Лорд Солсбери, с которым она поддерживала активную переписку, разделял ее взгляды. Оба ликовали, когда в июне 1886 года законопроект Гладстона о введении гомруля для Ирландии потерпел закономерное поражение. Королева считала, что самоуправление мятежного острова «станет губительным для самой Ирландии и опасным для Англии и будет грозить развалом всей стране»[237].
Виктория была уверена, что навсегда распрощалась с Гладстоном. Пора ему на покой. Но въедливый старик думал иначе. В 1892 году он вернулся, чтобы возглавить свой последний, четвертый кабинет.
Королева не испытывала ни малейшего уважения к его несгибаемой силе духа. На нее наводила ужас сама мысль о том, что власть в стране будет сосредоточена в «трясущихся руках безумного, невменяемого старика восьмидесяти двух с половиной лет от роду»[238].
По словам Гладстона, их официальная аудиенция напоминала встречу, состоявшуюся между Марией-Антуанеттой и ее палачом. Непонятно только, кто в данной ситуации был палачом, а кто – жертвой. У Виктории не было возможности влиять на политику премьера, но ничто не мешало ей отравлять ему жизнь иными способами. Она подмечала каждую мелочь, любое упущение этикета. На приемах ему приходилось подолгу стоять, дожидаясь, когда королева уделит ему внимание. Если он целовал ей руку, она морщилась от омерзения. Она в открытую называла его сумасшедшим, а в письмах к дочери высмеивала его шотландский акцент.
Под конец даже Вики просила мать, чтобы та уважила седины Гладстона. При всех своих недостатках он сохранял верность британской короне. Но Виктория разошлась не на шутку. Она не собиралась прощать заклятого врага, чье упрямство ничуть не уступало ее собственному. «Было бы глупо пытаться хоть как-то на него повлиять, – писала она. – Он никого не слушает, а в споре никогда не принимает возражений. Он наполовину безумен, наполовину глуп, и лучше вообще не вступать с ним в дискуссии»[239].
Итогом деятельности Гладстона стал второй билль о самоуправлении Ирландии. Законопроект предусматривал создание в Ирландии независимого двухпалатного парламента, сохраняя за Великобританией контроль над внешней политикой, торговлей и обороной. В 1893 году билль был принят палатой общин, но Гладстон не спешил торжествовать. Биллю предстояло пройти голосование в палате лордов. Владения многих титулованных политиков находились в Ирландии, а самоуправление страны ущемило бы их интересы. Вполне ожидаемо, лорды наложили на билль вето, и Гладстон был повержен.
В 1894 году премьер, ослепший и почти глухой, вынужден был подать в отставку. Королева отправила ему короткое и формальное письмо, в котором не потрудилась упомянуть его заслуги перед страной. Как и любому уходящему в отставку премьеру, Гладстону был предложен титул пэра, но аскет отказался от почестей. Стоит ли принимать подачки государыни, если она считает тебя «полубезумцем, полумаразматиком, которого лучше не подначивать на беседу»?
О своей службе Гладстон отзывался с горечью. Он сравнивал себя с мулом, на котором однажды прокатился на Сицилии: «Я часы напролет ехал на спине этого животного, он не причинил мне никакого зла, напротив, принес мне пользу… И тем не менее я совершенно не сочувствовал этому скоту. Я не любил его, не питал к нему приязни… И точно так же, как я отнесся к тому сицилийскому мулу, королева отнеслась ко мне»[240].
Поговорка «О мертвых или хорошее, или ничего» была для Виктории пустым звуком.
Смерть Гладстона от рака в мае 1898 года оставила ее равнодушной. Фрейлина Гарриет Фиппс спросила королеву, намеревается ли она выразить соболезнования миссис Гладстон, и услышала: «Как я могу выражать соболезнования, если совсем о нем не жалею?» Но смерть великого либерала была событием общественной значимости. Хотела она того или нет, Виктории пришлось наскрести слова сочувствия для миссис Гладстон и опубликовать в «Таймс» панегирик бывшему премьеру. Королева подчеркивала его ум и верность престолу, отмечала ораторские способности и хвалила набожность, хотя прежде дразнила его «Тартюфом» за религиозный фанатизм.
Долго кривить душой у Виктории не получалось. Через три дня после похорон она высказала Вики все, что думала о покойнике: «Он никогда не пытался отстаивать честь и достоинство Великобритании. Он отдал Трансвааль, бросил на произвол судьбы Гордона, разрушил Ирландскую церковь, пытался отделить Англию от Ирландии и настроить одни классы против других»[241]. Такова была эпитафия человеку-эпохе.
Глава 34. «О, этот юг, о, эта Ницца!..»
Мало-помалу с королевы спадало оцепенение и она заново училась устанавливать контакт с внешним миром. Изменения происходили постепенно: почти весь период 1860-х она редко выезжала за границу и закрыла двери для гостей. Королева заявляла, что «АБСОЛЮТНО не готова принимать королевских особ, кем бы они ни были, за исключением близких родственников, ради которых ей не придется менять привычный образ жизни»[242]. Такого рода обязанности она охотно перекладывала на старшего сына. Принц Берти был душой любой компании, и у гостей оставались о нем самые теплые воспоминания.
В 1867 году в Великобританию впервые за всю ее историю пожаловал с визитом турецкий султан. Газеты восторгались диковинным гостем, но на Викторию «великий вождь мусульман» не произвел должного впечатления. Если он чем-то запомнился ей, то лишь своей безалаберностью – он повсюду запаздывал на час. Тем не менее от радушного приема султана зависели отношения с Османской империей, с которой Великобритания дружила против России. Гостю устроили экскурсию по Лондону, показали Ковент-Гарден и Ратушу, а вечером его развлекали на балу в министерстве иностранных дел. Бал удивил гостя: если хочется полюбоваться танцами, можно нанять плясунов, но зачем так утруждаться самому? Визит закончился военно-морским парадом в Спитхеде, но погода выдалась настолько отвратительной, а море так штормило, что султан мучился от морской болезни.
Не лучшим образом Виктория обходилась с другими венценосными гостями. Голубая кровь не гарантировала, что ее обладателям будут предоставлены стол и кров. Прибывшей с визитом королеве Гавайев Виктория уделила всего несколько минут и не стала приглашать ее на ужин. Шведскому королю пришлось остановиться в посольстве родной страны, итальянскому принцу Умберто – в виндзорской гостинице «Белый заяц». Египетского хедива Виктория пустила на ночлег в Виндзорский замок, но лишь потому, что его свита была достаточно мала.
То, что королева ведет себя подобно диккенсовскому мистеру Скруджу, не могло не огорчать лондонцев, любивших поглазеть на иностранных визитеров. Но в 1873 году для них наступил настоящий праздник – в столицу прибыл шах Персии Насер ад-Дин. Премьеру Гладстону, имевшему на Персию свои виды, пришлось долго уговаривать королеву, которая побаивалась шаха. До нее дошли слухи, что он совершенно не умеет вести себя за столом – ест руками и вытирает грязные пальцы о фалды чужих фраков, бросает объедки на пол, а пьет из носика чайника! Кому приятно сидеть за одним столом с таким грязнулей? И что, если он привезет с собой гарем? А если не привезет, то начнет домогаться фрейлин? От такого гостя больше хлопот, чем пользы.
Виктория согласилась принять шаха, но с тем условием, что ей не будут слишком часто навязывать его общество. Она также потребовала, чтобы в прессе его именовали «королевским», а не «императорским» величеством, пусть он хоть трижды «шахиншах». Виктория была крайне чувствительна к титулам и строго пресекала любые попытки «прыгнуть выше головы». В распоряжение шаха и его свиты был предоставлен Букингемский дворец. Опасаясь за чистоту ковров – по слухам, шах трапезничал, сидя на полу, – Виктория приказала подавать ему еду на отдельном коврике, чтобы он не заляпал все остальные.
На вокзале Чаринг-Кросс, где гостя встречал принц Уэльский, толпились зеваки, предвкушая невиданное зрелище. Турецкий султан показался им заурядным типом, поскольку был одет в генеральский мундир, но шах не разочаровал зевак. «Если бы шах приехал в западном платье и носил фрак с цилиндром, вряд ли бы он вызвал такой интерес, – писал королевский секретарь Генри Понсонби. – Но он превзошел ожидания публики, нарядившись в каракулевую папаху и длинный, расшитый золотом камзол, а бриллиантов и прочих драгоценных камней на нем было столько, сколько вообще могло поместиться»[243]. На парад он приехал верхом на кауром скакуне, чей хвост был выкрашен в розовый цвет. А после бала в лондонской ратуше заметил, что дамы выглядели бы еще краше, если бы их брови срастались у переносицы. Настоящий правитель из сказок Шахерезады!
Столичные рифмоплеты сложили о нем песенки, которые распевали по всему Лондону, а на сценах мюзик-холлов кривлялись актеры в черных шапках и красных рубахах, усеянных стекляшками. Зрители требовали, чтобы побрякушек было как можно больше, иначе что же это за шах?
Дожидаясь гостя в Виндзоре, королева заметно нервничала. Но шах, прибывший вместе с принцами и великим визирем, произвел на Викторию приятное впечатление. Он показался ей высоким, но не толстым, с миловидным лицом и оживленными манерами. Королева не могла отвести взгляд от огромных рубиновых пуговиц и бриллиантовой портупеи и эполетов.
По обычаю, монархи обменялись орденами: Виктория наградила шаха орденом Подвязки и подарила ему свой миниатюрный портрет в бриллиантовой рамке, который гость благоговейно поднес к губам. В свою очередь, он преподнес королеве два ордена – один из них, на розовой ленте, предназначался для дам, зато другим женщин никогда прежде не награждали. Пока шах пытался перебросить ленту через ее плечо, он едва не измял вдовий чепец, но визирь бросился на подмогу и спас головной убор королевы. За ужином, под звуки волынки, шах поведал ей, что перевел на персидский мемуары «Наша жизнь в шотландских горах». Сердце Виктории растаяло окончательно.