Келлс рассмеялся.
– Фрэнсис двадцать один, она когда-нибудь спрашивала о капитане Оуэне?
– Ты ревнуешь к принцу и морскому капитану? Как прискорбно для тебя.
– Разве я могу не ревновать, если нас привлекают одинаковые женщины?
Если он счел, что я оскорблюсь, то очень ошибся.
– Принц не возражал против плавания со мной на одном корабле. Ему нравилась моя черная кожа. И мои танцы тоже. Мужчины, обладающие подлинной властью, не видят во мне угрозы.
У Келлса дернулась щека.
– Какие высокие устремления, Долли, стать королевской наложницей. Возможно, ты почерпнула идею из сказок, которые я читал Шарлотте и Эдварду.
Я точно не знала, насколько низко опустится ревнующий Келлс, и не захотела этого дожидаться.
– Благодарю за приглашение. Доброго вечера.
Он заступил мне дорогу.
– Я перевернул свою жизнь с ног на голову, чтобы вернуться к тебе в восемьдесят девятом. Я разошелся с Фанни, опозорив жену перед всем светом. Лично подал документы на развод в ее родной Шотландии. Я все спланировал, а у тебя недостало порядочности сказать мне, что ты меня больше не любишь. Для этого мне пришлось увидеть рисунок в газете, где ты милуешься с принцем.
– Келлс, это было так давно. Не надо…
– Я знал, что ты амбициозна,– он потер кожу под тонким шейным платком,– но спать с человеком, который считает тебя одной из своих dame de couleur – как он прозвал островных шлюх, – достойно сожаления.
– Уильям не стал бы. Он бы никогда…
– Уильям, да? Он винил шлюх в своих бедах, когда путешествовал по Вест-Индии. – Келлс говорил со злостью и сознанием своего права, но на меня он не имел никаких прав.
– Вы думали, я стану ждать вас, масса? Засуну свои мечты на дальнюю полку и буду дожидаться, когда вы до меня снизойдете?
Он вытер рот.
– Я эгоист, Долли. Всегда был таким. Но я никогда не любил никого, кроме тебя. Ложь, которая служила для того, чтобы сделать меня законным наследником, осложнила мою жизнь. Я отчаянно пытался сохранить свое положение. А потом встретил тебя, и с самого начала ты стала для меня светом – с большими, смелыми мечтами. Кто бы не попался?
– Тогда зачем ты интересуешься принцем? – Я хотела пошутить, но лицо Келлса порозовело от уха до уха.
– Фрэнсис – моя? А Джозефи по праву принадлежит проклятому принцу, который занимался с тобой любовью и после произносил в парламенте речи о том, как рабы желают оставаться рабами? Счастливые негры, как он нас называет.
– Нас? Ты слишком вольно выражаешься, учитывая, что поблизости твои гости. Келлс, о чем ты говоришь?
– Ты много лучше меня, Долли, – хохотнул он.
– Я полагала, мы выяснили это еще до восемьдесят девятого.
– У тебя лучше, чем у меня, выходит притворяться. Сколько у тебя секретов? Сколько мужчин привлек твой свет, чтобы ослепить их и сжечь дотла?
– Звучит очень горько. Не подозревала, что у меня больше власти, чем у тебя.
– Долли, я причинил тебе боль, и теперь ты никогда и никому не доверяешь полностью. Твое сердце очерствело. Ты никогда не рискуешь ради любви. Неужели Томас просто принял это, как принял твоего Джозефи?
Келлс воображал меня хозяйкой его судьбы, судьбы Томаса и принца. Ему не верилось, что я была холодна и просто нашла способ выжить. Моя сильная воля позволила мне остаться в здравом уме, целой и невредимой.
– Ты приберегал для меня эту ложь столько лет. Не знаю, что и сказать.
Он провел рукой по волосам.
– Ты могла бы ответить на мои вопросы.
– И что я с того получу, Келлс? Долли, порочная искусительница мужчин… это выставляет тебя слабаком.
Келлс снова усмехнулся.
– Или тебя вертихвосткой. Многие островитянки липнут к плантаторам, чтобы улучшить свое положение.
– Тогда бы я остановилась на Фодене, моем единственном настоящем друге.
Келлс поднял ладонь, будто бы возражая, но хлопнул себя по бедру.
– Я был тебе другом. И ты это знаешь. Ты обратилась ко мне за помощью, но не хочешь меня. Ладно. Скажи мне правду.
– Правду, которая утешит, поскольку не придется отвергать Фрэнсис за то, что она не такая светлокожая, как Катарина?
– Мне нужна правда. Тебе нужны мои рабочие – значит, скажи как есть. Или довольствуйся торговлей и домоправительницами. Я слышал, у тебя затруднения с поиском строителей.
Я вздохнула, в душе у меня бурлило разочарование.
– И почему я решила, что ты придешь мне на выручку? Ты один из них – старик с закостенелым мышлением. Ты в точности как те болваны, что едят за твоим столом, смеются над твоими шутками; это из-за них ты так осторожничаешь. Их мнение для тебя важнее, чем собственная кровь и плоть. Эти старики причиняют страдания семье нашей дочери. И ты им это позволяешь. Ты всегда хотел быть одним из таких – белым стариком.
– Катарина выбрала свой путь. Я желал для нее иного.
– И потому ты оставил ее страдать. Твои приятели, что танцуют на твоем отполированном паркете, преследуют Саймона из-за его веры. Наказывают беднягу, поскольку он не желает изменять принципам. А тебе будто плевать.
Я посмотрела в глаза Келлсу. Ореховые радужки будто покрылись льдом. Он и пальцем не пошевелит, чтобы помочь. Ему несложно пригрозить женщине, которая от него сбежала.
И тогда я стану той, кем он меня считал. Dame de couleur, блудницей.
Я подошла к Келлсу и обняла его за шею.
– Долли, что…
И в точности как с Катариной, я утихомирила его, коснувшись пальцем носа, затем губ. Потом тени, что притаилась в ямочке на подбородке.
– Ш-ш-ш…
– Мне жаль, Долли. Мы… Я все исправлю. Если б мы могли…
Поцелуй в правую щеку. Поцелуй в левую.
Затем я прижалась губами к губам Келлса, наслаждаясь его хриплым дыханием. Он шептал слова сожаления, слова любви и молил начать все сначала.
Вот и хорошо.
Вот и правильно.
Но я прощалась с ним – единственным способом, который он мог принять. Я поцеловала его еще раз напоследок и направилась к двери. С высоко поднятым подбородком и тюрбаном, венчающим мои локоны, я покинула Келлса и ни разу не оглянулась.
Кучер заметил меня на крыльце. Экипаж подъехал ближе, и я забралась внутрь.
– Домой, и побыстрее.
Я знала, что должна сделать. Я должна побить стариков в их игре и сделать то, от чего меня тошнило. В среду я возьму кошель, набитый монетами, спрячу в повозку одежду, еду и одеяла, чтобы прикрыть наготу мужчин и женщин, которых куплю.
Эти мечтатели будут со мной в безопасности. Я расскажу им, как отыскать свой путь в этом мире, как снова научиться мечтать. Я не стану препятствовать их освобождению.
Вот какие клятвы я дала себе, готовясь продать душу. Если уж приходится стать полноправным членом класса плантаторов, класса рабовладельцев, я буду лучшей хозяйкой, чем все они, вместе взятые.
Глазго, Шотландия, 1810. Путешествие
Воздух в Глазго был великолепным, свежим и холодным. Я сошла с корабля с девятнадцатью членами моей семьи, девятнадцатью частичками моего сердца – со мной были все дети Энн и Элизы, старшенькие Катарины, весь выводок Лиззи и ее внуки, а также Шарлотта, Крисси, моя племянница Элизабет и мой сын Гарри.
Семь недель плавания минули легко.
Дети высмеивали тяжелую одежду – алые накидки для девочек, длинные пальто коричневой шерсти для мальчиков, – пока мы не вышли в прохладу.
Джозефи не захотел покидать плантацию. Его не прельстила даже перспектива увидеть настоящий Кенсингтонский дворец в Лондоне. На сей раз я намеревалась нанести визит Уильяму. Возможно, даже к лучшему, что Джозефи не приехал.
Шарлотта спустилась по трапу с младшей дочуркой Лиззи, Анной, на руках. Топазовые глаза у обеих сияли.
– Спасибо, мама, – сказала она, – надо поблагодарить и папу Келлса тоже. Если бы он не поддержал меня, я бы не поехала. – Она нежно обняла свою племянницу.
– Он знает: ты заслуживаешь того, чтобы увидеть, как сияют здешние звезды.
Шарлотта хихикнула.
– Это потрясающе.
У Шарлотты тоже была мечта – Анна в ее объятиях. Но я надеялась, что после этого визита моей дочери хватит смелости обзавестись новыми мечтами – ее собственными мечтами, а не желаниями мужа или тоской по ребенку.
– Папа Келлс хотел как лучше. Он старался.
Возможно, так оно и было.
Наш спор словно встряхнул его: Келлс принялся изо всех сил отбиваться от кредиторов Саймона, но Ченс-холл все же был продан. Перед нашим отъездом я подарила зятю калабаш для его особенного песка, чтобы он мог поклоняться своему богу где угодно.
– Мама! Папа Келлс передал для тебя записку. Я прочитаю ее, когда мы устроимся.
– Записку? Подождет до Лондона.
– Хорошо, мама. Идем, Анна. – Шарлотта перехватила поудобнее ерзавшую девочку и спустилась по трапу.
Я закуталась в тяжелую шаль, пересчитывая детей, пока те сходили с корабля на пристань.
– Ты можешь побыстрее, Элизабет?
– Да, мэм, тетя Дороти.
Маленькая Элизабет Пеннер выросла в долговязую двенадцатилетнюю девочку. Накидка у нее была черной в знак траура по моей сестре Элле. Фрэнсис написала, что мами сильно горевала. Я вспомнила о своем Эдварде: как же тяжело пережить собственного ребенка…
Гарри, восемнадцати лет, взял меня за руку. Он вырос высоким, как его па, и был моим защитником.
– Мне понравилось учиться в Королевской академии Инвернесса, мама. Очень понравилось, но я хочу повидать и Лондон.
– Ты не представляешь, какой поднялся переполох, когда я подала для нас бумаги на выезд из колонии. Ведь я привела девятнадцать человек, а не одного или двух.
– Папа бы гордился. Он всегда этого хотел.
Это была правда. С Богом, дорогой Томас. Его рука когда-то тоже касалась волн, по которым мы плыли.
Гарри высоко поднял подбородок. Мой мальчик был великолепен. Он выучился и стал стряпчим. Как и у Томаса, его работа заключалась в проверке моих сделок.
Гарри, должно быть, прочел мои мысли. Он наклонился и поцеловал меня в щеку.