В хижину я вошла со склоненной головой и пробралась мимо мами к себе. Там улеглась и принялась смотреть в окно на дом-сову, надеясь увидеть сияние звезд.
Младшая сестренка кашляла. Звук был сухим и царапающим.
Может, дать ей воды? Питья едва хватит до утра. Вряд ли мами позволит отойти от хижины, даже чтобы просто наполнить калебасы в источнике. Тонкие косички упали мне на лицо. Я хотела их поправить, спрятать под своим любимым красным льняным шарфом.
Красный не подходит для раскаяния.
Надо загладить вину. Печальнее, чем свист одинокой иволги, я вошла в большую комнату. Мами пела Китти, сидя на полу, совсем рядом с тем местом, где миссис Бен…
Кровь загудела в жилах. Я снова услышала выстрелы, увидела красные слезы старушки.
– Прости, мами. Прости, что привела к нам в дом смерть…
Ничего.
Ни слова.
Ни кивка.
Ничего.
Китти пискнула, словно запела маленькая тростниковая флейта. Неужели даже сестричка думает, что мне не жаль?
– Pickney no hear wah marmi say drink peppa warta lime an sarl…
Креольская песня мами рассказывала, как страдают малыши, что испили огненной горько-соленой воды.
– И ты будешь страдать, Долли, если не перестанешь. Я этого не хочу.
Моя ма знала кучу языков, в том числе старые – чви[11] и киконго[12], немного французский, который был распространен на Гренаде, немного ирландский нашего па. Эту смесь называли креольским. Ма подбирала слова в зависимости от того, кто ее слушал, но говорила она мало.
– Прости меня, мами.
Она опустила Китти на груду одеял и потеребила завязки своей желтой туники.
Красивые темные руки ма блестели от сладко пахнущей кокосовой помады собственного изготовления.
– Больно ты смелая, Долли. Твой па зовет тебя мишнях[13], по-ирландски значит «отважная». Я зову тебя миньшах[14] – козочка. Боюсь, упрямство в тебе – козлиное.
– Разве плохо быть смелой? Тот вождь, о котором ты пела, Куджо, разве он не был смелым? Разве он не был сильным?
– Истинный Куджо[15] был сильным. Вождь маронов[16] одолел всех и накормил многих. А вот лже-Куджо погибли мучительной смертью.
Мами выглядела очень усталой, хотя женщины еще не вернулись к работе. Им надлежало оставаться в безопасности, на плантации, в своих хижинах и на своих наделах.
– Куджо был мужчиной. Они не хотели, чтобы он был сильным. Они не позволят и тебе стать сильной.
Я была еще маленькой, но хотела большего.
– Я хочу поскорее вырасти. Я буду защищать тебя, пока па не вернется. Я хочу для нас всего! У меня есть мечты. Хорошие мечты. О домах – больших домах. Хорошей одежде и даже ботинках.
– Долли, тебе не позволят. Они найдут способ навредить тебе, забрать все, что у тебя есть, и тогда ты будешь благодарить их хотя бы за то, что тебе не больно.
Мами натерла локти помадой, которую держала в зеленом калебасе. Ее кожа сияла в отблесках свечи.
– Не хочу боли ни для тебя, ни для Китти. Прими то, что у нас есть. Терпи горечь молча. Таков путь. – Она махнула мне. Я подошла, будто ма указала скипетром. – Я умерла, чтоб ты могла жить. Так пусть мои страдания не будут напрасны.
О чем это она? Мами была жива – сидела передо мной, говорила, дышала. Я бросилась к ней, вцепилась в нее и зарылась в ее объятия. Я не могла. Не в силах была разжать руки. От испуга сердце лихорадочно прыгало, как пьяный дурак на празднике.
– Не уходи, мами. Прости! Я исправлюсь. Что угодно прикажи!
Она пригладила мои кудряшки, зажав растрепанные косички в кулаке.
– Я не говорю, что это правильно. Подрастешь, сама поймешь. Все женщины понимают.
– Не уходи, мами! Не засыпай, как миссис Бен. Не надо! Мами!
– Твой отец меня не отпустит, но он не продаст моих дочерей, как мой собственный па. Так что никто никуда не уйдет. – Она усадила меня к себе на колени и принялась расплетать мои волосы. – Тот мир снова зовет тебя. Я буду просить, чтоб масса Кирван вас освободил. Если вы, девочки, будете свободными, то и я снова смогу жить… Даже если останусь рабыней Кирвана.
Ее тяжелые слова, казалось, душили меня. Голос мами был пропитан влагой, словно дождь во время урагана. Я схватила ее за шею, точно боялась утонуть.
– Мами, ты скажи па, что скучаешь по нему. Может, тогда он останется?
Ма широко распахнула глаза. Серые и карие кольца, что окружали зрачки, горели пламенем.
– Что бы ты понимала, Долли! Придумала себе сказку о том, как устроен мир. Хотела бы я, чтобы так все и было. Но все иначе.
Я коснулась ее лица, с таким же носом, как у меня, и такими же глубоко посаженными глазами, но рот был другой, да и волосы у меня были тонкими как пух. Это досталось мне от па.
– Па с нами хорошо обращается, лучше, чем с остальными. У тебя самая большая хижина. Она ближе всего к его дому-сове. Но почему…
– Долли, ты поймешь, как мал наш мир. Я за тебя боюсь.
Я обняла маму и позволила ей залить слезами всю мою тунику; она впервые подпустила меня так близко к своей душе. Показала свое убежище, где скрывалась. Теперь я знала – если ее лицо становится отрешенным, она падает в колодец боли.
В горле моем зазвенела музыка. Та мелодия, которую ма мурлыкала мне и Китти. Прошла целая вечность, но эта бессловесная песня утешила меня, утешила нас. Рыдания стихли.
Я хотела однажды вырасти большой. Молилась, чтоб я смогла забрать мами и Китти и показать им мир, большой мир па. Мы отправимся за море вслед за звездами. Я должна доказать, что часть этого большого мира принадлежит нам.
– Я подарю нам свои мечты…
Мами плотно сжала губы. Пухлые, розово-коричневые, они сжались, точно нераспустившийся бутон.
– Se wowo ahoto a, nna woye ahoto ni — только если ты свободен, лишь тогда ты существуешь. – Она повторяла это вновь и вновь.
Слова громом отзывались в моей душе. Я запоминала их, набиралась их жара, чтобы покинуть нашу хижину, наши наделы, плантацию па.
Бам, бам, бам!
Дверь хижины задрожала.
– Нет, нет! – Хватит насилия. Хватит мятежей. – Уходите!
– Тише, Долли, т-ш-ш…
Мы были беззащитны. Молитвы и клятвы оказались бессильны. Мамины вилы я оставила снаружи, в пустом саду. Мы беспомощны. Я обняла мать и сестру, готовясь их защищать и умереть за них.
Монтсеррат, 1761. Возвращение
Дверь хижины распахнулась.
На пороге стоял па.
Высокий, с большими руками, выглядывающими из рукавов кафтана, длинными черными волосами.
– Бетти, как ты и девочки, целы?
Мами уставилась на него, не произнося ни слова.
– Что ж, гляжу, целы. Я так боялся, что мятежники вам навредят.
Ирландский говор отца звенел от радости. И я была счастлива. Па здесь! Моя душа ликовала. Глядя из окна на звезды, я молилась, чтоб он вернулся домой.
Мое тело обмякло. Мертвая хватка, которой я цеплялась за плечи мами, ослабла. Однако глаза ма безмолвно велели мне не шевелиться и даже не дышать.
– Бетти, ты плакала? Ты здорова? А Долли? – Он махнул на меня рукой, будто это могло отцепить меня от колен мами. – Должно быть, вы ужасно потрясены. Напуганы дикарями. Я все улажу.
Пинком он сшиб решетку, вошел в хижину и захлопнул дверь. Поставил длинноствольное ружье у стены, сбросил черный кафтан прямо на пол. Потом простер вперед руки, тяжело дыша, будто бежал с самого берега. От него тянуло соленым морем. А может, и ромом.
– Соскочил прямо с лодки. Хотел побыстрее своими глазами увидеть, как дела на плантации Кирван. И убедиться, что вас не тронули. Ох, Бетти, не знаю, что бы я сделал…
– Миссис Бен мертва. И ее муж. Их могли убить мятежники. Могли убить надсмотрщики, или стариков застрелил кто-то из твоих друзей – плантаторов.
Па поджал губы. Он подошел к нам и взял мою сестру из колыбели.
– Какая милашка. Ты ж моя Китти!
Баюкая ее, он пробормотал что-то на ирландском, которому меня учил, но слишком быстро – не разобрать.
Потом положил сестру и повернулся ко мне.
– Долли, моя умница-красавица Долли… Тоже будешь меня бояться?
Мами не пошевелилась, но ее железные пальцы разжались, хватка ослабла.
– Иди же, Долли. Поздоровайся с па.
Мне нужно было выбрать между любимым отцом и женщиной, которая жертвовала собой ради меня каждый день; я не шелохнулась и затаила дыхание. Па подтянул серые бриджи, опустился на колени и так пополз к нам.
– Что стряслось? Долли испугалась стрельбы?
Мами встала и скользнула меж нами. Подол ее яркой юбки развевался у потухшего горшка с углем. Резко запахло мятой, с помощью которой она прогоняла муравьев – насекомых влекла кровь на том месте, где умерла миссис Бен. Если я не буду шевелиться, вонь меня задушит. Ма работала в этой ужасной лечебнице и потому знала, как навести порядок.
– Ты выпил, масса Кирван?
– Нет! – Па отпрянул. – Немного. Ты же знаешь, я никогда не обижу Долли или Китти. И тебя. Ты же моя Бетти, моя единственная.
Он повернулся ко мне. Дыхание его отдавало чем-то крепким и жгучим.
– А ты моя Долли. Хорошенькая куколка. Такой черной куколки я никогда не видел.
Он вскочил, чуть не упав, и начал приплясывать вокруг мами, а потом заключил ее в объятия.
– И ты, Бетти! Я скучал по тебе, женщина.
Все как в старые добрые времена: па был таким, пока не уехал, но с тех пор прошло много месяцев. Почему он всегда уезжает?
Па стащил треуголку, взъерошив буйную шевелюру.
– Бетти, вас с девочками никто не тронул? После мятежа с вами все в порядке?
– После трех мятежей. Их было три с тех пор, как ты уехал. Три. – Ма отошла от него и взяла на руки Китти. – Она успела вырасти. И Долли тоже. Почему ты вернулся только сейчас?