ии, который все так же служил в ней, существуя в основном за счет того, что давало ему небольшое хозяйство. Эйриксоны сочли разумным оставить его здесь и даже сделали пожертвования. Гуннхильд поначалу мало обращала внимания на церковь. Она устраивалась на новом месте; к тому же ей нужно было много чего обдумать.
Харальд Серая Шкура выслал вперед гонца, предложив Сигурду Громкоголосому встретить его здесь.
Когда Харальд вошел в зал, Сигурд встретил его негодующим мрачным взглядом. При первой же возможности Харальд вместе с ним и матерью поднялся в уединенную комнату на втором этаже.
— Дурно ты поступил, — обрушился на брата Харальд. — Что вселилось в тебя, когда ты наносил такое оскорбление жене столь видного человека?
— Она сама завлекла меня, — надувшись, ответил Сигурд. — Как она смотрела на меня, как покачивала бедрами!
— Это показалось тебе спьяну, — сказала Гуннхильд. — Я знаю тебя, сын.
— Все равно, ей была оказана высокая честь! Спать с королем! Да и ее мужу тоже, Он должен был понять это, но не понял — тупой зазнавшийся хам. Когда я уезжал, то дал ей золотое кольцо, достойное скальда.
— А ты ничего не слышал? — спросил Харальд. — Я уже знаю. — Он поглядел на королеву, от которой услышал этот рассказ. (Он не стал спрашивать мать, откуда той стало все известно.) — Как только ты уехал, она пошла к трясине, бросила туда кольцо и прокляла тебя.
Сигурд оскалил зубы.
— Что, я должен бояться ведьмы-язычницы?
— Нет. И я вовсе не считаю ее ведьмой. То, что ты устроил, мой дорогой брат, вполне может послужить поводом для бунта. А ярл Хокон не преминет подкинуть дров в огонь!
Сигурд издал нечленораздельное рычанье.
— Лучше всего будет, если вы оба заткнете свои рты, — резко сказала Гуннхильд. Братья сразу умолкли. — Волк и ворон вместе могут удержать медведя в его берлоге, но, если они накинутся друг на друга, он сожрет их вместе с костями.
Сигурд сел в кресло; его губы подергивались. Харальд покачал головой, прищелкнул языком и медленно проговорил:
— Да, что сделано, то сделано. Мы должны встретиться с этими людьми и успокоить их, да еще и внушить им, что поступаем так не из слабости. Нужно, чтобы нашим спинам ничего не угрожало, когда мы пойдем на север против ярла Хокона.
Сигурд вновь вскочил с места.
— Хорошо сказано, брат! — воскликнул он, протягивая Харальду руку. Гуннхильд быстро перевела разговор на то, как лучше умиротворить оскорбленных бондов.
На следующий день они послали гонцов, призывая бондов собраться на тинг в Вёрс — исконное место собраний. Хотя начался сезон сбора урожая и зелень стала жухнуть, а сумерки с каждым днем наступали все раньше — они должны были прийти. Жать нужно было отнюдь не так много, как того бы хотели земледельцы.
На подворье закипели сборы. Затем Харальд и Сигурд со своими дружинами отправились на лодках по проливам, чтобы оттуда поехать на лошадях в глубь материка. И в поселении воцарилась тишина.
VIII
Зато теперь у Гуннхильд появилось время, чтобы познакомиться со священником. Это было бы полезно, поскольку окрестные обитатели высоко ценили его. Даже некрещеные смотрели на него с немалым почтением.
Эльфгар из Уэссекса был высоким худым человеком. Из-под шапки седых волос черным огнем горели глубоко посаженные глаза. Когда Гуннхильд пригласила его к себе, он согласился без видимой неохоты. При королеве находились только две служанки. Чуть пригубив поставленный для него мед, священник заговорил первым:
— Королева, мы слышим о тебе отовсюду. Твоя слава полностью заслуженна. Но — в моих словах нет никакой непочтительности, королева; я молил Небеса, чтобы они послали мне нужные слова, — королева, могу ли я, как служитель нашего Бога и Спасителя Иисуса Христа, посоветовать тебе ради блага королевства и спасения твоей души, чтобы ты выказывала больше благочестия?
Она была почти готова услышать это.
— Мирские заботы всегда оставляли мне очень мало свободного времени, сира Эльфгар, — ответила она спокойно, хотя и не кротко, не отрывая от лица священника пристального взгляда. — Король Хокон Харальдсон, призвавший тебя сюда, делал для веры меньше, чем мои сыновья и я, даже до того, как совсем отрекся от нее.
Эльфгар перекрестился.
— Бог милосерден. Я слышал, что он каялся перед смертью. Я ежедневно молюсь за то, чтобы это было истиной и чтобы он не горел в вечном огне, но очистился от своих грехов и обрел спасение.
Он подался вперед. Да, он бесстрашен, подумала Гуннхильд.
— Королева, я не говорю ни слова против сыновей короля Эйрика. Они не отрекались от Христа. То, что они делают в миру, — лежит вне моего скромного разумения. Самое большее, чего я могу жаждать, это доброта к моей пастве. — Его голос дрогнул. — Но, королева, они посещают мессу, когда имеют такую возможность. Пусть это бывает редко — у всех людей есть работа, и у королей тоже. Ты же, королева, — я слышал о тебе такое, что, конечно, не может быть правдой… Не может быть. И все же — как часто ты, королева, посещаешь церковную службу?
— Когда у меня появляется возможность для этого, — ответила Гуннхильд, чуть заметно пожав плечами.
— Я хотел бы надеяться… Королева, только ради твоего блага могу ли я спросить, когда ты в последний раз причащалась Святых даров? Ибо, как я уже сказал, мне доводилось слышать отвратительные сплетни. Правда должна помочь пресечь их.
Что ж, до этого должно было дойти, рано или поздно.
— Правда, — сказала Гуннхильд все так же спокойно, — заключается в том, что король, чтобы сохранить свою королевскую власть, должен иногда совершать такие поступки, которые — да простятся эти слова мирянке, — я думаю, Христос никогда не сделал бы. То же самое относится и к матери королей.
— Твои сыновья ходят к исповеди, королева. Они творят молитву Деве Марии и «Отче наш» и получают отпущение грехов.
Как правило, они так и поступают, думала Гуннхильд. И что же это означает? Убийство ради достижения какой-нибудь цели было для них законным деянием; так было в отношениях и между язычниками, и между христианами — так какая же на самом деле между ними была разница?
— Возможно, дело еще и в том, что я, слабая женщина, слишком страшусь, — сказала она. — К тому же как могу я сказать тебе, что оставила позади все те грехи, которые, возможно, совершила, когда я твердо знаю, что буду вынуждена совершить их снова?
— Я не могу поверить, что они слишком серьезны, королева. — При этих словах священник вздрогнул. — Этого не должно быть.
— Я не говорила, что это так, сира Эльфгар. Я лишь сказала, что лучше подожду, пока эти события не завершатся. Тогда я смогу обратиться к Богу с мольбой о примирении.
Священник набрал в грудь воздуха.
— Моя госпожа, моя госпожа, умоляю тебя. Ты идешь на страшный риск. Сколько главных церковных праздников ты уже пропустила?
Гуннхильд добавила в голос холода:
— Теперь ты зашел слишком далеко, священник. Я королева. Мы не будем больше обсуждать это сегодня.
За трапезой священник говорил мало и очень скоро ушел. Но Гуннхильд знала, что еще услышит о нем.
Почти сразу же она узнала, что он разослал по округе весть. И во второе воскресенье церковь была полна. Здесь были не только жители Сторда, но и приезжие с соседних островов; они прибыли накануне и переночевали у друзей и родственников или же в своих лодках. Гуннхильд сочла, что с ее стороны отсутствовать на службе было бы неразумно. Для нее отвели почетное место, но и там сильно пахло влажной шерстью и потными людьми. Запах ладана не мог перешибить это зловоние.
Сира Эльфгар не только отслужил мессу, но и произнес проповедь. Он стоял, возвышаясь над своими прихожанами, и глаза его горели ярче, чем немногочисленные свечи. С тех пор как Гуннхильд покинула Йорк, ей не доводилось слышать подобного голоса — он накатывался, как прибой, и порой стихал, как отбегающая от берега волна. В Дании тоже не было таких священников — Брайтнот, бедняга Брайтнот чуть ли не стонал, — и здесь, в Норвегии… Как удалось Хокону Воспитаннику Ательстана раздобыть такого священника для такой дыры? Она спросила себя и почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки: а что, если норны взялись за дело уже тогда, в те давно минувшие года?
— …грех против Святого Духа, который не может быть прощен, — грех, словно огненным клеймом запечатленный на душе, грех, грызущий ее, подобно морским червям, доколе она не огрузнет и не потонет в безднах, из коих несть спасения… На дне водоворота суть Преисподняя, а в оной огнь опаляющий, пламенеющий вовеки…
…покайтесь, пока еще есть на то время, признайте ваши грехи и исповедуйтесь; очистившимися и освобожденными причаститесь Плоти и Крови Господа нашего, ибо не ведает ни един человек, какой длины путь положен ему суть, доколе отверзены ему врата покаяния…
Бонды, рыбаки, ремесленники, работники и немногочисленные рабы, дрожа, крестились. Гуннхильд тоже сделала Знак, а ее глаза тем временем изучали стоявшее над алтарем изображение распятого Христа. Она видела резьбу лучшего качества на столбах и носах кораблей, но резчик вложил в это изображение весь свой навык, так что через его пальцы передался и благоговейный ужас, который он испытывал, и ощущение неведомого.
Христос существовал. Так сказали мудрые люди, и страны, поклонявшиеся ему, стали гораздо богаче, чем Норвегия. Но неужели Один был не более чем демоном? Многие победы даровал он. Он добыл руны предвидения и исцеления, после того как провисел девять ночей на мировом древе, раненный копьем, точь-в-точь как Христос, своими руками принеся себя в жертву. И в земле, и в море, и в небе, и в ветре, и в лесу, и в дожде, и в солнце, и в пробуждении весны, и во тьме зимы Гуннхильд чувствовала Старые силы.
Она подняла голову. Да, она ведьма. Не будь она ею, ее сыновья, сыновья Эйрика, были бы сейчас, вероятно, всего лишь простыми викингами. Неужели она могла отказаться от силы, которая ей была дарована ради них? Дочь Эзура Сивобородого, жена Эйрика Кровавой Секиры не могла. Пока что не могла. Возможно, когда ее работа будет закончена… Если это когда-нибудь случится. Возможно. Или, возможно, ее примут в залах богов, а возможно, она воплотится в ком-нибудь из живущих в этом мире и, также возможно, будет тихо лежать в своей могиле. Никто этого не знал и не мог знать. А между тем разве могла она быть иной, не такой, какой была?