вленного закона и централизованного правительства, не была в большей степени видимостью, чем Османская империя», или когда вдавалась в тонкости внутренней политики Маската: «Султан Сеид Фейсал ибн Турки увидел в британском подавлении торговли оружием отчетливое для себя преимущество, поскольку его бунтующие подданные сами себя снабдить оружием против него не могут», – или когда разъясняла, что битвы между племенами – это стремление «застать противника врасплох набегом… жертв бывает больше, чем на футбольном матче, бывает меньше». Письма Гертруды к Флоренс, Хью и другим родственникам написаны красиво, более интимно, но иногда с такими же далеко идущими выводами. Писать домой два-три раза в неделю было священной обязанностью, заменой проведенного вместе времени, а впоследствии почти извинением за вряд ли вероятное возвращение домой. Стало еще сложнее планировать даже поездку на родину, учитывая трудность путешествия и время, которое придется на него потратить, не говоря уже обо всем том, что пройдет мимо нее на этом восточном театре войны.
Поддерживание связи с любимыми людьми, более всего с отцом, было бегством от этого засушливого, одинокого, мужского мира войны и работы. Письма ей помогали не рассыпаться, напоминали, кто она и откуда. Гертруда всегда интересовалась делами своего отца, политическими или коммерческими, но иногда замечала, что интересы у Флоренс, Эльзы и Молли и даже у Мориса и Хьюго совсем не того масштаба, что у нее. Мы знаем, что она часто смягчала или опускала факты, чтобы не волновать родных, и старалась не писать слишком много о делах Месопотамии из страха им наскучить. Как и во время работы в отделе раненых и пропавших без вести, Гертруде иногда приходилось слышать и читать о зверствах и резне, и не было никого, с кем можно было поделиться, кто отвлек бы ее от этих кошмаров, которые события перед ней разворачивали. Отсутствие мужа сейчас ощущалось более, чем когда-либо. Дома Молли и в меньшей степени Эльза с их растущими семьями и неотложными домашними заботами улыбались важности ее дел и называли ее, пусть даже и любя, «Гертруда Великая». Тем временем она писала ответные письма о том, что занимало их, словно это было для нее не менее важно, чем дела ее страны. И только перед Чиролом Гертруда была близка к тому, чтобы признать правду: «Интересные письма – кроме ваших – приходят только из арабского бюро в Каире. Я им пишу еженедельно, и они отлично меня информируют о делах в Сирии и Хиджазе… Мои родные не пишут ничего, кроме как о своих делах, что мне очень приятно читать, благослови их Господь».
Кокс и Гертруда, работая теперь рука об руку и вместе с Уилсоном и прочим персоналом, много сделали для наведения порядка в вилайете Басры, проводя политику, способствующую развитию земледелия, финансов, права и образования. Они привлекли к процессу правления местных шейхов и платили им за управление их традиционными районами. К сожалению, эта первая попытка арабского самоопределения рассыпалась из-за коррупции и неразберихи. Пришлось в более дальние районы посылать британских администраторов, чтобы работали вместе с шейхами.
Зимняя кампания под началом генерала Мода дала результат в виде отвоевания Эль-Кута и наступления на Багдад, который и был занят британскими силами 11 марта 1917 года. Центр тяжести сместился на север, и Гертруда стала ждать приглашения сэра Перси присоединиться к нему в Багдаде, чтобы создать ядро его нового секретариата. Она писала домой:
«Сегодня пришло письмо от сэра Перси с фронта, полное ликования и уверенности… Это первый крупный успех в войне, и я думаю, что у него будут разнообразные и замечательные последствия. Мы, я верю, создадим огромный центр арабской цивилизации, процветания, и это станет моей рабочей задачей, надеюсь, и я никогда не упускаю это из виду… не могу передать, как чудесно быть участником рождения, так сказать, новой администрации».
Приглашение пришло, и Гертруда поднялась вверх по реке на полном пассажиров пароходе: девять дней во влажной жаре с парой медсестер и шестьюстами солдатами. Беллам в Раунтоне была доставлена телеграмма из двух слов: «Адрес Багдад».
Очень многие, как Арнольд Уилсон, оставались в убеждении, что лишь полный британский контроль может гарантировать поставки нефти для английского флота и империи. Некоторые, как Хардинг, считали, что партнерство с арабами в любом виде приведет к хаосу на Ближнем Востоке и лишит империю связей между Европой, Индией и остальным Востоком. Но они ошибались. Соединением британской администрации с арабским самоопределением и арабской гордостью вскоре было установлено эффективное управление. И эта стабильность нерушимо держалась до 1920 года, нефть продолжала поступать, британские интересы соблюдались. Чуткость, умение учитывать образ мыслей и подходы народов Ближнего Востока, привнесенные в администрацию Гертрудой, позволяли ей достичь того, что никто не считал возможным. В Багдаде ее ждала огромная масштабная работа.
Глава 12Правление посредством Гертруды
Гертруда несколько недель уже мысленно была в Багдаде, рвалась снова оказаться в этом городе, где ждало ее множество друзей. С большим облегчением она сошла с перегруженного корабля и сквозь парной воздух людной набережной прошла к ожидающему ее автомобилю Кокса.
В офисе ее тепло встретили начальник и весь немногочисленный персонал. Она не знала, где будет ночевать, но после года в комнатушке штаба в Басре надеялась на что-нибудь более просторное – и прохладное. И приятно было услышать, что для нее отведен дом, и снова оказаться в автомобиле, узнав адрес.
Машина остановилась возле грязного и шумного базарчика. Появился льстивый хозяин и провел ее в душную коробку, называемую домом, где не было ни воды, ни намека на мебель. Кое-что она привезла с собой из Басры, но это еще не разгрузили, и ее слуга Михаил остался у судна. Но Гертруда, как опытный путешественник, не расставалась со старой парусиновой кроватью и ванной, которые сейчас и поставила в грязных комнатах. «Я распаковала ящик, который уронили в Тигр, и развесила все сушиться на перилах… Жара такая, что дышать трудно. У меня тут не было даже стула, на который сложить вещи, и когда понадобилась вода для умывания, пришлось открыть входную дверь и позвать на помощь людей с базара».
Гертруда ужинала с сэром Перси, потом вернулась домой спать. Разбудил ее энергичный стук в дверь. Это прибыл Михаил с остальным багажом. Утро принесло с собой жару и шум центра Багдада: «Сознаюсь, что после причесывания и необходимости завтракать на полу я была несколько обескуражена».
Она не стала беспокоить Кокса: находилась она в тех же условиях, что и прочие сотрудники, а у него были более важные дела. Надев соломенную шляпу, Гертруда двинулась в пеший путь в поисках лучшего дома, направляясь к более прохладным, затененным деревьями улицам у реки, поближе к политическому представительству в довоенном австрийском посольстве. Почти сразу она вышла к старой стене, окружающей большой разросшийся сад с прохладными деревьями и обилием красных роз. Заглянув сквозь решетку железных ворот, Гертруда увидела каменный бак для воды в конце короткой дорожки, а за ним не дом, но три обветшалых летних дома и сидящих на крышах птиц. Часть территории занимал обширный финиковый сад – здесь было бы прохладно гулять по вечерам.
Иногда места, где мы проживаем значимые отрезки жизни, будто сами нас находят, и так случилось с Гертрудой в апреле семнадцатого года. Здесь было прекрасное место, чтобы провести остаток жизни. Наведя справки у соседей, она выяснила, что сад принадлежит богатому владельцу, ее хорошему знакомому, – Мусе Чалаби. Визит к нему домой решил все необходимые вопросы, и следующие десять дней были заняты лихорадочной перестройкой и ремонтом. В начале мая Гертруда переехала в первый из летних домов, а потом перемещалась из одного в другой, когда пристраивали современную кухню и ванную. Она велела перекрасить все в белый цвет, наняла садовника, повара и знакомого старика, которому доверяла, чтобы вел дом. На все окна установили жалюзи, на глубоких деревянных верандах поставили растения и плетеную мебель. Самый дальний дом она превратила в жилище для слуг, и очень скоро там женщины развешивали белье и в траве у их ног играл младенец. Наконец-то у Гертруды появился свой собственный дом и сад. Она высаживала клумбы садовых цветов – ирис, вербену, хризантемы, фиалки в горшках, семена желтой штокрозы, присланные из Дарлингтона, и капусту. Через некоторые время она могла уже похвастаться, что у нее зацвели желтые нарциссы – ранее в Месопотамии не виданные. Она написала домой семнадцатого числа:
«Дорогие мои, тут так чудесно – не могу вам передать, как мне нравится… интересно, какая наследственность кембрийских фермеров вдруг так неожиданно развилась в такую мою домовитость на Востоке?
Я полюбила эту землю, ее виды, ее звуки. Никогда не устаю от Востока и никогда не ощущаю его чуждым. Если бы мои родные не жили в Англии, у меня бы не было желания вернуться».
Гертруда вряд ли пропустила хоть один рабочий день. В ней нуждались, как никогда раньше, но ей все равно приходилось снова себя утверждать. В очерке того периода, когда учреждалось правление в Ираке, Кокс пишет:
«Когда я сказал [главнокомандующему], что часть моего штата приедет из Басры, в том числе мисс Белл, [он] выразил заметное неодобрение такому повороту событий, будто опасался, что ее прибытие может оказаться ненужным прецедентом для заявлений от других леди. Но я напомнил ему, что его предшественник особо предложил мне сделать ее официальным сотрудником моего секретариата, что я обращаюсь с ней точно так же, как с любым своим сотрудником-мужчиной, что именно ее квалификация может быть мне очень полезной в данный момент. В свое время она приехала и через очень недолгое время установила хорошие личные отношения с сэром Стэнли Модом».
Создание этих «хороших личных отношений», упомянутых Коксом, идеальным дипломатом, было, несомненно, заслугой Гертруды, но свои истинные чувства она ясно открыла родным после смерти Мода от холеры через несколько месяцев, когда Хью спросил в письме, что она о нем думает. Это блестящей военной кампанией Мода был взят Багдад, что почти стерло из памяти общественности трагедию Эль-Кута, но был он человеком ограниченного кругозора и работу администрации затруднял. Его возражение против присутствия женщины в мире мужчин – даже в том редком случае, когда эта женщина более чем подходит для этого мира, – иногда оформлялось как уступка необходимости считаться с некоторой «чудовищной властью». Гертруду это не могло не злить. Ее краткий портрет Мода язвителен и, невзирая на его недавнюю смерть, проникнут нескрываемым презрением – не столько к нему самому, сколько к тому типу военного мышления, с которым ей так часто приходилось воевать и как женщине, и как администратору.