В сердце стрелять — тоже плохо. И неудобно ствол держать — рука затекает. Вот если нажать курок большим пальцем… А еще круче — выстрелить в рот. Трах, бах, череп разлетается, мозги по всей комнате, прическа испорчена навсегда! Красотища…
Я чувствую, как во мне зарождается цунами гнева. Но бессильного. Значит, получается, что в этом мужики правы? Они оказались сильнее? Да.
Если толпой навалиться. Я не феминистка и готова отдать всю себя без остатка мужчине, готова варить ему обеды, выплакивать глаза перед окошком, ожидая, когда он придет со службы, и исполнять любые его желания. Но дайте мне такого мужчину!
Почему попадаются все время какие-то недоделанные? А подчинить могут, только набросившись всем скопом…
Секундочку, секундочку. Что значит — подчинить? Кого? Меня? Эти ублюдки — меня?! Да в гробу я вас видела, в белых тапках!
Выходит, могут. Раз довели до самоубийства.
И это тебя скоро увидят в белых тапках. И попируют на тризне…
Куда же стрелять-то?
А ведь я когда-то думала, что смогу стать лучшей из лучших и первой из первых в любом деле.
Хоть среди посудомоек… Ну, положим, среди посудомоек — дело нехитрое, а вот среди ментов-мужчин… А хотя что, собственно, произошло? Ну, убрали тебя с глаз долой, ну, задвинули в долгий ящик, чтоб под ногами не путалась. И что с того?
Чего ради свое красивое тело дырявить? Чтоб все сказали: да, Гюзель Юмашева — и впрямь слабая женщина? Кончают самоубийством только слабые…
Нет уж, дудки. Сильные борются. Гюрза я или нет? Умею я кусаться или нет? Даже купаясь в дерьме, можно остаться на плаву. И не замарать блузку. А полиция нравов — не самое плохое место в городе. Даже наоборот: есть где развернуться таланту опера, есть свобода творчества…
Она отложила пистолет.
За окном ночь уже бледнела, готовясь перелиться в утро. Юмашева по-прежнему сидела в кресле, но теперь не думала снова о суициде — она вспомнила о Марьеве и решила, что непременно будет драться.
«Да-да, господин Марьев, мафиози местечковый… Если „ушли“ Юмашеву, это не значит, что на вас не найти управу. Мне все о вас известно, вы у меня как на ладони. Хотите драться? Будете на ладони у всех. Несколько писем куда надо — и вам крышка, какой-нибудь опер обязательно до вас доберется».
— Значит, ты еще не понял, что допрос — самая трудная составляющая нашей работы. Плюс самое тонкое дело, можно сказать, ювелирное.
Они остановились у стены с текущей информацией, памятками, схемами пожарной эвакуации и фотографиями отличников боевой и политической.
— Именно поэтому я не нужен?
— Не думала, что ты такой обидчивый. Прям Явлинский. Иногда полезней поработать с задержанным вдвоем, но чаще — один на один. В нашем случае нутром чую — один на один.
— А если понадобится?.. — Виктор ударил кулаком в ладонь.
— Ты все три часа собираешься сидеть рядом на стульчике и вот так постукивать?
— Почему три часа?
— Посчитала как-то, что в среднем у меня на допросную раскрутку уходит три часа. В очень среднем, конечно. Ты занимайся, чем тебе надо. — Гюрза зашагала по коридору, и Виктор последовал за ней. — Поезжай по своим делам. Потребуется физическая сила — неужели не найду в отделении?
— А вдруг потребуется срочно ехать брать кого-то? Например, Тенгиза?..
— Срочно — вряд ли.
— Ну, тогда я сгоняю по одному адресу. Тут неподалеку. За полтора часа обернусь, потом буду в дежурке.
— Как хочешь. — Она толкнула дверь с номерной табличкой «16». Это был кабинет какого-то местного занюханного дознавателя, и Гюрза в два счета выперла лентяя «на несколько минут». Ничего, подождет и три часа, не развалится. Тем более что работа у дознавателя — не бей лежачего.
Когда нет собеседника, его воображают, если это зачем-то нужно. На сей раз Гюрза именно так и поступила. Оставив Виктора «за бортом», она обращалась к нему мысленно…
Каким образом войти в комнату к задержанному — имеет значение. Это как в любви: первое впечатление — самое важное для дальнейших отношений. Так что мы демонстрируем в нашем случае?
Верно, спокойствие, уверенность в собственных силах. Никаких глупых шуток, бессмысленной бравады, угрожающих намеков прямо с порога. Все просто, без затей. Вошли, закрыли за собой дверь и на ходу суховато так бросаем:
— Здравствуйте, — Гюрза взглянула на мужчину, сидевшего у стола.
— Здравствуйте, — ответил мужчина.
При этом он сделал попытку подняться со стула. Не вышло, как должно, но привстал все-таки, задницу от сиденья оторвал. Этот фактик отметим, возьмем на заметку.
Гюрза подошла к столу и заняла место дознавателя. Затем опустила на исцарапанное оргстекло, покрывающее столешницу, картонную папку с черными усами завязок. Папка в любом случае нужна — даже пустая. Нужна для лишения допрашиваемого уверенности. Пусть думает, что там, в этой папке, у гражданина начальника кое-что заготовлено. А вдруг гражданин начальник извлечет из нее документец, гибельный для него, задержанного, — например, какое-нибудь заключение экспертизы? Вот и пускай задержанный понервничает.
Но эта папка — майор Юмашева раскрыла ее — была не пуста. Правда, ничего особенного в ней не оказалось — так, куцые анкетные данные сидящего напротив гражданина.
Теперь берем тайм-аут, делая вид, что внимательно изучаем содержимое папки. Так кто же это сегодня перед нами сидит? Видим мы его впервые, знаем о нем немногое. Быстренько прокручиваем в мозгу, что знаем. Тридцать четыре года, отсидел три года за угон — с девяностого по девяносто третий, — потом во многих местах трудился, последнее же место работы — автомастерская на проспекте Славы. Полтора года ходит в безработных.
Значит, полтора года назад его нашли и «уговорили». С тех пор, надо полагать, и шестерит на Тенгиза. Причем с этого же времени прекращаются жалобы от соседей на пьяные дебоши в его квартире. Не женат и не был, официальных детей не имеет. Что ж, не густо, но бывает и того меньше.
Мы уже начали рассматривать гражданина. Начали, едва переступив порог. Теперь продолжаем изучать задержанного. Роста небольшого, худощавый, но ощущается рабоче-крестьянская жилистость. Рукава фланелевой рубахи закатаны, руки — в синих переплетениях вен.
На стуле (даже на ментовском) можно сидеть по-разному: на краешке, откинувшись на спинку, развалившись, как Фоке перед Шараповым, ссутулившись, широко расставив ноги, закинув ногу на ногу — в общем, как угодно, но — любая поза непременно что-то означает.
Наш гражданин сидит, закинув ногу на ногу и покачивая носком ботинка. Свитер снял (в комнате тепло) и повесил на спинку стула. А вот руки его выдают… Он то упирается ладонями в края сиденья, то сцепляет пальцы «замком» — значит, немного нервничает.
Конечно же, не мешает повнимательнее присмотреться к рукам подозреваемого, например, в нашем случае сразу бросается в глаза вульгарная золотая «гайка» на пальце. Ну, никто и не предполагал, что у сегодняшнего собеседника хороший вкус. Татуировок нет, а ведь сидел. Так-так, ногти обгрызены. Поскольку же обгрыз не сейчас, не в кабинете, можно предположить, что у гражданина не все в порядке с нервишками — не так уж плохо для допросного дела.
И еще — лицо… Конечно же, следы былых запоев отчетливо проступают под глазами нашего гражданина (кстати, он выглядит лет на пять старше своих лет). Но именно «былых запоев», так как сейчас он или в полной завязке, или употребляет «по праздникам».
Волосы же стрижены самодеятельным мастером. И вообще, приглядевшись к одежде, можно сказать, что этот господин не слишком заботится о своей внешности. А ведь не женат… Что ж, можно предположить, что свой жизненный успех он связывает с деньгами, на сегодня, выходит, с криминальными деньгами.
Допрос — он сродни портретной живописи. Сначала создают общий фон (блатной, житейский, чиновничий, торгашеский и т. д.), намечают контуры и наносят первые мазки ответов. Затем делают наброски и зарисовки и прописывают фигуры второго плана, располагая их в соответствующих позах за спиной главного героя. Вершина же портретно-допросного искусства проникновение во внутренний мир героя, то есть допрашиваемого гражданина.
Ну, и что дальше? — возникает хороший такой вопрос. Что со всем этим делать, как распорядиться? Свели вместе наблюдения, добавили паспортно-анкетные данные, полистали оперативный матерьяльчик, если имеется, и… И что? И сразу можно понять, как и на чем колоть? Не всегда. Обычно — хрена там. В лучшем случае можешь понять, как начать разговор. Всего лишь определишься с началом разговора, с первым ходом.
— Я майор милиции Юмашева Гюзель Аркадьевна, — представилась Гюрза.
Сидевший напротив мужчина невольно улыбнулся.
— Что, имя так понравилось?
— Ну да… Не слышал такого. На «Газель» смахивает. Машины такие шлепают на ГАЗе.
— И про меня, значит, ничего не слышали?
— Не приходилось.
Вижу, не врешь, не слышал. А жаль. Что ж, закатываем пробный шар. Задаем обыкновенный ментовский вопрос, который наш бывалый гражданин и ждет. Зачем его разочаровывать?
— Вы знаете, Илья Петрович, почему вас пригласили?
— Хорошее приглашение, — ухмыльнулся Илья Петрович. — Если б в натуре пригласили б, пришел бы, не сомневайтесь. За мной ничего нет — чего бояться?
— Значит, никаких предположений не имеете?
Зимин пожимает плечами.
— Я ж сидел. Теперь до гроба таскать будут, когда чего случится.
— И когда в последний раз притаскивали?
— Да не помню. Давно уже…
— И вдруг сегодня вас приводят, и допрашивает вас, заметьте, не рядовой опер из отделения, а майор с Литейного. («Ведь была же я когда-то майором с Литейного», — рассмеялась про себя Юмашева).
Не удивляет?
Он снова пожал плечами.
— Значит, так надо. Вам виднее.
Гюрза достала пачку «Салем» и закурила первую за этот допрос сигарету. Сколько их будет?
Обычно до фига. Даже страшно подсчитывать.