы на его выполнение.
— Но тогда бы пропал весь смысл притчи, потому что люди, к которым он обращался, были похожи либо на первого, либо на второго сына.
— Тогда этот смысл мне недоступен. Я бы поняла, если бы там был третий сын. Коли слушатели Иисуса походили на первого или второго сына, то повиновение третьего дало бы им хороший пример для подражания.
— Может быть. Но позволь мне объяснить тебе эту притчу так, как однажды ее объяснил мне отец. Порочные люди среди нас часто похожи на первого сына, который отказался, но потом передумал. Допустим, он передумал на закате дня, так что работать в поле было уже поздно. Главное тут то, что он все-таки передумал. Время — это божий дар, подруга. Бог дает его каждому из нас так, как Сам считает нужным. И пока не наступила ночь, порочному человеку еще не поздно одуматься.
— Но что же тогда второй сын, более хитрый, который и не собирался выполнять поручение отца? Я знаю, по меньшей мере, одного человека, который так же порочен, как он.
— Он тоже может передумать.
— Теперь я понимаю, — сказала я, но на самом деле все казалось мне слишком запутанным.
Наверное, римлянка видела меня насквозь, потому что строго посмотрела на меня и произнесла:
— Я надеюсь встретиться с тобой снова, подруга, и не только здесь, в городе Аттилы. Не отравляй своей души затеями навредить Аттиле.
— Если Аттила станет править миром, ты быстро передумаешь, — хмыкнула я.
Римлянка тут же сложила ладони и вознесла их.
— Тогда давай помолимся Иисусу о том, чтобы этого никогда не было. Ты слышала о том, что когда люди молятся вместе…
— Прости, но я даже боюсь подумать, что может случиться, если мои боги узнают, как я молилась кому-то другому.
Мы молча посмотрели друг на друга, потом я отвернулась. Я снова подумала о том, каким безбожным стал казаться мне мир с тех пор, как я дошла до Паннонии. Мне была непонятна недальновидность бога римлянки, который призывал свой народ повернуться спинами к врагам, даже если те обнажили мечи. Но разговор об Иисусе, который напомнил мне об Водене и остальных, принес мне облегчение. Мои мысли тут же вернулись в прошлое, и я уже слышала голоса бургундов, летящие ввысь, чтобы достичь ушей богов. Я снова увидела жертвоприношения, залитый кровью алтарь, обмазанные кровью деревья… И все это время наши голоса поднимались до Валгаллы, сливаясь в один голос народа, объединенного кровью и родством душ. И мне стало горько, что, живя тут, в Паннонии, я нахожусь так далеко от своего народа. Собираясь вместе, чтобы страдать и радоваться, молиться или возносить хвалу, мы были так тесно связаны с богами и друг с другом, что эта связь становилась важнее события, которое собрало нас. Отправляясь в путь, каждый из нас увозил с собой ощущение этой священной связи.
Я повернулась к римлянке.
— Я буду рада рассказать тебе о своем народе и о наших богах, — произнесла я и поведала о том, о чем только что думала, и о многом другом.
Римлянка слушала меня, мило улыбаясь. После того, как я закончила, мы долгое время молчали.
— Нет ни одного человека, который был бы только плохим, — прошептала она наконец.
Я словно опустилась с небес на землю и с удивлением посмотрела на нее.
— Вот, например, мой муж. При всем плохом, что он мне сделал, со временем он привязался ко мне. Если я слушаюсь его, он обращается со мной по-доброму. И позволяет мне то, за что другие гунны подняли бы его на смех, если бы узнали.
— Что именно?
— Ну, он разрешает мне писать столько, сколько моей душе угодно. Главное, чтобы я делала это на его языке.
Я подалась вперед.
— Я знаю о письме. Мой друг… рассказывал мне о нем. А что ты пишешь?
Римлянка нарисовала круг пальцем на песке.
— Чаще всего письма.
— И он позволяет тебе рассылать их с посыльными?
Она засмеялась.
— Я пишу их не для того, чтобы рассылать. Люди, которым они адресованы, давно мертвы.
Теперь я смотрела на нее с некоторым беспокойством, думая, что она могла сойти с ума. Все эти разговоры о врагах… и сила, исходящая из ее рук. Мне никогда не доводилось встречать таких людей, как она.
— Когда я только попала в город Аттилы, — продолжила тем временем римлянка, — мне в голову все время приходила одна и та же мысль: как жаль, что я не могу разговаривать со своей семьей. Если бы только рассказать тем, кто меня любил, о моих испытаниях в стане гуннов! Я чувствовала, что схожу с ума, держа в себе свои страдания.
— Да, — перебила я. — Мне хорошо знакомо это чувство.
— И тогда я стала записывать сбои мучения, которые так долго носила в памяти. Когда я описывала каждое страдание, боль от него понемногу стихала. Наверное, я писала это только для себя, но все равно мне становилось легче. Теперь, когда я об этом вспоминаю… — Она резко подалась вперед, и мы оказались плечом к плечу. — Ты умеешь читать хоть немного?
— Нет. Но я однажды видела письмена на свитке из козьей шкуры.
Римлянка улыбнулась. Потом снова откинулась и вздохнула.
— Я хотела предложить тебе: если ты умеешь читать, то возьми мои письма. Вдруг со мной что-нибудь случится.
— Но с тобой ничего не случится! — воскликнула я.
— Я не боюсь умирать.
— Ты должна жить, ради меня. Мне без тебя не выдержать. Хоть мы с тобой и разные, я чувствую, что уже люблю тебя.
Римлянка повернулась и посмотрела на меня.
— Как зовут тебя, подруга?
— Здесь, в городе Аттилы, меня знают как Ильдико. В моих родных землях меня зовут Гудрун.
— А меня зовут Сагария.
— Сагария, — повторила я и посмотрела вперед.
Очередь за едой стояла теперь уже за пределами шатра.
Она проследила за моим взглядом.
— Нам пора идти, — прошептала она. — Сейчас сюда соберется весь город.
Она снова коснулась зеленого камня, и я остро ощутила, как мне не хватает моего украшения.
— Какой красивый камень, — сказала я, указав на него чуть заметным движением пальца.
Римлянка улыбнулась.
— Это не просто камень. Смотри. — Она сняла цепочку с шеи и взяла камень в обе ладони. Потом повернула его в пальцах, и, к моему изумлению, прямо на глазах он распался надвое. Камень оказался полым внутри, а обе его половинки держались на невидимом стержне. — Его дал мне отец, когда я была совсем маленькой. Я хранила в нем лепестки роз. После смерти отца я часто открывала камень и вспоминала о нем. Но я совершила ошибку, рассказав о нем своему мужу, и в следующий раз, когда я открыла, он был пуст. Наверное, он вытряхнул его содержимое, когда я спала, потому что я никогда не расстаюсь с этим камнем. Понюхай. Он все еще пахнет розой.
Я наклонилась и принюхалась, но все мое внимание было приковано к удлинявшейся очереди перед шатром, и я с опаской посмотрела на Сагарию.
— Мы должны расстаться, — торопливо сказала она. — Как только жители города поедят, гауты заберут свои повозки и уедут.
— Мы должны встретиться снова, завтра! — воскликнула я и схватила ее за запястье. Оно горело. И тогда я с удивлением поняла источник необычайной силы, которая струилась из ее рук.
Сагария заметила, как я изменилась в лице.
— Меня лихорадит уже несколько дней, — призналась она. — Ничего, пройдет.
Я подумала об Эаре, о разочарованном взгляде, которым она проводила меня, когда я уходила.
— Кажется, мне известно, что делать, — прошептала я. — Одна женщина может дать нам лекарство для твоей ноги. И никто об этом не узнает.
Но Сагария теперь смотрела только на толпу, которая начинала шуметь.
— Иди первая, — сказала она. — Мне понадобится много времени, чтобы дойти до дома, а нас не должны видеть вместе.
— Нет, иди ты. Я не успокоюсь, пока не буду знать, что ты в безопасности.
Сагария нежно коснулась моей щеки горящими губами. Потом неуклюже встала и, подволакивая раненую ногу, направилась между повозками прочь от толпы. Когда она исчезла из поля зрения, я легла под повозку и стала искать ее глазами. И вскоре разглядела хромающую римлянку. Когда она снова исчезла, я проползла под одной повозкой и выбралась возле второй, как раз в это время Сагария вошла в хижину неподалеку.
В ту ночь мое воображение разыгралось не на шутку. Я грезила о том, как исцелю Сагарию, и, восторгаясь тем, что нашла такую удивительную подругу, совсем забыла об Эдеко. Я рисовала в своем воображении, как мы вдвоем с ней спасаемся бегством. Потом, внезапно вспомнив об Эдеко, я стала мечтать, как мы с Сагарией дождемся его возвращения с известием о смерти Аттилы и втроем покинем этот город, чтобы начать новую жизнь. А по дороге заберем с собой мою ненаглядную дочь и ее няню. Затем я вспомнила о сыновьях Эдеко, и вот они гоже попали в мои фантазии, вместе с девочкой-гуннкой. И я смеялась, представляя себе изумленные лица моих братьев, когда они увидят меня возвращающейся домой вместе с дочерью, ее няней, тремя гаутами, римлянкой и маленькой гуннкой.
Следующим утром я отправилась прямо к дому Эары. Она снова сидела на улице, только на этот раз рядом с Эарой не было детей. Внезапно мне стало страшно. Я осознала — кроме того, что старуха вчера улыбнулась, явно стремясь к общению, у меня не имелось никаких оснований доверять Эаре больше, чем кому-либо другому в городе Аттилы. Но, увидев меня, она приветливо воскликнула: