азалось пиром во время чумы. Уместно ли расточительство в тяжкие времена, когда страна объята нищетой?
2 мая, буквально за 10 дней до бала, по улицам Лондона маршировали чартисты, чтобы доставить в парламент петицию, собравшую 3 миллиона голосов. Они требовали представительства рабочих классов в парламенте, призывали к ответу правящие классы, которым дела не было до бедняков. Парламент отказался рассматривать петицию, и тогда на севере и в центральных графствах забурлили мятежи. И на фоне таких неурядиц – маскарад! Если и дальше так пойдет, Виктория предложит беднякам угоститься пирожными.
Несмотря на домыслы радикалов, королева действительно хотела как лучше. Устроить празднество ей посоветовал премьер-министр Пиль, которого трудно было упрекнуть в мотовстве. Гости должны были явиться на костюмированный бал в нарядах из английского шелка, производимого в Спиталфилдсе, а для отделки заказать английские же кружева.
Спиталфилдс, некогда процветающий район, в 1830-х превратился в зону бедствия: импорт дешевых тканей и удешевившие труд фабричные станки разорили тамошних ткачей. Виктория надеялась выручить ткачей – и просчиталась. «Добрые намерения приводят порой к самым что ни на есть плачевным результатам», – жаловалась она дяде Леопольду. Маскарад подействовал на публику, как красная тряпка на быка, пусть даже та тряпка была сшита из английского шелка.
В воскресенье 29 мая, когда королевская чета возвращалась с богослужения, Альберт заметил «малорослого смуглого негодяя», наставлявшего пистолет на королевскую карету. Странный тип затерялся в толпе, а принц долго еще мучился сомнениями – не почудилось ли ему? Вечером один из форейторов признался, что тоже видел мужчину с пистолетом и слышал возглас: «Какой же я дурак, что не выстрелил!» Значит, по Лондону бродит еще один маньяк.
Альберт сообщил о происшествии Роберту Пилю, и вместе они разработали план, достойный детективного романа. Решено было ловить злодея на живца. Королева, та еще любительница авантюр, согласилась стать приманкой.
На следующий день супруги выехали из дворца без свиты, дабы не подвергать фрейлин риску. Тем временем по всему Грин-парку и на злополучном Конститьюшн-хилл уже заняли позиции полицейские в штатском. Один из констеблей заприметил юнца, подходившего под описание, но не стал его вязать – столица так и кишит подозрительными типами. Медлительность констебля чуть не стала роковой. Прежде чем он сумел среагировать, злоумышленник выпалил в королевский экипаж. Та же театральная поза, та же самая жажда славы. Преступника арестовали на месте, да он и не сопротивлялся.
В роли Брута оказался столяр-краснодеревщик Джон Фрэнсис, сын рабочего сцены из театра Ковент-Гарден. «Он показался мне довольно симпатичным, ему около двадцати лет, и он никакой не безумец, а скорее, наоборот, большой хитрец… Мне было совсем не страшно. Слава Богу, мой ангел не пострадал!»[107] – писала королева дяде Леопольду. Тем не менее она была настроена воинственно.
Хотя расследование показало, что пистолет Фрэнсиса был заряжен только порохом, без пули, лондонцы все равно жаждали крови. 18 июня судья зачитал преступнику устрашающий вердикт: «Вас вернут в место заключения, откуда поволокут на решетке к месту казни, где вы будете повешены за шею, пока не наступит смерть, после чего ваша голова будет отрублена, а тело подвергнется четвертованию. С вашими останками ее величество поступит так, как сочтет нужным». Представив себе эту чудовищную картину, Фрэнсис разрыдался в зале суда.
На самом же деле бояться ему было нечего. Казнь за измену порадовала бы толпу и в XII веке, и в XVI, и даже столетие назад. А государи былых времен проявляли немалую изобретательность, избавляясь от поступавших в их распоряжение останков. Но на дворе был 1842 год. Головы казненных уже не уваривали в соли и специях и не выставляли на Лондонскому мосту. Чрезмерно суровая кара означала только одно – припугнув преступника, судьям придется смягчить наказание. 1 июля смертную казнь заменили пожизненной каторгой и высылкой на землю Ван-Димена, в теперешнюю Тасманию.
Королева не скрывала недовольства. Получалось, что любой подмастерье может выпалить в нее из пистолета и собрать урожай славы. Желая ей угодить, Роберт Пиль представил в палате общин законопроект о Защите личности королевы. По новому закону, нападения на королеву, независимо от того, было ли заряжено оружие, рассматривались не как покушение на жизнь, а скорее как нарушение ее покоя (и правда, какой уж тут покой?). В качестве наказания Пиль предложил высылку из страны на семь лет или три года каторжных работ, которые могли быть дополнены поркой розгами, публичной или приватной.
В парламенте законопроект приняли на ура. Если негодяя нельзя четвертовать, так пусть хоть горячих ему всыплют. Потирая руки, лорды ожидали новый выстрел, за которым последовал бы свист розог.
Жаль только, что закон припозднился и по нему невозможно было осудить злодея, стрелявшего в королеву 3 июля 1842 года – почти сразу же после суда над Фрэнсисом!
Во время нападения королева ехала в открытой карете вместе с дядей Леопольдом. Злоумышленнику удалось сбежать. Поймали его уже к вечеру, уж очень памятными были приметы: горбун, ростом чуть выше метра, с большой головой и шрамом на лице. Горемыку звали Джоном Уильямом Бином, и на дерзкий поступок его толкнуло отчаяние. Устав от вечных насмешек, горбун избрал своеобразный способ самоубийства – или толпа его растерзает, или повесят, все едино. Пистолет был заряжен бумагой, табаком и небольшим количеством пороха.
Преступника осудили на восемнадцать месяцев тюремного заключения и постарались как можно скорее о нем забыть – уж очень жалок.
Потребовалось шесть лет, чтобы новый злоумышленник наточил на королеву зуб. В конце 1840-х загадочная болезнь уничтожила почти весь урожай картофеля в Ирландии. Там начинался голод. Роберт Пиль понимал масштаб угрозы, и его борьба за отмену «Хлебных законов», запрещавших импорт дешевого зерна, отчасти была вызвана необходимостью накормить ирландцев. Коллеги не разделяли милосердных порывов Пиля. После его ухода с поста премьера рассчитывать ирландцам было не на что. Вигский кабинет лорда Расселла считал, что спасение голодающих – дело рук самих голодающих. Раз уж ирландцы не способны о себе позаботиться, пусть не рассчитывают на помощь богатого соседа, который вовсе не намерен подкармливать дармоедов. Разрешен был ввоз американского зерна, но ирландцы должны были покупать его по рыночной цене.
Когда зимой 1847 года сыны Эрин тысячами умирали от голода и болезней, правительство открыло по всей Ирландии суповые кухни. Поддерживались они за счет благотворительности, и сама королева пожертвовала на эти нужды 2000 фунтов. Но запас милосердия иссяк слишком скоро. Слишком многие англичане соглашались с заместителем казначея Чарльзом Тревельяном, что «из всех зол страшнее не физический ущерб, вызванный голодом, а моральный изъян в эгоистичном, упрямом и непостоянном характере этих людей». Британское правительство умыло руки, оставив ирландцев на произвол судьбы.
К 1849 году в Ирландии скончался 1 миллион человек – восьмая часть населения, – и столько же ирландцев разъехалось по всему свету, кто на континент, но большинство в Соединенные Штаты Америки.
Выжившие затаили обиду. В 1848 году Европу сотрясали революции, а в Великобритании возродилось движение чартистов. Расшевелил рабочих ирландец Фергус О’Коннор, и под его началом чартисты собирались устроить беспорядки в столице. О’Коннор рассчитывал собрать под свои знамена 400 тысяч человек и двинуть это войско на парламент, чтобы подать еще одну петицию в защиту прав рабочих. Лондон готовился к уличным боям. По всему городу, в парках и возле мостов, заняли позиции вооруженные солдаты. Королевская семья вынуждена была укрыться на острове Уайт, а знатные лондонцы, опасаясь, что им побьют окна, заряжали ружья. Но, вопреки ожидания О’Коннора, в назначенный день собралась довольно скромная толпа: лил дождь, и в такую омерзительную погоду рабочим было не до революций.
Неудача О’Коннора не сломила воинственных дух ирландцев. Новая революционная организация «Молодая Ирландия» призывала к более решительным действиям вплоть до вооруженных стычек с войсками.
Такова была картина дня, когда 19 мая 1849 года безработный ирландец Уильям Гамильтон отломал носик от чайника, но так и не сумел превратить его в дуло пистолета. Тогда он одолжил пистолет у хозяйки и направился к Конститьюшн-хилл. Учитывая, как часто здесь случались покушения, королеву должен был пробивать холодный пот, стоило карете подъехать к проклятому пригорку, но лучшего пути в Букингемский дворец не существовало.
Увидев открытую карету, Гамильтон выстрелил наобум. Пистолет не был заряжен пулей, но изрядно напугал королевских детей – Альфреда, Алису и Елену, – сидевших рядом с матерью.
Как только за преступником захлопнулись двери Ньюгейта, журналисты заговорили об ирландском следе. Но при всем желании у них не получилось бы выставить его фением, борцом за независимость Ирландии. Месть англичанам не интересовала мистера Гамильтона. Другое дело – теплая постель в тюрьме или хотя бы в Бедламе. На злое дело его толкнула беспросветная нужда.
Злоумышленника приговорили к семилетней высылке на каторжные работы. Публика оживилась – вот бы показали публичную порку! – но закон предусматривал ее как дополнение к трехлетней каторге. «Мы, разумеется, не желаем возрождения варварских наказаний ушедших веков, но тем не менее считаем, что порка плетью-девятихвосткой каждую неделю, дважды в неделю или даже каждый день в течение трех месяцев перед ссылкой предотвратила бы подобное сумасшествие», – лютовали «Иллюстрированные лондонские новости».
У Виктории не было времени как следует позлиться на Гамильтона, ведь в августе того же года она с Альбертом отправилась с визитом в Ирландию – очаровать и усмирить вспыльчивого соседа. Зато следующее нападение запомнилось ей на всю жизнь.