еского спокойствия». Королева пустила панегирик по рукам – вот с кого надо брать пример! Утопая в приторных строках, придворные только и могли, что поскрипывать зубами. Все знали, что королева падка на лесть, но одному лишь Дизраэли удавалось льстить ей так виртуозно. И так беззастенчиво.
Во время той встречи в Виндзоре Дизраэли подал королеве первый из многочисленных советов. Слово за слово, беседа коснулась памятника покойному консорту. Что это будет – просто монумент, какой-нибудь приют или, быть может, больница? Нет, не годится! Дизраэли умолял королеву почтить «столь возвышенную жизнь и блестящую карьеру» памятником грандиозным, бросающимся в глаза. Трудно было не согласиться с его доводами.
Вдохновленная речами Дизраэли, Виктория с размахом почтила память мужа: по ее распоряжению близ Гайд-парка, где проводилась Всемирная выставка, был построен величественный Альберт-Холл. На открытии концертного зала в 1871 году Виктория была в таком смятении от нахлынувших чувств, что произносить речь за нее пришлось Берти.
Годом позже напротив Альберт-Холла вознесся мемориал в неоготическом стиле, со скульптурой принца в окружении мраморных аллегорических фигур. Средства на памятник собирали всем миром, но собранных по подписке 60 тысяч фунтов оказалось мало: потребовалось еще столько же, чтобы довести задуманное до конца, и эти деньги пришлось добирать у правительства. Недовольный растущими тратами, прижимистый Гладстон затормозил строительство, чем на всю жизнь обидел королеву. Но стоило Дизраэли занять кресло премьера, как стройка пошла ускоренными темпами. Не отнимать же у королевы любимую игрушку – мраморную, позолоченную?
Февраль 1868 года Виктория встречала как праздник. Престарелого, измученного болезнями лорда Дерби сменил на посту премьера ее милый Диззи. Она опять разошлась во мнениях с высшим светом: знать была возмущена тем, что главой правительства станет крещеный еврей, но Виктория радовалась, что в ее королевстве «человек из народа» может всего добиться благодаря трудолюбию и уму.
Королева поддерживала премьера во всех его начинаниях. Ее вновь заинтересовала политическая жизнь. Она следила за избирательным биллем и, подобно Дизраэли, считала нужным даровать право голоса достойным представителям низшего сословия. Все лучше, чем революции, не так давно отгремевшие на континенте. Патернализм в отношении рабочего класса задавал тон внутренней политике Дизраэли, и Виктории тоже нравилась роль строгой, но заботливой матери народа.
Подданные видели бывшую затворницу все чаще и все чаще замечали улыбку на ее лице. Общение с новым премьером доставляло Виктории ни с чем не сравнимое удовольствие. Он был «полон поэзии, романтики и рыцарства», он целовал ей руки, он готов был пересказывать ей не только итоги парламентских дебатов, но и самые вкусные и упоительные светские сплетни.
Казалось, будто вернулись дни лорда Мельбурна. С другими министрами ей приходилось держать ухо востро, и только с лордом М. Виктория позволяла себе расслабляться и таять от удовольствия. Как давно это было! В совсем другой жизни. И как разительно Диззи – с виду диккенсовский чудак – отличался от родовитого циника Мельбурна! Но с ними обоими Виктория отдыхала душой.
В обращении с Дизраэли, не столько премьером, сколько другом, Виктория не придерживалась строгого придворного этикета. Письма премьера доставляли ей лично, в обход секретаря, сортировавшего ее корреспонденцию. Тогда как Гладстону приходилось стоять во время аудиенций, Диззи приносили мягкий стул. Узнав, что ее романтичный премьер любит цветы, королева стала слать ему примулы из Виндзора и фиалки из Осборна – и ответ слышала похвалу «снисходительной длани, усыпавшей его всеми сокровищами весны». Собравшись с духом, она подарила ему изданные в 1868 году мемуары «Наша жизнь в шотландских горах». Критики с прохладцей отнеслись к стилю королевы, зато Диззи сравнил «свежесть книги с вереском, среди которого она была написана». «Мы, писатели», – с тех пор часто приговаривал он, и королева радовалась, что ее тоже включают в этот заветный круг.
Оппоненты Дизраэли рассматривали его отношения с королевой в совсем ином свете. Корыстные мотивы премьера мало у кого вызывали сомнение. Вот он каков, охотник на пожилых вдовушек! Высоко же он замахнулся! Лорд Кларендон писал, что «желание остаться у власти – это единственное, что движет его поведением». Сам Дизраэли не отрицал, что льстил королеве напропалую. «Я никогда ей не возражал, никогда с ней не спорил, но иногда кое-что забывал»[199], – отзывался он о своей стратегии, с помощью которой приручил государыню.
Руководствовался ли он одной лишь жаждой власти? Скорее нет, чем да. Как и Гладстон, Дизраэли был ярым монархистом. Но тогда как либерал видел в монархе прежде всего труженика, которого следует одернуть, если вздумает отлынивать от трудов, консерватору мерещилась умилительная в своей патриархальности картина. Себя он рассматривал как верного рыцаря, Викторию – как суверена, а заодно и даму сердца.
Ностальгия по «доброй старой Англии» была свойственна викторианцам, задыхавшимся от фабричного дыма, оглушенным лязгом станков и перестуков колес по шпалам. Артуровскими временами грезил Теннисон, а художники-прерафаэлиты старательно выписывали локоны Гвиневры и солнечные блики на мече Ланселота. Так почему бы премьеру не примерить рыцарские доспехи, как бы комично он в них ни смотрелся?
«Я счастлив служить женщине на троне, – признавался он годы спустя. – Всем в своей жизни я обязан женщинам, и если на склоне лет я еще сохранил молодое сердце, то лишь благодаря их влиянию»[200].
О своем премьерстве Дизраэли, мастер самоиронии, заметил, что «наконец-то вскарабкался на самый верх намасленного столба». Но удержаться на верхушке столба оказалось сложнее. Правительство Дизраэли продержалось до конца 1868 года, после чего из кабинета его вытеснил несгибаемый Гладстон.
Расставаясь с милым Диззи, Виктория предложила ему титул пэра. Титулы на дороге не валяются, но Дизраэли не спешил покидать палату общин, рассчитывая еще побороться с «архизлодеем» Гладстоном. Вместо мужа титул баронессы Биконсфилд получила Мэри Энн.
Ожесточенные дебаты между двумя противниками, Дизраэли и Гладстоном, растянулись на шесть лет. Даже смерть жены в 1872 году не остудила пыл консерватора. Двумя годами позже он добился своего.
Возвращение Диззи на пост премьера вызвало безудержную радость королевы. Церемонию целования рук он превратил в триумф галантности: пал перед Викторией на колени и, облобызав ее пухлую ручку, возвестил: «Я присягаю на верность милосерднейшей госпоже!»[201] С тех пор он называл ее «королевой фей», намекая на одноименную поэму, которую сэр Эдмунд Спенсер посвятил королеве Елизавете. Писатель и политик в одном лице – удивительное сочетание! И если задуматься, Дизраэли был в той же степени викторианцем, что и Гладстон, просто воплощал иную грань викторианства – вычурную сентиментальность и тягу к экзотике.
Наибольшие страдания рыцарю доставляли ночевки в королевских резиденциях, где всегда царил пронизывающий холод, а по коридорам гуляли сквозняки. Виндзор казался ему «храмом ветров», а катание на яхтах в Осборне, под порывами колючего морского ветра, становилось сущей пыткой. Ничего не поделаешь: приближенным Виктории приходилось мириться с тем, что в понятие «свежий воздух» она включала шквальный ветер и моросящий дождь. В осборнском саду, на одной из лужаек, для нее натягивали шатер, где королева, в окружении собачек, лакеев и фрейлин, вкушала завтрак и разбирала депеши. И там же, дрожа на ветру, перед ней отчитывался Дизраэли.
Здоровье любимого сановника беспокоило королеву. Если у Диззи начинался насморк, Виктория, в порядке исключения, приказывала зажечь камин в его комнате и разрешала ему являться на приемы в брюках вместо предписанных этикетом коротких панталон. Когда он захворал в Балморале и доктор Дженнер прописал ему постельный режим, Виктория пришла справиться о его самочувствии. «Можете не верить мне, если хотите, но королева лично явилась ко мне в комнату», – делился он со своей давней знакомой леди Брэдфорд.
Чем старше оба становились, тем теплее делались их отношения. Когда Дизраэли овдовел, Виктория стала понимать его гораздо лучше. «Королева знает, что мистер Дизраэли утратил и как он страдает», – писала Виктория после смерти Мэри Энн. Вдовца следовало окружить нежной заботой. Хотя Диззи не любил позировать, она заказала его портрет придворному живописцу Иоахиму фон Ангели. «Не так уж мерзко вышло – и весьма похоже», – отозвался о конечном продукте Дизраэли, но Виктория была недовольна. С полотна на нее смотрели усталые и печальные глаза. Отсылая фотографии Диззи художнику-прерафаэлиту Милле, Виктория обращала его внимание на изгиб рта, указывающий на чувство юмора. Ей не хотелось, чтобы на портрете милый Диззи казался грустным.
Она продолжала слать ему полевые цветы, которые он прикалывал к лацкану щегольского фрака и красовался перед друзьями. А королеву благодарил так, словно удостоился ордена: «Потом, среди ночи, мне неожиданно пришло на ум, что все это было лишь наваждением, что эти цветы были подарком феи или правительницы сказочной страны, скажем, королевы Титании, которая выращивает розы у себя при дворе, на чудесном острове посреди моря, и рассылает волшебные букеты людям, чтобы отнять разум у тех, кто их получит»[202].
«Королева фей» и ее верный рыцарь понимали, что аура романтики, окутывавшая их отношения, на самом деле иллюзорна. Всего лишь игра, пусть и прекрасная. Дизраэли был слишком самокритичен, чтобы романтический флер застил ему глаза и отвлек от дел. Да и Виктория, особа практичная, не позволила бы вскружить себе голову – если бы сама того не пожелала. Грань между реальностью и миром фантазий виднелась весьма отчетливо. В конечном итоге он был всего лишь еврейским выскочкой, а она – полнеющей матерью семейства в затрапезном черном платье. Однако оба они любили словесный маскарад и упоенно разыгрывали пьесу из рыцарских времен.