Гаррауэю все равно, что возлюбленный укладывает меня в постель и изображает отца для темнокожих детишек. Хитрец скажет все что угодно, лишь бы Томас выполнял его распоряжения.
Я знала, как все будет. Мой мужчина покинет меня. Моя судьба – воспитывать детей без отцов; Томаса не будет рядом, он не поможет мне пережить родовую хандру.
Бремя последних родов разрывало меня на части. Я боялась за себя, но что я за женщина, если мне требуется привязать к своей юбке мужчину?
– До свиданья.
– Хватит, Долл. Не будь такой. Ты уже достаточно заработала.
– Что?
– Мы живем на Доминике. Все прибыльные предприятия – на Гренаде. Моим партнерам тяжело приезжать сюда для встреч.
– Я подаю им угощение на серебре и с лучшими винами, а ты недоволен?
– Дело не в этом, Долл. Речь о моем заработке.
Он знал много громких слов, но говорил только о себе: мои предприятия, мои партнеры, мой заработок. Подтянув ноги к животу, что скрывал нашу тайну, я обняла колени. Моя ночная сорочка с вышитыми на ней крошечными розочками доходила до пальцев ног, и те уже замерзли.
– Когда ты отправляешься в путь, Томас?
Его глаза затуманились. Он завязал волосы лентой с большим узлом.
– Мне пора идти на встречу с Гаррауэем к мистеру Бейтсу. – Он взялся за латунную ручку двери. – Долл, я должен попытаться в последний раз. Я могу сотрудничать с Гаррауэем напрямую и поставлять товары из Индии, от Ост-Индской компании. Это прибыльно.
– Это все ваше торгашество. Коммерция для мужчин.
– Это не соревнование. Я хочу вырваться за пределы Доминики. Есть Ямайка, Барбадос, Невис, Тринидад, даже Демерара. У Гаррауэя разработан план по торговле в этих колониях. Я могу к нему присоединиться.
– Понимаю.
– Правда? Я делаю это для нас, Долл, для нашей семьи. Я хочу оставить что-то, носящее мое имя, не только Шарлотте, Эдварду и Фрэнсис, но и всем моим сыновьям. Если ты не веришь в меня сейчас, то не поверишь никогда.
– Я верю.
– Нет, не веришь. Или ты понимала бы, как сильно мне нужна победа.
Он ухватился за створку двери.
– Я вернусь вечером. Будешь меня здесь ждать?
– Вот придешь и увидишь, полагаю.
На лице его мелькнула усмешка, но потом Томас все же ушел.
Я откинулась на подушки, вдыхая запах его шалфейного мыла. Нужно набираться сил. Если малыш будет дышать, если я переживу роды, мы останемся в одиночестве.
Лондон, 1824. Kенсингтон-хаус
У Кенсингтон-хауса останавливается экипаж. Из окна гостиной я смотрю на перебирающую копытами лошадь, на кучера в куртке и красном картузе, на блестящую черную карету.
Сердце громко колотится. Схватившись за подоконник, я молю, чтобы это оказалась моя дамфо, которая приехала сообщить о времени и месте встречи. Хотя мне еще нужно отрепетировать собственные слова, я готова к аудиенции у лорда Батерста. Я буду еще готовиться, ведь говорить о надежде и справедливости, когда твое сердце разбито, – весьма непросто.
Я бросаю еще один взгляд в окно на карету. Она маленькая. В упряжке всего одна лошадь, как в папиной повозке, как в повозках Келлса в Демераре. Я думала, у моей дамфо экипаж лучше.
Когда мы встречались в последний раз, лошадей было по меньшей мере четыре.
Лакей придерживает дверцу, откуда выходит Генриетта Сала.
Моя внучка приехала с визитом. В остроконечной, словно нос корабля, шляпке, высокая и красивая, Хенни входит в двери гостиной. Она крепко меня обнимает.
– Бабушка! – протяжно говорит она, будто поет.
– Присядь, дитя. Я так рада тебя видеть. – Я указываю на чудесный поднос с чаем и сладостями, который оставила мисс Смит, чтобы скрасить мое ожидание.
Щеки Хенни загораются румянцем, но она ходит по комнате, рассматривая полки, красивые занавески и розовые обои на стенах.
– Здесь все лучше и лучше. – Спина у нее прямая, подбородок высоко поднят. Я вижу в ней Келлса. Но так и должно быть: он такой же дед Хенни, как я ее бабушка.
– Ты хорошо выглядишь, бабушка. Поездка была беспокойной?
– Нет. Все было хорошо. – Страшусь спросить, почему она так думает. Должно быть, слухи ходят самые разные.
Я беру ее ладонь, наши руки – светлая и темная, мягкая и морщинистая – соединяются.
– Как вы поживаете с мистером Сала? Вы женаты уже двенадцать лет.
– Двенадцать лет и множество детей. Я хорошая мать. Об этом часто говорят.
Хенни язвительна и восхитительна. Мне нравятся смелые женщины. Но моей внучке больно. Как и ее дед, она хранит секреты.
Я наливаю чай ей, а потом себе.
– Расскажи мне правду, Хенни.
– На доход моего мужа и приданое, которое ты мне выделила, мы купили комфортабельный дом на Нью-стрит, за углом от школы его матери.
– Да, Мэрилебон на Лиссом-стрит. Я помню.
– Помнишь?
Я хочу сказать, что знаю, на чье имя выписаны все мои чеки, но тогда Хенни замолчит. Ей нужно поведать мне, что у нее на сердце. И я стану для нее скалой, убежищем, где она сможет снова набраться сил. Женщины должны помогать другим женщинам, а не терзать их упреками.
– Я помню школу. Но ты хочешь сказать, что несчастна?
– Я хочу петь. Трамеццани и Д’Эгвиль из Королевского театра считают, что у меня настоящий талант. Они хотят, чтобы такая жалкая старушка, как я, вышла с ними сцену.
– Но почему бы и нет? Почему ты не исполнишь свою мечту? Ради пения я и отправила тебя в Мэрилебон.
– Огюст считает, что я должна сидеть дома с детьми и бросить все уроки. Он выступал. И не хочет для меня такой жизни.
Хенни, не говоря ни слова, поднимает свою чашку, но я слышу отголоски того, о чем она умолчала. Что Огюст Сала не хочет, чтобы ей аплодировали. Он не может понять, что у нее есть свои мечты. Он не любит ее так, как должно.
– Хенни, я с нежностью вспоминаю, как ты любила выступать, – громко и протяжно вздыхаю я.
Она ставит свою чашку на столик.
– Мой муж разглагольствует только о своих пьесах. О его стихах, о себе самом. Он забывает, что нас с ним свела музыка. Теперь, похоже, она нас и разлучит.
– Как ужасно. – Я пью чай и жду, когда в ней вскипит моя кровь, подскажет, что нельзя винить других в том, чего не сделала для себя сама.
Хенни снимает свою прелестную шляпку и откладывает в сторону. Темно-каштановые локоны прикрывают изящные ушки. Хенни выглядит обеспеченной и довольной. Келлс мог бы гордиться тем, как она вписывается в этот мир.
Но это лишь внешний облик. Уж меня он больше не обманет.
Я ставлю чашку и вытягиваю ноги в изящных туфельках, отделанных изумрудной лентой. Я люблю зеленый и золотой цвета.
– Ты хочешь попросить меня заплатить за уроки?
Хенни бешено моргает. Глаза того и гляди из орбит выскочат.
– Нет, мэм. Вы и так сделали достаточно. Мне нужна помощь, чтобы во всем этом разобраться, вот и все.
– Хорошо, – киваю я, чувствуя, как невидимая рука на моем кошельке ослабевает. – Ты умна. Наверняка в Лондоне для трудолюбивой девушки есть способ заработать.
– Как тебе это удалось? У тебя было много детей, но ты все равно умудрилась сколотить состояние.
– Дети никогда не стояли на моем пути, просто приходилось приспосабливаться. Мне помогали, и я находила лучший выход для них и для себя. Это не всегда было легко.
Хенни щурит светлые глаза, но никак не может понять, что я имею в виду. А ведь это было лучше всего. Прошлое, ошибки, победы – все это мое, и я ношу их как разношенные туфли или растянувшийся от времени корсет.
Я подаюсь вперед и кладу кусок сахара в ее чашку.
– Сладость победы, моя дорогая. Не теряй себя. Делай все для детей, но и о своих мечтах не забывай.
Хенни будто давным-давно никто не подбадривал. Она улыбается, лицо от улыбки становится юным, и внучка дует на чай, пуская по поверхности рябь.
– Я всегда представляла, как ты, детка, выступаешь перед королями и королевами, поешь им свои песни. Это хороший повод напечатать твое имя в газетах.
– Что, если все эти хлопоты впустую, если этому случиться не суждено? Огюст был вне себя, когда я получила маленькую роль. Там был герцог Кларенс!
– Клеборн?
– Герцог Кларенс, принц Уильям Генри, бабушка. Твой старый друг.
Хенни впервые произносит его имя, но мне понравилось, как при этом меняется ее голос. Мои губы приподнимаются, словно я отвечаю на поцелуй.
– Значит, это правда.
– Что правда?
– Та женщина… Она приходила недавно, задавала вопросы, намекала… – Хенни наставляет на меня палец. – Как непристойно, бабушка. Ты и принц? Непристойно! Я думала, тебя представил герцогу мистер Кинг на том вечере в Буши-хаусе.
Мое лицо становится горячим и теплым: нахлынули воспоминания.
Хенни встает и принимается шагать по комнате. Я снова вижу в ее походке Келлса, когда тот тревожился о губернаторе, финансистах или принце.
– Я прожила жизнь. В чем эта женщина меня обвинила?
– Мисс ван ден Вельден показала мне вырезку из журнала «Рамблер». Это была ты? Тебя застукали с принцем Уильямом Генри? У вас был роман, бабушка?
Она читает мои мысли? О, как преувеличены стали слухи о моей смелости.
– Полагаю, тот набросок снова появится в газетах.
– Бабушка? Ты…
Передо мной мелькает множество образов. Хенни сидит слишком далеко, чтобы шепнуть ей правду. Но не лишит ли эта правда женщин Демерары шанса на справедливость? Никто не станет слушать ту, кого газеты выставили блудницей. Скандал – враг женщины.
– А эта женщина сказала, зачем гоняется за призраками?
– Бабушка, ты любила его?
– Это было очень давно. Хенни, не понимаю, откуда такой интерес именно сейчас? Кому она собирается все рассказать, когда удовлетворит свое любопытство?
– Об этом она не упомянула, бабушка. Пыталась притвориться, что наводит справки о школе Кенсингтон, даже предлагала работу. Но я чувствую – она полна злобы. Эта мисс за что-то на тебя обижена?
Я завязываю и снова развязываю шарф, набрасываю его, как носила та юная душа, что живет во мне, прямо на свои женские прелести.