— Мадам, я знаю, мой отец считал предварительное соглашение аннулированным, но формально этого не было сделано.
— Этого и не нужно, — вмешался Бурхард. — Очевидно, герцог Лоррейнский не станет возражать, потому что хочет женить своего сына на дочери французского короля.
Олислегер повернулся к Вильгельму:
— Заверяю вашу милость, вам не стоит больше тревожиться об этом. Во имя любви Господа, позвольте нам приступить к переговорам.
Последовала долгая пауза.
— Хорошо, — сказал Вильгельм. — Я отправлю посла в Англию.
Анна напряглась. Похоже, она все-таки станет королевой англичан.
Глава 4
1539 год
В том году июль в Шваненбурге выдался жаркий. Заниматься чтением или вышивать было трудно. Но мешала Анне не только удушливая жара. Мать пришла к ней и сообщила, что король Генрих сам выразил озабоченность, действительно ли она свободна от прежде данных обещаний.
— Послы требуют письменного подтверждения того, что ее помолвка официально расторгнута, — сказала герцогиня. — Король желает, чтобы это дело разрешилось, потому как слышал о вашей добродетели, уме и прочих достоинствах. Если вы не свободны, он попросит руки Эмили, но предпочел бы вас, так как вы старшая. Он тревожится только о том, чтобы ничто не препятствовало вам выйти за него замуж. — Мать улыбнулась. — Думаю, доктор Олислегер сможет удовлетворить его в этом.
— Я уверена, тут не о чем беспокоиться, — сказала Анна.
Мать положила ладонь на ее руку:
— Надеюсь, вы довольны этим браком, дитя?
— Да, миледи. Признаюсь, сперва он был мне не по душе, но я понимаю, в чем мой долг, и постараюсь стать хорошей супругой для короля, чтобы вы и Клеве могли мной гордиться. — Анна осознала, что примирилась с ожидавшей ее участью, и даже испытывала радостный трепет в душе от предвкушения великой судьбы.
— Послы хотят встретиться с вами, и я думаю, сейчас самое время, раз вы скоро станете королевой англичан.
— Разумеется. Я буду рада принять их.
— Хорошо. Я организую встречу с ними в саду сегодня после обеда. Скажите вашим горничным, чтобы одели вас в алое бархатное платье. Оно вам очень идет, и вы будете выглядеть превосходно.
Анна согласилась. Алое платье — самое роскошное из всех, что у нее имелись. Из того красного шелкового, с предательскими пятнами, она выросла. Как дорого она заплатила за свое удовольствие… и, может быть, заплатит еще больше. Эта мысль не давала ей покоя и приходила в голову чаще и чаще, по мере того как ее брак с королем становился все более вероятным. Может ли мужчина узнать, что его жена не девственница? А еще страшнее, способен ли он определить, что она рожала?
Решительно отбросив в сторону неуместные страхи, Анна пошла переодеваться для встречи с послами.
Сидя на каменной скамье в саду между матерью и Эмили, Анна чувствовала, что выглядит принцессой до кончиков ногтей. Юбка платья, обшитая золотой тесьмой, мягкими складками лежала вокруг ее ног; длинные рукава, собранные над локтями узорными лентами, свисали почти до земли; поверх расшитого драгоценными камнями лифа лежали тяжелые цепи и крест, усыпанный самоцветами; на голове у нее был изящно отделанный Stickelchen из шелкового дамаста, надетый поверх крылатой батистовой шапочки и покрытый вуалью из золотистых нитей; пальцы унизаны кольцами.
Когда послы подошли и низко поклонились, Анна грациозно кивнула им. Доктор Уоттон, выступавший в роли главы делегации, вел себя с изысканной вежливостью; он явно имел большой опыт в искусстве дипломатии.
— Мне говорили, что красотой ваша милость превосходит герцогиню Миланскую, как золотое Солнце затмевает своим блеском серебряную Луну, — сказал он. — И теперь я сам вижу, что это правда. Его величество — счастливейший из мужчин. Говорят, вы наделены множеством прекрасных качеств.
— Леди Анне привили все добродетели и навыки, необходимые супруге, — сказала герцогиня Мария. — Она умеет читать и писать, готовить и весьма умела в обращении с иглой.
— Восхитительно, восхитительно! — воскликнул доктор Уоттон. — Вы музыкальны, миледи?
— Я не пою и не играю на музыкальных инструментах, сэр, но люблю музыку, — ответила Анна.
Ей показалось или в его добродушии просквозило легкое недовольство?
— На каких языках вы говорите?
— Только на немецком, сэр, — ответила она, чувствуя свою ущербность. Неужели посол ожидал, что она владеет английским? — Но я уверена, что быстро выучусь говорить по-английски.
— Очень хорошо, очень хорошо. — Уоттон повернулся к матери. — Ваша милость, удалось ли сделать что-то, чтобы его величество получил затребованные портреты?
— Увы, нет, — призналась мать. — Мы надеялись, что их напишет мейстер Вертингер, но он занят другими заказами. Мы послали за мейстером Кранахом в Саксонию, однако пока не получили ответа.
— Ничего, мадам. Его величество пришлет своего художника, мастера Гольбейна, если это приемлемо.
— Разумеется. — Герцогиня улыбнулась. — Я уверена, герцог Вильгельм даст разрешение. Мы все наслышаны о работах Ганса Гольбейна.
— Я также получил указания сказать вам, мадам, и герцогу, что, если имеются какие-либо затруднения с приданым, мой господин ставит добродетель и дружбу превыше денег.
«Генриху, похоже, не терпится», — подумала Анна. Все короли хотели денег.
— Он очень щедр, — с расширившимися от удивления глазами отозвалась мать.
В начале августа двор переехал в Дюрен, охотничий замок Вильгельма, расположенный в гористой части герцогства Юлих. Бо́льшую часть времени герцог проводил, запершись в кабинете с доктором Уоттоном и послами. Наконец он назначил доктора Олислегера и Вернера фон Гохштадена, великого магистра двора[13] Клеве, послами в Англию.
— Они будут обладать полномочиями для улаживания всех вопросов, — сказал Вильгельм Анне, когда семья собралась за столом на ужин. — И мы предложим приличную сумму в качестве приданого, несмотря на намек короля, что мы можем отказаться от выплаты.
— Спасибо вам, Bruder, — поблагодарила Анна.
Она не хотела ехать в Англию без приданого, чтобы не чувствовать себя ущербной.
Мать закончила трапезу и повернулась к ней:
— Кажется, мое дорогое дитя, вы скоро отправитесь в Англию.
— Если королю понравится мой портрет, — сказала Анна, чувствуя, как при мысли о расставании с родными в горле у нее встает ком.
— Он может предпочесть мой, — встряла Эмили.
— Тогда я порадуюсь за вас, — отозвалась Анна.
По правде говоря, она сама до сих пор не понимала, испытает в таком случае зависть к сестре или облегчение.
— Думаю, он попросит руки Анны, — сказал Вильгельм.
— Мне жаль будет разлучаться с любой из вас. — Мать выглядела печальной. — Но я знаю, в чем состоит мой долг, так же как вы знаете свой. Именно ради этого вас так старательно растили и воспитывали.
— Доктор Уоттон задал мне странный вопрос, Анна, — сказал Вильгельм. — Он поинтересовался, не имеете ли вы склонности к кое-каким увеселениям этой страны?
— Он имел в виду, не пьяница ли я?! — ужаснулась Анна.
Эмили фыркнула и, едва сдерживая смех, ткнулась носом в свой кубок, а мать возмутилась:
— Какая наглость! И это притом что вы, сын мой, известны своей воздержанностью. Эти англичане невозможны!
— Но вопрос вполне оправдан, ведь мы, немцы, славимся любовью к пиву и вину, в общем, говорю об этом с сожалением, — к пьянству. Лютер и тот называл нас запойными демонами. В Англии о нашей репутации, без сомнения, известно.
— Король опасается, как бы ему не подсунули вместо жены пивную бочку!
Эмили захохотала, Анна тоже прыснула со смеху.
— Надеюсь, что нет! — откликнулась мать, но даже ей с трудом удалось подавить улыбку.
В начале августа в Дюрен приехал Ганс Гольбейн.
— Художник приехал! — крикнула Эмили, высовываясь из красивого эркерного окна в башне Герцогини, возведенной отцом для своих женщин. Анна присоединилась к сестре, но успела заметить только спину Гольбейна, когда тот входил в дверь, расположенную внизу, под ними. Девушки наблюдали, как из повозки на двор выгружают мольберт и другие приспособления.
— Не позвать ли нам горничных? Пора подбирать наряды.
— Я надену алый бархат, — сказала Анна. — Это платье произвело хорошее впечатление на доктора Уоттона, надеюсь, оно понравится и королю.
Говоря это, она следила глазами за коренастой фигурой снова появившегося во дворе Гольбейна: лакей вел художника к отведенным ему апартаментам в гостевом доме из красного кирпича, стоявшем напротив башни.
— Он выглядит довольно брюзгливым, правда? — поделилась наблюдением Эмили.
И не ошиблась. Подтверждения не замедлили явиться во время первого же сеанса позирования. Гольбейн оказался человеком молчаливым; его квадратное лицо имело львиные черты и обрамлялось широкой, наподобие лопаты, бородой и коротко подрезанной челкой. К работе художник относился весьма серьезно, разговоров не поощрял и, хотя был способен поддержать беседу с Анной по-немецки, делал это, только когда был в настроении, а по большей части молчал.
— Пожалуйста, не шевелитесь, — скомандовал ей Гольбейн.
Несколько набросков уже были сделаны, и теперь он писал портрет на небольшом круглом куске пергамента, который сам вырезал.
— Это будет миниатюра? В Англию легче послать миниатюру, чем большую картину.
— Да, ваша милость. Большой портрет я напишу позже. А теперь, прошу вас, не разговаривайте.
— Можно мне посмотреть, как вы рисуете? — спросила Эмили, сидевшая у стены и ерзавшая от скуки.
— Нет, принцесса. — Художник взглянул на Анну. — Не двигайтесь, миледи, и не отворачивайтесь от меня. Положите правую руку поверх левой.
Утро заканчивалось, солнце поднялось высоко, и Анне в ее роскошном платье стало жарко, хотелось снять головной убор. Волосы под ним взмокли от пота и прилипли к голове. Она подняла руку, чтобы утереть лоб.