ругой стороне Сирийской пустыни.
Прошло уже пятьдесят четыре дня с начала путешествия, но одолела она лишь пятую часть пути до Хаиля. Перед ней лежала долгая и неизвестная дорога, но так как Гертруда стала свободна, к ней вернулись безмятежность и очарованность пустыней. Ужасная и прекрасная, с ревущей тишиной и бриллиантами ночных звезд, она стала для Гертруды чем-то большим, нежели просто почвой для испытания себя в экстремальных условиях. Это была символическая альтернатива божеству, в которое Гертруда никогда не верила. При ее потребности в любви и поддержке пустыня стала возможностью перехода к другой точке зрения. Правду Гертруда говорила в своих более редких и поэтических письмах к другу Чиролу:
«Я теперь узнала одиночество в уединении, впервые, и… мои мысли блуждали далеко от лагерного костра, уходили в такие области, от которых я бы предпочла не иметь такого полного и острого ощущения… иногда я ухожу спать с таким тяжелым сердцем, что, думалось, не смогу пронести его сквозь следующий день. Но потом приходит рассвет, приятный и благословенный, незаметно накрывает широкую равнину и спускается по длинным склонам ложбинок, и в конце концов прокрадывается и в мое темное сердце… Вот все, что я могу из этого извлечь, наученная своим одиночеством хотя бы какой-то мудрости, наученная смирению и умению выносить боль, не плача вслух».
В другом дневнике она пишет 16 января:
«Я обрезала нить… Луис Маллет меня проинформировал, что если я двинусь в сторону Неджда, моя страна умывает руки, и я сама дала полное оправдание османскому правительству, сказав, что иду на свой страх и риск… Мы сворачиваем к Неджду, иншалла, от нас отказались все власти, которые тут есть, и единственная нить, еще не обрезанная, разматывается в этой книжечке, моем путевом дневнике, который ведется для тебя.
Я – вне закона!»
Жребий был брошен, и политически Гертруда миновала точку невозврата. Она уже прошла из Дамаска почти двести миль к югу до Зизы, а сейчас направляла свой караван на юго-восток, в Хаиль. Оттуда она собиралась направиться на северо-восток в Багдад, перед тем как совершить бросок через Сирийскую пустыню с востока на запад, обратно к точке старта, в Дамаск.
Лежащие впереди дикие земли бесконечно различались по видам и условиям. Лето приносило крайнюю жару, до 140[27] градусов в полдень, но сейчас, в самые холодные месяцы, январь и февраль, в пустыне властвовали воющие ветры, лед, туман и снежная крупа. Возделанные поля попадались клочками, их расположение зависело от непредсказуемых зимних дождей. На равнинах и в пустынях бывали случайные подземные потоки, рождающие озерца, и небольшие клочки плодородной почвы, потом сменяющиеся уступами скал и гальки, где попадались кочки растительности, выжженные добела солнцем и ветрами. В местах, где выпадал дождь, наполняя водой ключи, жителям оазиса представлялась возможность выращивать какие-то посевы, но Гертруда оставляла поселян за спиной, путешествуя там, где кочуют скотоводы, совершающие сезонные миграции на сотни миль. Они гонят огромные стада верблюдиц и молодняка на пастбища, направляясь потом на северо-запад в Сирию или на северо-восток в Ирак на ежегодную верблюжью ярмарку. «Этот мир полон верблюдов… они бредут поперек нашего пути тысячами, пасясь на ходу. Это как огромная медленная река шириной в несколько часов».
Гертруда разделяла с Лоуренсом доходящее почти до мании восхищение бедуинами, их загадочностью, от которой веяло мощью. Они оба восхищались независимостью, подвижностью и стойкостью, превращавшими этих кочевников в аристократию пустыни. В этом восхищении – возможно, для них обоих – содержалась физическая привлекательность типа воина-аскета. Лоуренс в своем введении к «Аравийской пустыне» написал:
«Бедуин рождается и воспитывается в пустыне и всей душой любит эту пустую землю, слишком суровую для волонтеров, по той причине… что здесь он, без всякого сомнения, свободен. Он отбрасывает все естественные связи, все излишества и сложности комфорта, чтобы достичь этой личной свободы, хорошо знакомой с голодом и смертью… Он находит роскошь в отречении, отказе, самоограничении. И проживает свою собственную жизнь в суровом эгоизме».
Бедуины отрицали все власти, и их правила поведения были их собственными правилами. На турецкую настойчивость они поддавались не более, чем на британское влияние. Существовала, как пишет исследователь Ближнего Востока Альберт Гурани, «определенная иерархическая концепция… [Арабские пастухи] считали, что обладают свободой, благородством и честью, которых нет у крестьян, купцов и ремесленников». Гертруда, которая на это чувство чести у племен поставила свою жизнь, с энтузиазмом подписывалась под данной точкой зрения.
Члены каждого племени были связаны предположительно общим предком. Понятие родства через этого предка – зачастую некое идеальное понятие, а не доказуемый факт – пропагандировалось шейхами как наследственными вождями, защитниками и судьями. В то время как пастбищные земли и вода считались среди кочевников общей собственностью, между племенными группировками все время происходили стычки и газзу, набеги, целью которых обычно бывал угон верблюдов, овец и коз – а иногда и убийство, когда еще и похищали женщин. В «Пустыне и плодородной земле» Гертруда писала о фаталистическом отношении кочевников к этой жизни:
«Араб никогда не бывает вне опасности, и все же он ведет себя так, будто ему никогда ничего не грозит. Он раскидывает свой жалкий маленький лагерь, десять – пятнадцать шатров, на широкой полосе незащищенной и незащитимой земли… Потеряв все до нитки, он бредет по пустыне и жалуется всем, и кто-нибудь даст ему кусок-другой материи из козьей шерсти, кто-нибудь еще – кофейник, третий – верблюда, четвертый – несколько овец, пока наконец не появится у него крыша и достаточно скота, чтобы не дать семье помереть с голоду».
Ссоры и обиды порождали вражду, которая могла тянуться через поколения, как самоподдерживающаяся кровная месть в итальянской мафии. По чтимой традиции, тем не менее шейхи распространяли защиту и гостеприимство на тех путешественников, которые строго придерживались этикета. Такой кодекс поведения, без которого Гертруда никогда не смогла бы странствовать по Ближнему Востоку, был на самом деле вопросом не столько этикета, сколько обязательности. Он был внесен в Коран – Слово Божие, явленное пророку Мухаммеду на арабском языке, и Завет Господень миру Ислама. И Третьим столпом этого Завета являлся долг благотворительности закят – сбор в пользу бедных и нуждающихся, для освобождения должников, выкупа рабов и – что наиболее важно в пустыне – помощи путешествующим. «Я снова в пустыне, с настоящими людьми пустыни, беду, не знающими даже вкуса оседлой жизни… я должна быть сама своим голосом и языком. Мне это нравится, мне интересно самой быть режиссером своего спектакля», – писала Гертруда родителям.
В своих странствиях она подъезжала прямо к шатру любого окрестного шейха, приветствовала его на беглом арабском со всеми полагающимися почтительными эпитетами. Гертруда платила за обычного рафика, как поступил бы любой путешественник-мужчина, но она, женщина, должна была убедить шейха, что она ему равная, – просто ради собственной жизни. Она должна была произвести на него впечатление своим весом и богатством – для начала поднеся подарки. Эти подарки тщательно подбирались по степеням важности шейха, но иногда Гертруде случалось ошибаться. Однажды, подарив какому-то малому шейху шелковое белье, она отметила в дневнике: «Боюсь, он подумал, что этого недостаточно». В запасе ее подарков были кипы шелка, хлопчатобумажные головные уборы, кофе и сахар, а еще очень ценные вещи: винтовки и складные цейсовские подзорные трубы, закупленные в Лондоне в больших количествах. Учитывая положение шейха в племенной иерархии, Гертруда должна была ясно дать понять, что она – член семьи ничуть не меньшей. В ее рассказе Хью из богатого фабриканта превращался в высшего шейха Северной Англии.
«Самый безопасный способ поведения в пустыне – дать понять, что ты происходишь из большой и почтенной семьи».
При всей своей женственности Гертруда не была из тех женщин, которых привык видеть шейх. Прежде всего она сидела в седле как мужчина, а не как женщины из его гарема, ездившие на подставке из подушек. Шейх анализировал увиденное и приходил к выводу, что Гертруда загадочно независима, богата, сильна и, видимо, королевской крови. Она определенно ему не враг и, возможно, при своих связях окажется даже союзником. Она говорит на его языке и знает наизусть больше мистических арабских стихов, чем он сам. В устной культуре кочевников, где пропадают все стихи, кроме тех, что есть в памяти, ее долгое изучение этого предмета и работа над переводом «Дивана Хафиза» весьма пригодились. Часто случалось, что после ужина в пустынном шатре Гертруда завораживала общество чтением целого стихотворения, из которого шейх знал не больше пары строк. Некоторые из од, или касид, которые она цитировала по памяти, были написаны до шестисотого года: ее хозяева, замечает она в «Пустыне и плодородной земле», понятия не имели, что арабская культура существовала еще до Пророка. Не менее важно, что Гертруда знала свежие слухи, которыми могла поделиться, – сведения о передвижениях племен и об источниках воды, которые она узнавала на пути. Только Гертруда с ее царственной манерой держать себя и непреклонной уверенностью, защищавшими ее как доспехи, могла выжить в пустыне в одиночку, будучи женщиной, но опасность всегда была рядом. Любой промах в поведении, или встреча с шейхом, пренебрегающим кораническим долгом, или любой другой несчастный случай могли оказаться фатальными.
Надежно удалившись от Зизы, Гертруда со своим караваном ехала по холмистой земле племени шаммар. Она постепенно узнавала участников своей экспедиции. Вот начальник над ее людьми, старик Мухаммад аль-Марави, который знает Неджд и помнит рашидидов из Хаиля по дням молодости, когда сражался с ними бок о бок. Став в пожилые годы торговцем верблюдами, он последнее время с трудом сводил концы с концами и брался за любые разовые работы, которые ему попадались. «Бывали у него, думаю, работы и более необычные, чем у меня», – сухо замечает Гертруда. Вот его вежливый и образованный племянник Селим, «отличный парень», помощник Фаттуха. Али она знала еще по прежним путешествиям через Сирийскую пустыню. Он называл себя «старым псом», как писала Гертруда Дику, но был храбрым как лев. Саид, главный погонщик верблюдов, тоже племянник Мустафы и «настоящий клад». Были у них новичок из племени агайль – «но он еще научится» – и Мустафа, батрак, посланный с ней ее друзьями-христианами из окрестностей Зизы. Был Феллах, черный пастух верблюдов, чье театральное представление спасло отряд от друзских всадников, погонщики верблюдов и два рафика; иногда к каравану приставал путник. Первый из них, юный шейх племени сухур, «хороший мальчик», прибыл со своим рабом и ночевал вместе с караваном.