Он надел свой нефритовый сюртук. Зазвенели серебряные пуговицы, которые пришила я.
– Ты могла бы сказать, что любишь меня и понимаешь. И не винишь за то, что я пытаюсь исполнить мечту.
Я не согласилась ни с чем, просто вручила ему дорожный мешок.
– Береги себя.
– Ты совсем не веришь в меня? Я вернусь сразу, как только смогу. И мы с тобой сядем на «Мэри» и поплывем к берегам Гренады. Я представлю тебя отцу.
– Я не могу покинуть семью.
– Я тоже часть твоей семьи. Когда вернусь, хочу, чтобы ты вела себя соответственно. Верила в меня.
Я обхватила руками живот, вцепившись в локоть, чтобы не расстраивать малыша и не дать своему стеклянному сердцу рассыпаться на кусочки.
– Береги себя.
Он уперся руками в бедра.
– Упрямица!
Я не была упрямой. Я была, как сказал бы па по-ирландски,– богон[51]: бесхребетной тварью, тряпкой, которая не способна сказать Томасу, как сильно он мне нужен, как нужен нашему малышу.
– Долл, я вернусь с победой, и мы отправимся в путешествие. И тогда ты расскажешь, как гордишься…
– Я и сейчас тобой горжусь, разве ты не знаешь?
Он закрыл глаза.
– Я должен собой гордиться. Весь мир не вертится вокруг тебя, ты не можешь быть сразу всем, моим сердцем и единственной победой в моей жизни.
Томасу это было необходимо. Мой страх остаться одной, родить этого малыша в одиночестве – ничто не могло его остановить. Он позволил мне приблизиться к собственной мечте. Я должна была поступить как настоящая женщина: улыбнуться и отпустить его с миром.
Но я не пошевелилась.
Он устало подошел к кровати и обхватил мое лицо ладонями.
– Почему ты не хочешь, чтоб я уезжал? Скажи же.
Я могла открыть ему правду. Я отрешенно смотрела сквозь него, стараясь не думать о хандре, которая наступала после каждых родов, и моем очередном страхе умереть, умереть в одиночестве.
– Долл?
Слова «люблю тебя» и «наш малыш» обжигали мой язык раскаленной лавой.
– Томас, я не могу придумать, почему ты должен остаться, если ты этого не хочешь.
Он возвел взгляд к потолку.
– Хорошо. – Томас поцеловал меня в лоб, взял чемодан и дорожный мешок. – Вернусь сразу, как только смогу.
Он вышел из комнаты. Я слышала, как Томас прощается с Эдвардом, раздает обещания Шарлотте и мами, даже как он целует Фрэнсис.
Потом до меня донесся последний хлопок парадной двери.
Закрыв глаза, я прошептала прощальные слова, я надеялась, что он найдет то, что ему нужно.
В животе забурлило, меня вырвало, еще и еще.
Уже на полу я ослабила корсет и впервые за долгое время вздохнула свободно. А после рухнула на опустевшую кровать. Я заплакала, а потом соврала самой себе: все будет хорошо, сказала я. Лживая тряпка.
Доминика, 1788. Заблудшая душа
Я сидела перед колыбелью, держа на руках свою малышку, но в душе ничего не ощущала. Она родилась в конце прошлого года, и ее рождение должно было стать знаком, праздником. Долгие месяцы я вынашивала ее, разговаривала с ней в утробе и подбадривала, а теперь осталась пустой, у меня больше не было для малышки ни слов, ни песен, ни даже моего гимна.
Роды были такими же трудными, как всегда, но на сей раз я знала, что умру. Только не знала, плохо ли это. Лиззи и Шарлотта могли бы занять мое место. Шарлотта стала исключительной деловой женщиной.
Я потрогала свои пустые груди. Молоко опять не пришло, как полагалось. Мами вынуждена была нанять кормилицу для малышки.
Я оказалась полной неудачницей. Негодной свиноматкой. Голодная крошка, Элиза, сосала, крепко прижавшись к моей груди, а я не могла ей ничего дать.
В комнату вошла мами с подносом в руках. Наверное, снова принесла жаркое. Как можно есть, когда не можешь накормить собственного ребенка?
– Полегчало тебе, Долли? Родильная горячка прошла. – Она взглянула на малышку. – Элиза – красивая деточка. И спит хорошо. Ты глянь, какие густые волосики!
Я кивнула и снова заползла на постель.
– Заберу Элизу к себе в комнату. Слышишь, Долли? Хочу знать, что она цела и невредима.
Я понимала ее слова, но мами-то должна знать: я лучше наврежу себе, чем моей крошке. Я смежила веки и глупо кивнула.
Стало уже темно, когда я снова открыла глаза. Я была не одна.
– Томас?
– Нет, это я, Китти.
Она зажгла свечу.
Лицо сестренки казалось старше. Распахнутые топазовые глаза – совсем рядом со мной. Она была испугана. Давно я ее такой не видела.
Но и я так не боялась, не страшилась жить со времен мятежей.
– Ты должна встать. Должна взглянуть на свою малышку.
– Разве ты не присматриваешь за ней, Китти?
– Конечно, присматриваю, Долли.
– Это ты должна быть ее матерью. Ты будешь к ней добра.
– Долли, ты что-то не то говоришь. Да кто не был бы добр к Элизе? Она прелесть. Самые пухлые щечки на свете.
Мной овладела родовая хандра. Я была не в силах выбраться из этой пропасти. Меня словно заперли в каменном колодце посреди площади.
Китти притянула меня к себе в объятия.
Я плакала. Она плакала.
– Присмотри за Элизой, будто она твоя, сестренка. Когда-то ты защищала Лиззи. Теперь защити Элизу.
– Не покидай нас, Долли! Ты должна есть. Должна выбраться из постели. Мами грустит из-за тебя. Она хочет послать за Томасом.
– Нет.
– Он всегда тебя веселил. Он обрадуется ребенку.
Томас только взглянет на меня такую и заберет ее, как Келлс. На сей раз я не стану его винить.
– Я совершенно бесполезна.
Китти взяла с прикроватного столика старые четки и сунула мне в ладонь.
– Ты слишком сурова к себе. Всегда была такой.
– Кто-то же должен. – Я перекатила бусины между пальцами. Я сжимала их в родах, чтобы сосредоточиться и молиться.
– Немного еды… Тебе нужно поесть. Может, водички?
Никто не догадывался о тьме, что продолжала ко мне взывать. Если я буду молчать, возможно, она отступит.
– Просто надо подождать.
– Ты нужна нам. Ты нужна твоей Шарлотте.
– А что с Шарлоттой?
– В церкви один из Федонов положил на нее глаз.
– Тех братьев с Гренады? У которых большая плантация, они перевозят товары сюда и в Тринидад? Эти плантаторы?
– Да. Он ей нравится, Долли.
Моя малышка влюблена?
– Ей нужна мама, которая поможет, как ты помогала Лиззи.
В дела Лиззи и Коксолла я не вмешивалась, но сумела защитить дочь.
Сестра забралась ко мне на постель и принялась смахивать с моих кос пылинки.
– Я вымою и смажу маслом эту солому, будешь как новенькая! Может, Полк вернется и отведет нас в церковь. Мне нравится Полк!
Вероятно, Китти имела в виду не Нотр-Дам-дю-Бон-Порт. Она хотела поплясать на балу мулатов.
Я усмехнулась, эта идея казалась очищающей.
– Моя ласточка. Ты мое благословение, Китти.
Я прижалась к сестренке. Ее сердце билось ровно, надежно и правильно.
Я помолилась, чтобы прийти в себя. Вся семья во мне нуждалась, как и я в них.
Доминика, 1789. Утраченный покой
Я покачивала Элизу на руках. Я держала кроху, сидя в своей спальне. Сонные глазки с серебряными крапинками в топазовом море наконец закрылись. Кормилица говорила, что малышка хорошо сосет.
Я смотрела на свое дитя, и меня охватывала любовь, а не чувство потери. Хандра начала стихать, но предстояло дать ей бой, чтобы выбраться из кровати.
– Мамочка идет на поправку, Элиза. Ты будешь мной гордиться. Мне нужно кое-что сделать для твоей старшей сестрички Шарлотты.
Как я справлюсь без моей дорогой девочки? Она занималась моим делом, заняв мое место, чтобы все шло своим чередом.
Я осторожно опустила Элизу в колыбель и накрыла одеялами.
– Спи, малышка. Я снова с тобой.
Проходя по коридору, я услышала, как хихикают Шарлотта и мами. Они сшили еще одно одеяло – из полос лилового и желтого полотна. Никакой больше холстины.
Моя дочь набросила на голову ткань, похожую на сетку.
– Будто накидка, – сказала я. – Ты будешь такой красивой невестой.
Ее лицо зарделось, словно розовый гибискус.
– Спасибо, мама. Как хорошо, что ты на ногах.
Она положила свою «вуаль» на диван. Подушки из бордового гобелена под этой вуалью хорошо смотрелись.
– Глянешь конторские книги?
– Позже. Давай-ка поговорим о Федонах. Они свободные мулаты и католики. Если мы договоримся, Шарлотта, вы сможете обвенчаться в церкви.
Она порозовела еще сильнее.
– Когда они придут?
– В любую минуту, мама.
Шарлотта закружилась по комнате. На ней был кремовый наряд с пурпурными лозами, отпечатанными на верхнем платье, – весьма празднично. Мами, которая не любила шляпы, надела на голову тюрбан рыжевато-золотистого оттенка, густые кудри едва виднелись за ушами. Она была прекрасна. Юбка в розовую полоску и вторая, лимонно-желтая, выглядели превосходно.
Что же до меня… Я ведь не осталась в ночной сорочке – вот и ладно.
– Китти купила это на Старом рынке, мама. – Она протянула мне ткань в сеточку. – Это кора лагетто. Традиция мавров из Западной Африки. Мистер Федон говорит, очень важно гордиться своей историей.
Мами соединила кусочки ткани.
– Если Шарлотта хочет фату на свадьбу, так пусть берет из тонкого хлопка и кружева, а не из деревяшки.
Она просто не замечала, какой счастливой сделала Шарлотту эта кружевная кора.
– Бабуля, из этого выйдет хорошая фата, – прочирикала Шарлотта, будто цыпленок, который спорит с мамой-курицей. – Я горжусь наследием нашего народа, мы преодолели испытания духа.
– Молчала б ты о духах и испытаниях. – Мами бросила на меня взгляд, а потом ухмыльнулась, глядя на свои иголки и булавки. – Они с этим Федоном вместо церкви отправились на прогулку. Болтали об истории и всяком таком… ну и об Обеа тоже.
Налитые щечки Шарлотты стали ярче кроваво-красных девичьих ягод[52]