– Ты – мое видение…
Затаив дыхание, я отложила ткань и протянула ему руку.
– Иди ко мне, Козевельд, если хочешь.
В распахнутом жилете, покачивая бедрами, он пошел вперед.
Встал ко мне близко-близко, потянул меня за локон, распрямляя прядь по щеке. Потом отпустил ее, и та отскочила назад, снова закручиваясь тугой пружинкой.
– Полагаю, поужинать здесь или в моей спальне – вдвоем, только ты и я, будет неплохо?
– Никакого ужина. Я желаю другого.
На губах его появилась улыбка, легкая ухмылка, которая затем исчезла вместе с остальным миром, когда он меня поцеловал.
Все вернулось: его руки, сжимающие мою грудь, шорох атласа, уступающего жару его ладоней. Пальцы, касающиеся всего, что так в них нуждалось.
Я закрыла глаза и превратилась в пламя, пока он расстегивал мое платье. Келлс обнимал меня, отыскивая в облаке кружев и шелка, а потом нашел – нашел жаждущей и такой горячей.
– Долли, мы должны…
Я поцеловала его: сильно, а затем медленно.
– Делай, не обещай.
В его объятиях я ощутила неистовый сладкий вкус рома и поняла, что мы тонем. Я крепко обхватила его за шею, уткнувшись лицом в накрахмаленный шейный платок и смачивая ткань слезами.
– Не на полу, только не на полу.
Он обнял меня. Мое сердце гулко стучало в унисон с сердцем Келлса.
– Сомневаюсь, что мы сумеем добраться до спальни и не попасться на глаза Полку или нашим детям.
Нашим. Нашим! Вместе мы могли бы править миром.
– Ты сильный. Я в тебя верю.
Келлс рассмеялся, и хмельной всхлип зародился у меня в горле. Келлс запер дверь и поманил меня к себе. Я бросилась к его столу.
Сдвинув в сторону конторские книги, он уложил меня на свои драгоценные записи.
– Я верю в нас, Долли. – Он обхватил меня. Мы превратились в клубок рук, ног, атласа и шелка, плоти и вечности. – Никто не знает меня так, как ты. Когда я с тобой – я свободен.
Козевельд произнес мое имя и взял меня, взял все, что таилось во мне. И тогда я не смогла сдержать шепота и сказала ему три слова, которые не хотела говорить и никогда не произносила вслух.
Он эти три слова не повторил.
Демерара, 1783. Вина
Я была одета, но сил подняться недоставало. На сердце лежал камень. Прошлой ночью умер мистер Фоден.
Я закончила кормить своего новорожденного малыша, и Келлс отвез меня на плантацию Анна Катарина. Сидя у постели Фодена, я держала его за руку и смотрела в застывшее лицо моего друга. Я сохранила его облик в своем сердце. Он был для меня чудесным отцом – лучше, чем мой собственный.
Я опустилась в кресло-качалку и заглянула в колыбель. Там спала моя обожаемая крошка, посасывая свой пальчик. Роды прошли легко, куда легче, чем роды сына. Келлс был рядом. Мы вместе смотрели, как малышка дышит, хватаясь за меня, будто весь мир ей задолжал.
Мне это в ней нравилось.
Нравилась мысль, что мои дочери владеют миром. Я убедила Келлса назвать ее Катариной. Он до безумия влюбился в эту розовую малышку, и я не тревожилась, что Келлс из ревности мне откажет. Он так смотрел на меня, нежно и ласково обнимая в нашей постели, что я знала – он поймет.
Самые счастливые четыре месяца моей жизни прошли как один миг. Катарина родилась здоровой, Келлс был добр к ней, к Эдварду и Шарлотте.
И ко мне.
Я боролась с хандрой, которая одолела меня после родов, и боялась самых странных вещей. Болтала глупости о смерти и о том, как ненавижу рожать.
Козевельд понимал мои тревоги. Он был таким любящим и родным.
У нас случались мелкие размолвки, когда он получал письма и раздражался из-за них, если какая-то сделка или что-то еще шло не по плану; однако не проходило и дня, как любимый тянулся ко мне и по ночам заглаживал вину.
Теперь, когда были готовы вольные, все ли изменится? Сегодня на крыльце я помахала на прощание капитану Оуэну. Он отдал мне документы и всю оговоренную сумму. То было последнее доброе дело Фодена: он упросил па согласиться на выкуп по сорок фунтов за каждого. Еще два года назад у меня было в двадцать раз больше. Окажись па сговорчивее, Катарина бы родилась свободной.
Бедный, дорогой мистер Фоден. Он ушел. Как сильно он любил жизнь, как тяжело было смириться с его уходом.
Глаза налились слезами. Я снова содрогнулась от плача.
В комнату, пританцовывая, влетела Китти. Она уселась на пол и принялась играть с застежкой моего чемодана, то подтягивая ее, то закрывая крышку.
– Я могу пойти с тобой к мистеру Келлсу, когда ты решишь ему рассказать. Я не люблю, когда ты грустишь.
Сестра не выносила мою слабость. Ее рассказы о том, как она заставила аккуратного Полка замешивать для нее грязную глину, смешили меня.
Детская радость Китти, ее мастерство помогали избавиться от тяжести на сердце. И все же мои печали не должны были ложиться на ее плечи. Я прилепила на лицо улыбку мами.
– Присмотри за Эдвардом. Он должен быть сильным, когда на следующей неделе мы отправимся в плавание. А мы с Шарлоттой позаботимся о Катарине.
Китти обняла меня.
– У Келлса теперь есть малышка. Это должно тебя порадовать, – широко усмехнулась она. – Он никак не может ею налюбоваться.
Хорошо. Хорошо, что он так полюбил нашего второго ребенка. Возможно, в таком случае Келлс не слишком рассердится, что друзья помогают мне получить свободу. Когда я расскажу ему, что еду на Доминику засвидетельствовать вольные грамоты, возможно, он отправится со мной. Сжав бумаги в кулаке, я прошла по коридору.
Негромко постучала в дверь, затем вошла. Катарина была вся розовая, а на голове пушились черные густые волосы, не такие тонкие, как у меня или Эдварда. Карие глаза были темнее, чем у Козевельда.
– Долли, она прекрасна.
– Мистер Келлс, я отнесу Катарину в ее колыбельку. – Китти, которая пришла следом за мной, сунула в дверной проем голову. – А вы сможете поговорить.
Он взглянул на меня, потом отдал Катарину Китти.
– Доброй ночи, моя принцесса.
Китти вышла. Дверь в кабинет закрылась, мы с Келлсом остались наедине. Он воззрился на свои руки, потом на стопку бумаг на столе. Когда Козевельд поднял голову, взгляд его сделался отрешенным.
– Полк сказал, ты уезжаешь…
– Ненадолго. Мистер Фоден договорился с моим отцом об условиях освобождения меня, Китти, моей матери и наших детей.
– О, а я думал, ты расширяешь свое дело. Кинг говорит, что твои услуги будут весьма востребованы в Вест-Индии.
Келлс снова был в дурном настроении. Что-то в этих бумагах его расстроило. Я протянула ему свои.
– Почему бы тебе не отправиться на Доминику с нами? А потом, когда дела будут улажены, мы вместе поплывем за море. Для свободной женщины нет большего счастья, чем быть с семьей. Пуститься в плавание с любимым. Ты покажешь мне Англию и Шотландию.
– Я не могу – мы не можем. – Он пролистал мои документы и бросил их на стопку рядом с бокалом. – Я так и не сделал этого для тебя. А Фоден сделал. Я часто тебя подводил.
Стоя позади его кресла, я склонилась к нему и обняла за шею.
– Ты занят своими планами. Продажи рома растут. Было непросто, Келлс, но мы обрели друг друга.
Он сжал мои руки, потом осторожно высвободился.
– Я… Меня здесь не будет, когда ты вернешься.
Он пробормотал это негромко. Поездка не была деловой. Я встала перед ним и посмотрела в глаза. Окна его души поведали, что любовь Келлса больше не со мной. Уже нет.
– Почему ты мне о ней не рассказал?
– О ней?
– Да. Зачем же еще тебе уезжать? Всякий раз, когда ты исчезаешь, то возвращаешься совсем другим. Печалишься и чувствуешь себя виноватым, когда читаешь письма из-за моря. Должно быть, это все она.
Он поднялся и отхлебнул рома.
– «Она» – это Фанни, моя жена.
– Жена? Я думала, она умерла, когда твой сын…
Он покачал головой.
– Нет. Мы уже давно живем раздельно. Она жаждала лондонского общества и приемов. Я хотел приключений. Я должен был добиться успеха.
– Жена. Ты лгал.
– Недоговаривал. Умалчивал.
– Ложь, Келлс, это ложь.
– Я попросил развода. Она согласилась. Мы подготовили документы. Я был свободен. Я выполнил клятвы, что давал Богу. Вот почему вернулся к тебе на месяц позже. Я приехал свободным.
Я обвила руками его талию.
– Значит, ты в разводе и у нее нет над тобой власти.
Он отодвинулся от меня.
– Фанни обратилась в шерифский суд[38], затем в Высший суд Шотландии. Чтобы остановить процесс развода и аннулировать его, она подала иск о подтверждении брака. Эта угроза висит надо мной со времен рождения Эдварда. Фанни уничтожила мой шанс на счастье. – Он взял со стола сложенный лист пергамента. – Суд вынес решение в ее пользу. Я все еще женат.
– Это все из-за документов?
Пожелтевший клочок бумаги со следами от складок упал на пол, как пожухлый лист.
– Мы с Фанни поженились, когда были очень молоды. Она ничего не знала ни обо мне, ни о моей расе. Я признался, когда умер наш сын. Она меня возненавидела. Теперь Фанни больна и не хочет умирать в одиночестве. Ее священник засыпает меня просьбами все исправить.
– Ты снова стал католиком?
– Я всегда им был, но способен высидеть любую церковную службу. – Он запустил пальцы в свои черные волосы, будто хотел раздавить себе череп. – Ее последние месяцы должны пройти спокойно. Теперь я могу все исправить. Предложить ей то, чего у нас никогда не было.
Мое разбитое сердце замерло.
– Предложить что?
– Я возвращаюсь к Фанни. И беру Катарину с собой.
Я рухнула в свое кресло, кресло, в котором по глупости собиралась обсуждать нашу жизнь, наших детей.
– Нет, Козевельд, нет.
– Долли, она прекрасно впишется в мой мир. Дочь получит образование, у нее будет все, даже то, чего нет у меня.
– Ты хочешь, чтобы Катарина выдавала себя за белую и жила подобно тебе, в страхе быть разоблаченной?