Сейчас надо было остерегаться турецких военных патрулей. Султан, глава Османской империи, не поощрял странствий иноверцев по своим провинциям, а его генерал-губернаторы имели право дать разрешение или отказать в нем. Пока Гертруда ускользала от бюрократии и, не имея разрешения ни от британцев, ни от турок, намеревалась ехать дальше быстро. Но тем не менее она решила немного отклониться от маршрута, чтобы сфотографировать древнюю каменную нишу, украшенную резьбой, которая, по слухам, существует в развалинах на месте, называемом Мшетта. На обратном пути Гертруда заметила вдали три быстро приближающиеся к ее шатру фигуры, и сердце у нее упало. Она поняла, что ее обнаружили.
Когда она добралась обратно, турецкие солдаты уже устроились вокруг ее костра, крича, смеясь и ведя себя грубо и угрожающе. Скоро к ним присоединились другие – всего их стало десять – под командованием сердитого капитана и его штаб-сержанта. Оказалось, власти насторожились, когда Фаттух попросил разрешения присоединиться к ним, и послали телеграмму в Константинополь. И солдаты получили приказ прекратить экспедицию и доставить Гертруду в Амман. «Идиотка я была, что так близко подошла к железной дороге, – отмечает Гертруда, – …но я была как страус, спрятавший голову в песок, и понятия не имела, какой вокруг меня поднялся шум».
Она попала в беду. И первым делом послала погонщика Абдуллу в Мадебу, милях в двадцати от лагеря, телеграфировать консулам в Бейруте и Дамаске. Абдулла тихо выбрался из лагеря, но его заметили, перехватили на пути и к ночи посадили в тюрьму в Зизе. Гертруда с высоко поднятой головой держалась своего обычного высокомерия. Но пришел момент, когда ей пришлось немного отойти от лагеря, чтобы облегчиться. Когда за ней последовал назойливый солдат, Фаттух встал между ними и потребовал от турка, чтобы дал даме возможность соблюсти приличия. Как ни возражала Гертруда, Фаттуха арестовали и увели под конвоем туда же, где был Абдулла. Ночь выдалась бурная. Небо потемнело, ветер гремел, вокруг лагеря стояли часовые. «Ночь была ледяная – как и моя манера поведения».
Багаж Гертруды вывернули на землю, все оружие конфисковали. Солдаты ждали прибытия местного правителя, вали, чей правильный титул звучал как каиммаккам города Ас-Сальт. От него многое зависело: он мог дать ей разрешение. Если он этого не сделает, Гертруду почти наверняка отправят под вооруженной охраной на турецкую территорию. Пригласив эту важную персону, капитан стал тревожиться, правильно ли поступил, и его бравада немного уменьшилась.
Ледяная сдержанность Гертруды вместе с ее впечатляющим богатством вскоре обеспечили возвращение Фаттуха и Абдуллы. Однако ситуация сложилась неловкая и патовая. Гертруда смогла разрядить обстановку, попросив своих людей починить сломанный шест шатра. Даже солдаты приняли в этом участие. Укрывшись за столом во втором шатре, она спокойно достала карту разрушенного города Харане, про себя решив, что если разрешения ей не дадут, она вернется в Дамаск и начнет путь снова по маршруту через Пальмиру. После этого она записала события последних двух дней с несколько ироническими интонациями в дневнике и для родителей: «Все это довольно комично, и я не особо обращаю внимание. Смешной эпизод в моем приключении, но я не думаю, что оно закончено, просто нужен новый поворот». Прибегая к языку детской в Раунтоне («И не выдумывайте ерунды, мисс!»), она заключает настоящим йоркширским выводом: «В общем, надо сказать, все это ерунда».
Конечно, в этих затруднениях не было ничего комического, но Гертруда все же закончила день на светлой ноте, которая – если они слышали ее смех – не могла не удивить часовых, мерзнущих возле ее палатки. Засмеялась она в ответ на шутку Фаттуха: «Первую ночь путешествия я провел на вокзале, вторую в тюрьме – где следующую?»
Утро заявило о себе секущей снежной крупой. Гертруда в сопровождении штаб-сержанта и четырех его солдат поехала на станцию забрать остаток своего багажа. По дороге они заметили вдалеке группу солдат – это, похоже, наконец прибыл глава района со свитой. Гертруда поменяла своего верблюда на лошадь штаб-сержанта и, поскакав навстречу легким галопом, спрыгнула на землю, чтобы обменяться рукопожатием. Она всегда предпочитала иметь дело с главным человеком и немедленно составила себе образ каиммакама, впоследствии описав его в письме как «человека очаровательного, образованного, христианина, с охотой готового дать мне разрешение ехать куда хочу любой дорогой… но тут возникает вопрос совести». Гертруда не хотела подставлять этого доброго человека под неприятности, объяснила она Хью и Флоренс. Только поэтому она телеграфировала в Дамаск с просьбой о разрешении на посещение некоторых местных развалин – чтобы снять с него ответственность после своего отъезда. Она явно старается оградить родителей от волнений, как поступала всегда. Совсем иное описание событий она заносит в свой дневник, и становится ясно, что ей было велено телеграфировать с просьбой о разрешении. Сейчас ей приходилось день за днем ждать ответа из Дамаска, да и из Константинополя, догадываясь, каким он будет.
Во время своей вынужденной остановки Гертруда встречалась с теми, с кем подружилась в предыдущие экспедиции, в том числе и с племянником Абу-Намруда – проводника, помогавшего ей в путешествии в Джебель-Друз в 1905 году. Обедая с каиммакамом в доме Мухаммад-Бега, богатейшего из жителей Аммана, она услышала слух о русской графине, недавно ушедшей из Дамаска с двадцатью верблюдами. Среди бурного смеха все трое решили, что если учесть обычные искажения при словесной коммуникации через пустыню, эта графиня наверняка должна быть самой Гертрудой. Она вернулась к себе в шатер с букетом бархатцев и гранатово-красных гвоздик.
Вскоре период ожидания увеличился до четырех дней, и Гертруда уже не находила себе места. Она занялась местными делами, побывала на черкесской свадьбе. Перед ней открыли лицо невесты. «Она стояла, как образ, в комнате, набитой женщинами и очень жаркой. Стояла, опустив глаза, с виду очень усталая… мучнистый цвет лица, а в остальном очень хорошенькая». И сама Гертруда стала объектом общего любопытства. Она без комментариев приводит замечание человека, с которым встретилась в тот же день позже, по поводу собравшихся мужчин: «Они любят нюхать, как вы пахнете». Лавандовая вода с Бонд-стрит была для них внове.
Наконец она получила ожидаемую весть от раздраженного посла Маллета, предупреждавшего, что не стоит пускаться в это путешествие. Он кратко сообщил, что правительство ее величества снимает с себя всякую ответственность за судьбу Гертруды, если она сделает еще хоть шаг дальше. От турецкой стороны ответа до сих пор не было. Гертруда написала в дневнике 14 января: «Решила сбежать».
Она теперь вела параллельные дневниковые записи. Один дневник представлял собой беглый обзор и должен был писаться ежедневно, по свежим следам. Чтение этих фактологических кратких и плохо организованных записок, набитых арабскими словами и фразами, дает нам живой портрет Гертруды, усталой и грязной после дневного перехода, с растрепанными волосами: она поспешно пишет на складном столе, пока Фаттух устраивает спальный шатер, распаковывает и раскладывает вещи. В этих записках содержалась информация и позиции, которые она передавала в министерство иностранных дел, и материал для писем домой. Второй дневник[26], в котором записи делались через несколько дней, был вдумчивым и отшлифованным отчетом о путешествии и ощущениях и велся только для Дика. Хотя совершенно не столь эвфемистичный, как письма к родителям, он рисует ее чуть-чуть более бесстрастной в отношении опасности, чем, вероятно, она была на самом деле.
В тот вечер Гертруда сообщила своей команде, что дальше ждать разрешения не будет. Послышался ропот, некоторое возмущение. В то время как ее верные слуги готовы были идти за ней куда угодно, трое погонщиков из племени агайл очень боялись последствий. Однако Гертруда знала, что, если ждать, ситуация только ухудшится и в разрешении будет отказано окончательно. Она сказала турецкому капитану, что хочет посетить некоторые интересные для археологии места. Он ей то ли поверил, то ли нет, но Гертруда в конце концов дала ему подписанное письмо, освобождающее турецкие власти от какой-либо за нее ответственности, и заявила, что у Англии не будет причин для претензий, если с ней что-то случится. Пряча документ в карман, капитан заявил, в свою очередь, что она может поступать как хочет. И Гертруда ушла спать, не оглянувшись, однако в своем шатре долго жалела о том, что подписала, и всю ночь переживала по этому поводу. В другом дневнике, для Дика, она написала:
«Есть что-то такое в писаных словах, что действует на воображение, и я провела всю ночь без сна в мыслях об этом… Пустыня снаружи выглядит страшно, и даже у меня бывают моменты, когда сердце бьется быстрее и глаза напрягаются, стараясь уловить хоть тень будущего».
На следующий день она первым делом попыталась получить свое письмо обратно. Но ей сказали, что оно уже ушло к начальству. «Вранье, – записала она в дневнике раздраженно, – но так или иначе, а мне его не получить». Вернувшись в лагерь, Гертруда написала Флоренс живое письмо, в котором крайне экономно использовала правду. «Неприятности закончились, у меня есть разрешение от вали ехать куда хочется. Разрешение пришло как раз вовремя для всех моих планов, потому что я уже собиралась завтра вечером удирать. Меня бы не поймали. Но в любом случае теперь я избавлена от хлопот – но и веселья! – связанных с этим последним способом».
Как Гертруда сама понимала, любое «разрешение» ничего бы не стоило. Кроме того, весьма недвусмысленно ее не одобрял британский консул. Отправляется она на собственный страх и риск.
Трое агайльцев получили расчет и уехали, понося «проклятую дорогу» до Хаиля. Пятнадцатого января Гертруда выслала большую часть своей команды вперед и пошла искать замену трем погонщикам среди дружественных христианских крестьян, которым доверяла. На секунду она остановилась на станции в Зизе, справиться о пропавшем письме, адресованном Дику, но не нашла его и решила, что в данный момент с любимыми людьми связь отсутствует. Она будет и дальше писать письма, которые неоткуда отправить, и складывать их до тех пор, пока не дойдет до новой железной дороги на д