Шли месяцы. Бой так и не задал вопроса, который мне так хотелось услышать, но он обращался со мной очень нежно, баловал меня. Этьен тоже постоянно интересовался моим самочувствием, рассуждал о том, мальчик родится или девочка и когда это случится. Нужна ли мне подушка под спину, когда мы сидим за столом? Стоит ли мне продолжать ездить верхом? Этьен приставил ко мне горничную, чтобы она следила за моим комфортом, и шофера, чтобы он возил меня к повитухе. Тем, кто видел наше трио со стороны, трудно было понять, кто из мужчин отец ребенка.
Я со своей стороны сохраняла интригу. Я знала, что ребенок от Боя, но шли недели, а никакого разговора о женитьбе не было. Поначалу я отчаивалась, боялась, сердилась, обижалась, но все эти чувства держала в себе.
Я боролась с ними до тех пор, пока не поняла, что неотступная жалость к себе заслоняет радость, которую я должна была бы испытывать, как будущая мать. В конце концов, у меня было два мужчины, которых я любила, пусть и по-разному, и они заботились обо мне. Да и Руайальё по-прежнему оставался моим домом, как и обещал Этьен.
Я убедила себя, что крайний срок, который я определила для того, чтобы Бой позвал меня замуж, был зря придуман. А любовь Боя, как я себе сказала, была реальной. Я буду терпеливой, я буду сохранять спокойствие. Со временем мы поженимся и создадим семью. Я была в этом уверена. Наша любовь была реальной.
В Руайальё мы с Эмильенной и моей личной горничной хранили секрет. Я была миниатюрной. Я расставила бриджи и носила рубашку поверх них. Я практически не выходила из библиотеки последние два месяца, говоря, что работаю над тем, что задал мне Бой.
Повитуха предупредила меня: если воды отошли, значит, пришло мое время. Воды отошли утром, но через несколько часов я все еще металась по постели, съеживаясь в комок, когда волны боли раз за разом накатывали на меня. Это было чересчур. Мне хотелось только одного – умереть. Я молила Господа о милосердии, просила позволить мне начать все сначала и жить в монастыре.
Поначалу Бой оставался со мной в спальне. Этьен предпочел ждать в библиотеке. Я отказалась лежать в кровати, потому что в положении лежа боль была сильнее. Но повитуха начала сердиться. Между схватками я прижималась к Бою, сидевшему рядом со мной, прислонившись спиной к изголовью кровати. Он обнимал меня сильными руками.
Я помню, как все изменилось. Я услышала, как часы в коридоре пробили два часа пополудни, и тут меня пронзила острая боль. Кажется, я закричала. Этот приступ был намного, намного хуже.
– Мадемуазель! – воскликнула повитуха, торопливо подходя ко мне, не обращая внимания на Боя, она схватила меня за плечи и потрясла. Она наклонилась так близко, что я чувствовала запах капусты в ее дыхании. Повитуха сказала, что время пришло, что теперь я должна лечь, чтобы родить ребенка. Бой изменил положение, и я жалобно застонала, когда он попытался освободиться от моей хватки, хотя я продолжала цепляться за него.
– Ну все, хватит, – сердито сказала повитуха, удерживая мои руки. – Я настаиваю, мадемуазель. Немедленно ложитесь. Немедленно, иначе я не отвечаю за здоровье ребенка! А этот господин должен удалиться.
– Делай, как она говорит, Коко. – Бой встал с постели. Я, плача, потянулась к нему, но повитуха толкнула меня на подушки и выпрямила мои ноги.
– Бой! – Я повернула голову, мои глаза молили его остаться.
– Месье! – Уперев руки в бока, повитуха встала между нами. – Вы должны выйти. Вы принесете несчастье.
Бой обошел ее, нагнулся ко мне и поцеловал в лоб. Затем, вырвавшись из моих объятий, он ушел.
Я плохо помню то, что происходило до рождения ребенка. Повитуха согнула мои ноги в коленях и развела их в стороны. А потом была боль, мучительная боль, и голос Эмильенны что-то нашептывал мне на ухо. Я чувствовала исходивший от нее аромат мыла и увядших роз. Милая, красивая Эмильенна держала меня, пока я рыдала, чувствуя, что мое тело как будто режут ножом пополам. А потом после долгого приступа боли повитуха приказывала мне тужиться, тужиться, тужиться, тужиться!
Громкий требовательный крик ребенка стал для меня сигналом, что все закончилось. Должно быть, я потом заснула. Когда я проснулась, в комнате были Эмильенна, Бой и Этьен. Все трое стояли возле кровати и улыбались. Рядом с ними стояла повитуха, державшая на руках маленький голубой сверток.
– Мальчик? – спросила я.
Она кивнула. Я протянула руки, и повитуха передала мне ребенка. Глаза у него были закрыты, малыш спал, но сразу же прижался ко мне, и по его телу пробежала легкая дрожь. Я осторожно коснулась носика сына, провела по нежным румяным щекам, поцеловала в лоб и притянула его ближе. В этот момент меня охватило чувство, которого я никогда раньше не испытывала. Этот ребенок мой.
Он был идеальным. Я держала его на руках, его голова касалась обнаженной кожи на изгибе шеи. Я коснулась тонких волосков на его голове и уткнулась носом в его макушку. От него исходил кисловатый пудровый запах, который изменил мои мечты, заменив старые грезы новыми желаниями.
У ребенка должна быть самая лучшая жизнь. Я буду любить и защищать моего мальчика. Глядя на спящего малыша, я молилась о радости для него, о мире и комфорте. Он всегда будет в безопасности, он всегда будет здоровым, счастливым и полным жизни.
А так как у него есть мать и два отца, он всегда будет обеспечен.
Я назвала сына Андре, потому что среди моих знакомых не было мужчин с таким именем. Даже когда мы с Боем поженимся, Андре останется моей тайной. Я скажу, что это мой племянник, сын моей бедной покойной сестры Жюли-Берты. И моего мальчика никогда не назовут незаконнорожденным. Это наш секрет, мой, Этьена и Боя.
Этьен говорил, что найдет кого-нибудь на роль подставного отца, вдовца Жюли-Берты. Он может написать об этом в письме. Этого должно быть достаточно.
Откуда мне было знать, что эта новая, всепоглощающая, самая нежная любовь к моему малышу станет концом любого шанса на счастье, а не наоборот?
Часть вторая
Глава тринадцатая
Четырнадцатого июня 1940 года Париж затих, потому что в него вошли немцы. Из переулка рядом с Елисейскими Полями Ален, переодетый в одежду рабочего и в низко надвинутой на лоб кепке, смотрел, как торжествующие солдаты вермахта в шеренгах по восемь парадным шагом шли по проспекту следом за генералами. За ними проследовали наводящие ужас танки и пушки.
Горожане, привлеченные любопытством или желавшие бросить вызов, собирались небольшими группами на тротуарах и балконах вдоль проспекта. У большинства на лицах застыло каменное выражение, некоторые беззвучно плакали. Ален с изумлением увидел, как три дамы рядом с ним принялись аплодировать затянутыми в перчатки руками, когда солдаты проходили мимо.
Магазины в городе закрылись, окна были заложены мешками с песком. Трудно было поверить, что перед ним Париж, взятый без боя! Горячий густой воздух, в котором все еще держались остатки дыма и пепла, смыкался вокруг него, едва давая дышать. По шее Алена потек пот, рубашка намокла, спина зачесалась. Он не обращал внимания на дискомфорт. Его переполняла злость на тех людей, которые бежали из города при приближении врага.
Взгляд Алена упал на пожилого мужчину, стоявшего с прямой спиной на тротуаре и наблюдавшего за происходящим. Выживший солдат Великой войны, о которой говорили, что она положит конец всем войнам. Старик высоко держал голову, но руки его безвольно висели вдоль туловища. Взглядом он следил за серо-зеленой массой в форме вермахта, двигавшейся по проспекту. Гордое лицо старого солдата исказила печаль, по нему текли слезы.
Когда войска прошли, Ален вернулся на другой берег Сены в свою квартиру. Он отводил глаза, чтобы не смотреть на немецких солдат, уже срывавших французские флаги со зданий и памятников, с Лувра и мостов через Сену, поднимая вместо них черно-красно-белые флаги со свастикой. К тому моменту, когда Ален дошел до Нового моста, нацистские флаги реяли уже над башнями собора Парижской Богоматери. Эффективность врага поразила его.
Немцы хорошо подготовились к быстрой оккупации. На Левом берегу объявления о том, что вводится комендантский час, были приклеены всюду – на дверях, окнах, столбах, оградах. К семи часам вечера по немецкому времени горожанам предписывалось покинуть улицы. Все часы в Париже следовало перевести на час вперед в соответствии с часовым поясом оккупантов.
К наступлению сумерек Ален уже был в своих комнатах. Он уселся на стул у окна, положил локти на подоконник и обхватил голову руками. Посидев так несколько минут, он выпрямился, провел ладонями по лицу и стал смотреть в окно, прокручивая в голове все то, что он увидел днем. Ален старался свыкнуться с мыслью, что Городом света теперь управляет рейх. Этот день он никогда не забудет.
По приказу немцев электричество в Париже выключили. Когда на город спустилась темнота, по улице внизу проехал черный «Ситроен». Все знали, что гестапо предпочитает «Ситроены». Ален с ненавистью посмотрел на автомобиль. Скоро они начнут облавы на евреев. Его народ. Ален смотрел вслед автомобилю, пока тот не скрылся из виду.
В середине ночи 14 июня самый большой колокол собора Парижской Богоматери, древний Эммануэль, весивший более тринадцати тонн, зазвонил в тональности фа-диез минор, оплакивая Париж. Ален слушал печальный звон, разносящийся над городом, достаточно громкий, чтобы его было слышно и в предместьях. Горожане будут плакать, услышав этот колокольный звон. Ален медленно поднялся со стула, гадая, услышит ли он еще когда-нибудь этот колокол.
Словно лунатик, очнувшийся от транса, в следующие несколько дней Париж медленно приходил в себя, пытаясь в полной мере осознать последствия падения города. Комендантский час никто не отменял, хотя ходили слухи о том, что немцы перенесут его на девять часов, если парижане будут сохранять спокойствие. Еды и вина не хватало. Боши реквизировали все транспортные средства с мотором и колесами. Это не имело особого значения, поскольку бензин они тоже забрали. Горожанам было приказано немедленно сдать все автомобили. Велосипеды стали на вес золота.