Британская промышленность тоже была на высоте. Самым массивным экспонатом оказался гидравлический пресс Стивенсона, поднимавший металлические сваи при строительстве моста в Бангоре. Прессу почти не уступал размерами паровоздушный молот Нэсмита: его использовали для штамповки металлических балок, но при этом его аккуратность была такова, что им можно было слегка расколоть яичную скорлупу.
Машины для счета монет грозились оставить банковских клерков без работы, зато врачи заинтересовались «помощником при ампутациях» – портативной пилой на паровой тяге. Встречались и более причудливые изделия, как то «защитные зонтики» со спрятанным стилетом, барометр, работавший при помощи пиявок, складной швейцарский нож с 80 лезвиями, церковная кафедра с протянутыми к скамьям резиновыми трубками, чтобы тугоухие могли внимать слову Божию, садовый стул из угля, докторская трость с клизмой в набалдашнике и, наконец, будильник, который не просто будил лежебок, но вышвыривал их из кровати, при желании в таз с ледяной водой.
Радость взрослым и детям дарила витрина немецкого таксидермиста. Учитывая вкусы викторианцев, обожавших браслеты из волос и фотографии пост-мортем, можно представить, сколько восторгов у них вызвало чаепитие мертвых котят.
Самым дорогим экспонатом был огромный алмаз «Кохинур» («Гора света»). Веками он украшал тюрбаны индийских раджей, но в 1848 году, когда в столице сикхского государства Лахор хозяйничали англичане, алмаз был конфискован. Посчитав, что таким сокровищем достойна владеть только королева, директора Ост-Индской компании передали его Виктории. После того как он украсил платье королевы в день открытия выставки, алмаз поместили в золотую клетку, словно диковинную тропическую птицу. Несмотря на окружавшие его легенды, алмаз не произвел впечатления на посетителей. Его огранка показалась им грубой, цвет – мутно-желтым, из-за неправильной подсветки он почти не искрился. Потребовалась новая, более искусная огранка, чтобы раскрыть его потенциал. В 1852 году над камнем потрудились амстердамские ювелиры. В результате переогранки, которую многие сочли варварской операцией, масса камня уменьшилась с 191 до 108 каратов, зато он стал прозрачнее и заиграл новыми красками. Годом позже сокровище раджей было вставлено в королевскую корону.
Как и другие гости выставки, Шарлотта Бронте отмечала идеальный порядок: «В толпе из 30 тысяч человек не раздавалось ни одного громкого звука и не было заметно резких движений. Живая волна медленно катилась вперед с гудением, похожим на шум далекого моря»[148].
Опасения тори не подтвердились. Не было ни орд озлобленных, кишащих вшами иностранцев, ни пьянчуг из Ист-Энда, которым не терпится перебить все окна. Тем не менее выставка была доступна всем желающим благодаря гибкой цене билетов. Сезонный пропуск обходился джентльменам в 3 фунта 3 шиллинга, а леди получали скидку и могли приобрести его за 2 фунта 2 шиллинга (принцу Альберту достался сезонный билет под номером один, с припиской «владелец»). После 26 мая цены упали: с понедельника по четверг вход стоил один шиллинг, по пятницам и субботам – 2 шиллинга и 6 пенсов. Для малоимущих было выделено несколько бесплатных дней.
Накопить пару шиллингов на билет мог любой клерк или мастеровой. Хозяева без возражений отпускали своих работников на выставку в будний день, чтобы те вкусили плоды прогресса. Из Суррея и Суссекса прибыло 800 крестьян, которых пустили по льготной цене – в конце концов, это ведь их продукция была выставлена под сводами Хрустального дворца. А Мэри Келинэк, неутомимая старушка из Корнуолла, прошла пешком 700 миль, чтобы купить заветный билет на выставку.
За первые 5 с половиной месяцев было продано более 6 миллионов билетов, и это при том, что население Великобритании составляло всего 20 миллионов.
После многочасовой экскурсии усталые гости могли подкрепиться чаем и булочками в одном из кафе. Горячительных напитков здесь не подавали. Организаторы выставки позаботились и о других насущных нуждах. В Хрустальном дворце появились первые общественные уборные – чистые, оборудованные сливными бачками. За один пенни можно было не только откликнуться на зов природы, но и почистить одежду щеткой.
Всемирная выставка стала успехом во всех смыслах этого слова. Она не только полностью окупилась, но и принесла доход в 186 тысяч фунтов. Деньги пошли на строительство музеев Южного Кенсингтона – Музея науки, Музея естествознания и Музея Виктории и Альберта. За тремя музеями закрепилось прозвище Альбертополис.
Даже критикам не оставалось ничего иного, как развести руками и присоединиться к хвалебному хору. Газета «Таймс» напечатала статью на целых три полосы. «Вот повод собраться всем миром, но при этом без намека на обиду, зависть или ненависть к другим нациям».
Для королевы это было не столько национальное торжество, сколько личный триумф. «Имя моего дорогого Альберта теперь будет навсегда увековечено грандиозной идеей, принадлежавшей ему лично, а моя дорогая страна показала, что она этого достойна!» У Виктории не оставалось ни тени сомнений, что Англия полюбит Альберта так же сильно, как его жена. Но пройдет всего лишь несколько лет и королева поймет, как же сильно она ошибалась.
Глава 22. Британский лев рычит
Выставка в Хрустальном дворце явила всему миру как экономическую мощь Великобритании, так и ее политическое влияние. Британцы упивались могуществом родной страны и были уверены, что это дает им полное право устанавливать свои порядки в любом уголке мира. Дева Британия поигрывала мускулами, высматривая, с кем бы вступить в конфликт, который не может не закончиться триумфальной победой.
В 1853 году обострился так называемый «Восточный вопрос», связанный с разделом территорий слабеющей Османской империи. Россия отстаивала интересы балканских славян, находившихся под властью Турции, а также стремилась получить хотя бы частичный контроль над христианскими святынями в Палестине. После дипломатического кризиса в мае 1853 года посол России покинул Константинополь, а в следующем месяце русские войска вступили в княжества Молдавия и Валахия, принадлежавшие турецкому султану. Для Турции это стало равносильно объявлению войны.
Поначалу Великобритания хранила нейтралитет, но усиление России на Балканах не могло не вызвать беспокойство в кабинете министров. Английское правительство опасалось, что победа России над Турцией закончится тем, что русские займут Константинополь и получат контроль над важнейшими торговыми путями. Еще в 1838 году между Великобританией и Турцией был заключен договор о свободной торговле, освободивший ввоз английских товаров от таможенных сборов. Великобритания не собиралась расставаться со своими привилегиями: она не желала видеть Турцию сильной, но и мертвая Турция тоже была ей ни к чему.
В октябре 1853 года, когда военные действия шли полным ходом, Черноморский флот под командованием генерала Нахимова разгромил турецкую эскадру в Синопе. Английские газеты наперебой кричали о «Синопской резне», когда русские якобы палили из пушек по утопающим турецкими матросам. Виктория вмиг растеряла всю свою приязнь к русскому царю, которого так радушно принимала в 1844 году. В ее глазах Николай I стал жестоким, беспринципным тираном, и англичане полностью разделяли мнение своей королевы. Антирусские настроения в обществе были настолько сильны, что премьер-министр Абердин против воли вынужден был объявить России войну.
Миролюбивый лорд Абердин опасался ввязываться в распри с Россией, но этого страстно желала королева. Измотанная беременностями, она хотела как следует встряхнуться, и наконец-то ей выпал подходящий повод. Виктория вновь была на коне. В буквальном смысле, потому что теперь она проводила смотры отправлявшихся в Крым войск. Одетая в алую, похожую на мундир амазонку, Виктория смотрелась Афиной, богиней войны.
«Как жаль, что я не мужчина и не могу сражаться на войне, – писала королева. – Мое сердце истекает кровью при мысли о павших в битвах, но я не знаю лучшей смерти, чем погибнуть на поле сражения»[149].
Но разве она могла предполагать, что ненависть к иностранцам коснется ее драгоценного Альберта?
После Всемирной выставки принц-консорт расслабился, уверенный, что навеки снискал благодарность англичан. Но англичане быстро забыли о его вкладе в развитие отечественной промышленности и культуры. Перед ними вновь был мрачный, скованный иностранец с режущим ухо акцентом. А если чужак, то явно предатель.
В вину Альберту вменяли то, что они с женой говорят преимущественно по-немецки. Виктория пыталась протестовать, объясняя, что английским они пользуются ничуть не реже. «Та безграничная неприязнь, с которой в Англии относятся к иностранцам и всему иностранному… причиняет королеве немалую боль, ведь ее муж, мать, все ближайшие родственники и друзья тоже иностранцы»[150], – огорчалась Виктория.
Но разве она могла заткнуть рты доморощенным острякам? Из уст в уста передавали сплетни о том, что Альберт симпатизирует России и склоняет Викторию на сторону царя и что за вредительство он был заключен в Тауэре, а в скором времени к нему присоединится женушка. Возле Тауэра собирались толпы, чтобы проверить, как ему там сидится. Уличные мальчишки горланили балладу «Миляга Альберт», которая живописала ссору в августейшем семействе:
А прошлой ночью был скандал,
И, страхом обуянный,
По спальне с воплями скакал
Наш немчик окаянный.
Кричал он: «Еду в Петербург!
Прощай! С меня довольно!»
А Вик его ночным чепцом
В ответ лупила больно.
А после, ярости полна
К изменнику-собаке,
Разбила нос ему она
И выдергала баки. –
Тебя бы перед всей страной
Попотчевать пинками
За то, что за моей спиной
Связался с русаками!