Он просиял. Потянулся ко мне и стал неспешно касаться и целовать. Я обвила его руками за шею. Мне хотелось стремительности, но я сдержала свои мольбы.
Келлс же, разочаровывающий, как всякий мужчина, заставил время замедлить ход.
Он целовал меня, воспламеняя мое тело.
Я была скользкой и влажной и ждала ответа на желание, эхом отдающееся во мне. Развяжи этот узел, разрежь его, порви.
Келлс навис надо мной. Его красивый рот таил усмешку.
– Полагаю, тебе нужно больше целоваться. Похоже, ты пока не научилась делать это правильно.
Я приподнялась и прижалась к его губам, стараясь познать его мир – все секреты, и запах, и шепот гимнов.
– Не знаю, о чем ты, но ты меня научишь. Уверена, ты сможешь.
– Долли, я научу тебя всему. Мы выбрали друг друга.
Не знаю, что он имел в виду, но я хотела этого – хотела нас с ним и огня.
Мой друг касался меня там, где я ненавидела прикосновения, пока моя ненависть не утихла. Я позволила ему туго завести меня, как часовую пружину. И когда уже решила, что больше не могу, он показал, что могу. Его руки накрыли мои, растягивая меня, когда я хотела сжаться, погружали в волны страсти, когда я хотела всплыть, а не тонуть, в его ритме, в его песне.
Мы сплелись, соединившись, будто недостающие части головоломки. Я выкрикнула по-ирландски – «мэлоуг!»[32], – потому что была полна, переполнена любовью.
Я сгорела.
Я растаяла.
И в этом пламени мне было нужно, чтобы он взял меня снова, пока разум или правила нас не уничтожили.
И он взял.
И я знала – после этого акта, когда он овладел мною, а я им, – больше ни для кого другого мы не годимся.
Демерара, 1780. Новая потеря
Я стояла перед туалетным зеркалом Келлса, измеряя, насколько округлилась моя талия. Последние шесть лет я была наложницей Келлса; мне следовало догадываться, что мой способ когда-нибудь подведет. Как мог чай сдержать всю нашу любовь?
Миссис Рэндольф вошла в спальню со стопкой белья в руках. Бросила на меня взгляд и не нахмурилась как обычно. На ее лице читались вопросы.
Она отложила свою ношу.
– Ты собираешься ему сказать?
Конечно, она знала. Домоправительница и Китти стирали белье.
– Сегодня.
Миссис Рэндольф сложила рубашки в комод.
– Ты же понимаешь, что все изменится? А ведь шло так хорошо…
Я знала. В Обители царило счастье. Девятилетняя Шарлотта выучилась читать. По-прежнему застенчивая в обществе Китти стала настоящей мастерицей. Мой дорогой Келлс отгрузил в два раза больше бочек рома, чем пару лет назад.
А у меня имелись деньги на выкуп всех родных, включая младенца в моем чреве. Я не была свободна. Я никогда этого не просила. Корабли с невольниками все еще каждый месяц подплывали к нашим берегам. За пособничество беглецам были назначены серьезные штрафы. Я боялась, что мои обстоятельства плохо скажутся на Келлсе и его стремлении влиять на жизнь колонии.
Миссис Рэндольф приподняла мой подбородок:
– Он так любит Шарлотту, полюбит и еще одного.
Я сжала ее руку. Я думала, что не нравлюсь ей, что она как одна из тех женщин с плантации па, сплетничавших у источника, или из тех, которых я встречала на рынках у набережной реки. Многие считали, что я не мулатка, поскольку моя кожа была темной. Остальные полагали, будто я должна довольствоваться тем, что дает мне Келлс. Мечты их возлюбленных значили для этих женщин больше их собственных желаний.
Но важно было и то и другое.
Миссис Рэндольф обняла меня.
– Он полюбит малыша, Долли.
– Вы так думаете?
– Да.
Приободрившись, я вышла из спальни и зашагала по коридору. Расправила плечи и заглянула в кабинет к Келлсу, но он был не один. В моем кресле сидел капитан ван Схейленбюрх, глава колонии.
В моем. Там, где сидела я, слушая, как мой возлюбленный говорит о своих планах, и подбадривая его, когда все идет наперекосяк. И все же оба мужчины посмотрели на меня так, будто мне здесь не место.
– Что, Долли? – сказал Келлс.
– Не знала, что вы заняты… приемом гостей.
У ван Схейленбюрха был крючковатый нос, как у моего па. Он смерил меня взглядом сверху донизу, затем отвернулся.
– Je chattel is knap[33].
Он засмеялся, и Келлс следом за ним тоже.
Я немного знала голландский – слышала от рыночных торговцев и плантаторов на приемах Келлса. Гость назвал меня красивой вещью. Мне следовало принять это за комплимент, как и его плотоядный взгляд, который сводил все, что было между нами с Келлсом, к чему-то грязному. Я была даже не Валлой[34], наложницей Иакова, а кем-то гораздо ничтожнее.
Ухмылка Келлса увяла.
– Что-то срочное, мисс Долли?
– Нет.
Ван Схейленбюрх глазел на меня, будто я расхаживала с голыми плечами. Я оделась как праздная дама, что соответствовало положению Келлса. На мне было красивое расшитое платье из оливкового атласа, под которым скрывались белые юбки.
Но усмешка капитана обнажила холстину, прикрывавшую мою душу.
И мой Келлс это ему позволил.
Осторожно, стараясь не хлопать дверью, я попятилась и вернулась в мою старую комнату.
Китти сидела за столом, возилась с глиной.
– Где Шарлотта, сестренка?
– С миссис Рэндольф, учится стряпать.
– О…
Она повернулась и уставилась на меня.
– Смотри! – Китти показала мне вылепленную вазу – гладкие стенки, большое изогнутое горлышко.
У ее ног валялись наброски углем – она готовилась расписывать свое творение. Там будут изображены радостно танцующие женщины, прямо как у источника па.
– Все хорошо, Долли?
Лгать себе я привыкла: что мои чувства имеют меньшее значение, что я пью чай с целью предотвратить беременность, а не потому, что боюсь из-за ребенка потерять Келлса; что даже в мелочах возвысила его мечты над своими.
Поэтому я кивнула сестре.
– Все хорошо.
– Мистер Келлс умеет решать проблемы, но и ты тоже.
Сестра снова занялась своей вазой. Мне хотелось поговорить с ней, объяснить, насколько хрупкое у нас положение… Но я не могла.
Душа Китти застряла в ловушке, она была по-прежнему юна – девятнадцать прожитых лет не сказались на ней.
Но я же обещала. Она не должна расти как я.
Я подошла к ней сзади и обняла. Возможно, смочила слезами ее косы. Китти продолжала заниматься вазой. Когда она закончит, это будет еще один шедевр.
Я кормила своего малыша Эдварда, устроившись в кресле-качалке. Крепкие балясины, точеные изгибы красного дерева и мягкое сиденье с тростниковой обивкой. Качаться в нем было прекрасно. Его прислал мне Келлс.
Он уехал по неотложным делам через месяц после того, как мое положение стало заметным, сначала на Барбадос, затем в Европу. И хоть Келлс посылал письма, которые читал мне Фоден, обида не стихала. Для моего па и для других мужчин отъезды и приезды были способом существования, особенно для джентльменов, которые отчасти проживали свою жизнь за морем. Что влекло их в этих водах, на этих далеких берегах? Я должна была это выяснить и дала себе такое обещание.
По моему лицу заструились слезы. Не знаю почему. Я злилась на Келлса, но это чувство, эта тьма были совсем другими.
Роды выдались тяжелыми. Миссис Рэндольф – слава богу, миссис Рэндольф была рядом. Пуповина…
Было слишком много тревог. Слишком хотела я увидеть Келлса. Мое тело изменилось. Вот и все. Мами помогала женщинам справиться с родами. Жаль, я не помнила как.
Темноволосая головка моего сына покачивалась у меня на груди. Его теплая кожа пахла лавандой и кокосом. Это дитя любви, а не ненависти. Помни об этом, Долли.
Я уложила Эдварда в колыбель, покинула одинокую комнату Келлса и пошла взглянуть на своих девочек. Китти разложила подушки на большой кровати с балдахином, а Шарлотта растянулась на матрасе, где мы когда-то помещались вдвоем.
Я снова начала плакать и ушла из спальни незамеченной.
Запах свежеиспеченного хлеба защекотал мне нос и привел к двери кухни. Приоткрыв створку, я увидела, как Полк нарезает буханку ломтями и сует куски себе в рот.
– Что-то масса Келлс скажет про мальчугана?
Миссис Рэндольф вытерла руки об отутюженный белый передник.
– Что ж ему сказать. Лишь то, что малыш очень красивый.
– Но больно темный.
– У нее темная кожа. А ты чего ждал, Полк?
– Ее па – белый. Слыхал, другая дочка смахивает на Шарлотту – белая как призрак.
– Вздор несешь, Полк. Намекаешь, что малыш не от него?
– Ну, нет…
– Они же как кролики. Все время вместе. Расставались, только когда она ходила работать на Фодена. А малыш явно не от старика.
Полк отрезал еще ломоть хлеба.
– Тогда, может, старые слухи – правда. Креол с Барбадоса, лопни мои глаза. Келлс – дитя рабыни, которого забрали и вырастили вместо мертворожденного.
Миссис Рэндольф пригрозила ему большим мясницким ножом.
– Не болтай такого больше. Понял?
Я попятилась. Мер-мер… Мер-мер Бен. Grand mere[35] Бен! Вот почему давным-давно он помогал миссис Бен?
Келлс выдает себя за белого?
Байка Полка о маленьком невольнике, которого забрал хозяин, не была чем-то неслыханным. От жары, царившей на островах, белые женщины делались хрупкими, а роды – очень тяжелыми, так что подобное случалось, чтобы сохранить линию рода.
Не потому ли Келлс так упорно добивался своего? Не потому ли обретение власти означало для него все?
Не-е-ет… Или это возможно?
Это бы объяснило, почему он в первую очередь задумывался о последствиях, а не о том, правильны поступки или нет.
Я побежала обратно к моему бесценному, мирно спящему Эдварду, чья кожа была лишь капельку светлее моей. Я была черна как агат, а он – как темный-темный топаз.