Па с неуверенным и грустным видом принялся мять край треуголки.
– Долгая война с Францией, Британия установила блокаду. Суда не пропускают. И обыскивают, – а когда находят, к чему прицепиться в бумагах, то конфискуют товар. Вот что случилось с первой партией груза.
Он легко бросил мне свою треуголку, положил руки на бедра ма и склонился через ее плечо посмотреть на Китти.
– Я приехал сразу же, как только сумел. Я бы тоже поучаствовал в подавлении мятежа.
– Стрелял бы в мужчин и женщин, которые хотят свободы? – резко спросила мами, голос ее уже не напоминал негромкое мелодичное пение колибри. Сегодня она не хотела быть голубем мира.
Па зажег масляную лампу, которую подарил мами, но та ей редко пользовалась.
– Бетти, сам правитель Монтсеррата – губернатор – велел плантаторам присоединиться к ополчению. Разве у меня был выбор? Вся власть у британцев. Они ненавидят нас, ирландцев. И Британия побеждает в войне против Франции. – Он почесал голову. – Похоже, британцы наконец захватят Мартинику. Они постоянно нападают. Если они победят, я потеряю все.
– Всегда есть выбор, масса Кирван, всегда.
Я сжимала треуголку па, поглаживая коричневый войлок. От нее пахло лаймом и солью. Может, это участь пикни дем – непослушного ребенка, такого, как я, который разрывался между матерью и отцом? Потом я поняла, что мами очень обижена.
– Па, скажи «прости»! Скажи мами, что заботишься о нас, скажи, как сильно скучал!
– Да, все так. Я скучал. Ты и сама знаешь, Бетти!
– Кирван, почему ты не идешь домой? Приходи в другой день.
– Какой вздор. – Он подхватил меня и поднял в воздух, покачивая. Треуголка упала, и тогда па поставил меня на пол. Покручивая пуговицу на рубашке, он уставился на мою мать. – Бетти, нам надо поговорить. Мне нужно многое тебе сказать.
Он потрепал меня по голове, развернул и подтолкнул в сторону моей комнаты, потом взял мами за руку.
– Я скучал по тебе.
Лицо ее закаменело. Глаза и губы ничего не выражали. Она ушла в себя, глубоко туда, где хранила секреты.
Я подергала отца за куртку.
– Скажи, что останешься и все исправишь.
Отец кивнул и поцеловал пальцы ма.
– Торговая поездка была нелегкой. Много бочек солонины пропало, много бочек сахара… Потом я вернулся на Монтсеррат, а тут мятеж. Они сожгли почти все поместье Кирван.
Мами прищурилась. Она уже не смотрела отстраненно, в глазах полыхало пламя.
– Рабы хотят свободы, масса Кирван, как вы хотите свободы от британцев. Наши девочки должны быть свободными.
Он снова обхватил мать за талию.
– Бетти, клянусь могилой моей мами, я позабочусь о девочках. В нужный час я дам им свободу, но сначала требуется исправить метрики. Туиты пригласили священника. Использовали деньги и связи, чтобы раздобыть католика. Возможно, служба пройдет тайно, но записи будут сделаны до того, как британцы заставят всех принять англиканскую веру.
Туиты были нашими соседями, богатыми соседями. Может, даже богаче Келлсов. Китти расхныкалась, и ма бросилась к ней, отойдя от папы.
– Бетти, бумаги девочек благословит сам папа римский. Ты говорила, что этого желаешь. Я выполнил твою волю. Все узнают, что Долли и Китти мои. Что они Кирван – моя кровь.
Мами заморгала, затем протянула ему руку.
– Ты правда собираешься это сделать?
– Да, ради наших девочек. – Он взял ее за руку и приложил ладонь ма к своей груди. – Пойдем, детка. Я соскучился. – Па поцеловал мами в шею. – Я всегда по тебе скучаю.
Она взяла Китти и отвела меня ко мне в комнату, потом уложила сестренку на мою подстилку.
– Присмотри за ней.
И закрыла за собой дверь.
Я услышала, как ее сандалии и сапоги па направляются к ней в комнату.
Я уселась на подстилку рядом с сестрой. Та заворочалась и положила маленькую ладошку мне на руку. Теплое личико прижалось к моей ноге, потом Китти стала посапывать все тише и тише, но ее сопение не заглушало моих мыслей. Я улеглась и принялась подсчитывать: сколько раз ма не сказала, что любит папу. Тот тоже ничего такого не говорил.
Зачем исправлять метрики?
Я и так папина. Разве бумаги это изменят?
Может, тогда брат Николас перестанет меня дразнить. Когда он в последний раз приезжал на Монтсеррат, был не очень-то добр ко мне.
Если мы все поладим, если мами и па станут жить дружно, может, мы тоже будем жить в доме-сове…
Когда я вырасту, больше не лягу спать голодная. На моей плантации хватит еды на всех.
Над папиным домом – самые яркие звезды. У меня будет много денег, чтобы его отремонтировать, и тогда па не придется уезжать.
Я закрыла глаза и изо всех сил постаралась ничего не видеть, но во снах меня поджидала миссис Бен. Больше сладостей у нее для меня не было, только тот ужасный взгляд, который ничто не могло изменить.
Монтсеррат, 1763. Осознание
Упрямо глядя направо, на ту сторону плантации па, где ютились хижины и делянки рабов, я изо всех сил держалась за стенку повозки. Борта были шаткие, шершавые на ощупь, но я только крепче впивалась ногтями в дерево, лишь бы не опозорить па и не дать сводному брату очередной повод меня выбранить. Он так издевался надо мной сегодня. Ему не хотелось, чтобы я ехала с ними.
Па крепко сжимал поводья и поглядывал на меня через плечо. Он улыбался – широко, вздергивая губу к крючковатому носу, который, к счастью, мне от него не достался. Спасибо, мами.
– Долли, Николас! Скоро поедем по городу. А потом на вершину земель Кирван. Вы оба должны это увидеть.
Повозка катилась вперед, трясясь и содрогаясь, пересекала овраги на грунтовке. И я тряслась вместе с ней.
– Чертово лох, – пробормотал па. То было чудное ирландское название озера. Ох и хотелось же мне выучиться языку его предков, а значит, моих. Я пыталась подражать па, верно произносить слова, хотела понимать, о чем говорят плантаторы, когда поблизости солдаты в красной форме.
– Держись, мелкая д… чертовка!
Я резко повернулась к Николасу.
Он сидел на другой стороне повозки и ухмылялся. Брат прошептал не «чертовка», а более грубое слово – «дерьмовка», которое с ним рифмовалось. Произнес богохульство голосом, что жег, точно адское пламя. Если бы я проделала подобное – ма отхлестала бы меня веткой. Но его ма уже умерла. Она никогда не бывала на Монтсеррате. Сначала я жалела сводного брата, но потом он принялся меня изводить, и я перестала.
Мне было семь, ему десять, он изнемогал от жары в пыльном коричневом сюртуке и широкополой соломенной шляпе, что прикрывала его рыжевато-каштановые волосы. Тень от шляпы падала на серо-зеленые глаза и такой же ужасный крючковатый нос, как у па.
Мне хотелось ему нравиться.
Но он меня не любил.
И с каждым днем чуть больше это показывал. Когда па не слышал, Николас шептал ужасные вещи, грязно шутил о цвете моей кожи – будто я до черноты поджарилась на солнце. Не хватает только смолы и перьев, говорил он с усмешкой.
Но это не самое плохое.
Его губы извергали ложь: что па не был моим па, эти слова пронзали мои кишки насквозь. Не питать ненависти к Николасу было тяжело. Брат хотел, чтоб мне не досталось ни капли отцовской любви.
Священник, который исправил наши бумаги и записал нас с Китти как мулаток, дочерей па, проповедовал о прощении и мире.
Почему Николас не мог унять свою ненависть? Он видел священника. Был на службе в лесу, как и все остальные.
– Хочешь упасть, Долли? – Он сжал губы, будто собирался в меня плюнуть. – Твоя мать знает, как пасть низко. Все шлюхи знают!
Как бы так треснуть его, да не попасть в беду? На белой коже останется синяк, а меня закуют в колодки. Бить белых цветным нельзя, неважно, каких они кровей.
– Николас, о чем ты там говоришь Долли?
– Что ей здесь не место! – огрызнулся тот. – Па, надо вернуть ее твоей шлюхе, Бетти.
– А ну, умолкни, Николас. Ты еще не такой взрослый, могу и кнутом отходить.
– Моя мать не так давно умерла, а ты…
– Николас! – Па остановил повозку у обочины и поднялся с места. Тень большого мужчины легла на нас. – Николас, не говори так. Бетти не такая, как все, Бетти…
– Твоя собственность, отец. Ты купил ее у работорговца на Гренаде.
Па редко сердился, но от этих слов на шее у него вздулись вены.
– Это мои дела. Придержи язык.
– Да, сэр. – Брат сдулся и повесил голову.
– То-то же, – сказал па и плюхнулся на сиденье.
Повозка тронулась. Я отвела взгляд от брата, в горле застрял комок. Николасу не нравилась мами. Как и многим. Женщины у водоема часто подтрунивали над ней. Моя ма – любимица отца, и она ничего не могла с этим поделать. Наверное, он ее обожал. Утром отец подарил ей много отрезов ткани, у нее был лучший надел на плантации. Но услыхав, что Николас страдал, потеряв маму, – у меня-то она была, – я чуточку лучше поняла, почему он так меня ненавидит.
Ветерок, что всегда дует с моря, холодил мое разгоряченное липкое тело. Солнце стояло высоко в зените. Но лишь когда мы вновь поднялись на холмы, ветерок ослабил жару.
Николас усмехнулся и отряхнул с сюртука песок.
Почему мы с ним как солнце и ветер – всегда должны сражаться?
Еще несколько ухабов, и повозка покатилась по городской мостовой. На рыночной площади собирались мужчины. Зловещее место в центре города приковывало их внимание.
Но я смотрела на холмы, любовалась крышами домов, разбросанных там и сям. Одни покрывала коричневая солома, другие – красная черепица, третьи – пальмовые листья. Лучше было смотреть куда угодно, только не на рынок.
– Не хочешь сплясать на помосте джигу, Долли? Ирландскую джигу. Солдаты на дух не выносят ирландских католиков, прям как черномазых.
Гадости Николас произносил шепотом, но смеялся довольно громко.
– Сынок, что ты там говоришь? Я люблю шутки!
Брат сконфуженно глянул на меня, умоляя молчать.
Пока мой благородный порыв не улетучился, я отвернулась посмотреть на каменные ступени здания правительства.