Я иногда думаю, увлеклась ли бы я Альбертом, если бы дядя Леопольд не обрисовал мне так ярко его достоинства? И была ли тогда влюблена в Альберта, или всепоглощающая любовь к нему позже заставила меня увидеть все в ином свете?
В то время мы не были так похожи, хотя впоследствии мы стали одинаково думать, восхищаться одним и тем же, желать одного.
Я была легкомысленна и любила удовольствия. Я была импульсивна, влюблялась в людей с первого взгляда и не умела скрывать свои чувства. Я могла и ненавидеть так же пылко. Мой милый Альберт был сама сдержанность. Он не любил танцы и к вечеру выглядел сонным. Нет, тогда мы были не похожи. Мы сблизились позднее. Так что, может быть, к лучшему, что я не оценила его при первой встрече так высоко, как мне это казалось впоследствии.
Нас пригласили в Виндзор. Король не мог проигнорировать их, хотя он и не желал их приезда. Я так терзалась опасениями во время этого визита, но все сошло благополучно. Я заметила, что Альберт зевал во время одного из королевских приемов, и я боялась, что другие тоже это видели. Я могла себе представить, что скажет король. Но он сам часто задремывал, и когда он открывал глаза, он говорил что-нибудь невпопад.
Альберт был очень сдержан, скрытен по натуре; я была в этом смысле его полной противоположностью. Он был остроумен и часто задумывался. Он был умнее брата и гораздо красивее.
Когда их визит подошел к концу, я была безутешна. Я не могла вынести мысли о разлуке. Альберт простился со мной с грустью, но спокойно. Я не могла удержаться от слез.
— Дорогой Альберт… дорогой Эрнст… вы непременно должны приехать еще. Мама тоже плакала и говорила, как хорошо ей было с ее родными.
— Мы должны чаще встречаться, — сказала она.
Я написала письмо дяде Леопольду, где рассказала ему о нашей встрече с Альбертом: «Благодарю вас, дорогой дядя, за то счастье, какое вы дали мне, устроив нашу встречу с Альбертом. Я в восторге от него, и мне все в нем нравится. Он обладает всеми качествами, какие только можно пожелать, чтобы составить мое счастье. Он такой умный, такой добрый, такой хороший и милый. При этом у него самая привлекательная внешность. Я умоляю вас, милый дядя, позаботиться о здоровье того, кто стал так дорог мне, и взять его под ваше особое покровительство…»
Альберт рассказывал мне впоследствии, что, когда дядя Леопольд спросил его обо мне, единственное, что он ответил, было: «Она очень мила». Я смеялась, сравнивая его высказывание с комплиментами, которые расточала ему я. Но как я уже сказала, в то время Альберт и я очень отличались друг от друга.
После отъезда кузенов меня очень утешал Дэш. Он, казалось, все понимал. Когда я сидела, задумавшись, он вспрыгивал ко мне на колени и ластился, словно говоря: «Их нет, но я с тобой».
Приближаясь к восемнадцатилетнему возрасту, я почувствовала себя более независимой. Моя неприязнь к сэру Джону Конрою возросла. Мама была близка с ним, как и прежде, и я стала думать о них, как о заговорщиках. Мама ужасно злилась, потому что дядя Уильям не умирал, и стала очень властной со мной, повторяя несколько раз в день, сколько она для меня сделала. Однажды я сказала очень холодно:
— Нет, мама. Вы делали это для себя. — И величественно удалилась, оставив ее одну.
Я полагаю, это шокировало ее, потому что она мне ничего не сказала, зато имела длительный разговор с сэром Джоном.
Наконец я поняла, что в нашем доме — две партии, но, к великому моему сожалению, мама и я принадлежали к противоположным. Иногда мне казалось, что моим единственным другом была Лецен.
В это время у нас гостил мой сводный брат, принц Ляйнингенский. Я была уверена, что и Карл был на стороне мамы, стараясь вместе с сэром Джоном подчинить меня ее воле.
Долгое время тетя София, которая часто бывала у нас, потому что она тоже жила во дворце, была влюблена в сэра Джона. Я знаю, что она была его шпионкой. Теперь я с особой осторожностью высказывалась в ее присутствий.
Еще одним коварным существом был Флора Гастингс, которую я никогда не любила, потому что она была груба с Лецен, насмехаясь над ее немецкими манерами и привычкой жевать тмин.
Оглядываясь теперь назад, я вижу, что очень не любила тогда маму. Я хотела всячески отстраниться от нее, не желая, чтобы король и королева думали, что я одобряю ее поведение. Боюсь, что мама была не очень умна. Надо сказать, что мама заметила перемену во мне, и ее это обеспокоило, но она даже не попыталась изменить свое отношение и проявить хоть некоторую дипломатичность. Она бы легко могла вернуть мое доверие, потому что она была моя мать, и у меня было сильно развито чувство долга к ней. Я хотела любить ее и пыталась, но она не давала мне. Ей было известно, что меня смущало, когда она изображала королевское величие, но она продолжала вести себя в таком же духе. Я думаю, в глубине души она не могла примириться с фактом, что я уже не ребенок.
Поступки мамы все более меня расстраивали. Вскоре тетя Аделаида пригласила нас в Виндзор тринадцатого августа.
— Вот приглашение на день рождения Аделаиды, — сказала мама.
— Как будет весело! — воскликнула я.
— Но не нам, — сказала мама, принимая вид регентши, роль, которую она так любила играть. — Нас там не будет.
— Но, мама…
— Аделаида, — мама редко называла ее королевой, — забывает, что через несколько дней мой день рождения, и я не намерена праздновать его в Виндзоре.
— Я полагаю, ваша светлость пожелает отпраздновать этот день в Клермонте, — сказал этот гнусный тип.
— Вы правы, сэр Джон. Именно это я и собираюсь сделать. Поэтому я отклоню предложение этой женщины, я думаю, она считает, что ее день рождения важнее моего.
— Она совсем так не считает, мама, — начала я.
— Ты в этом ничего не понимаешь, дорогая, — улыбнулась мама. Она повернулась к сэру Джону, как будто меня и не было в комнате, и сказала: — Я немедленно пошлю записку.
Я вернулась к Лецен вне себя от гнева. Как они смеют? Почему я это позволила? Почему я не сказала, что я престолонаследница? Я могу стать королевой в любой момент… хотя и надеюсь, что нет. Я очень хочу, чтобы дядя Уильям жил. Я не хочу быть королевой, пока не наступит время, когда мама не сможет вмешиваться. Это было началом войны между мамой и мной.
День рождения короля был двадцать первого, вскоре после королевы. На этот раз я должна была присутствовать, ведь это событие государственной важности. Мама бы с удовольствием отказалась, но в этот раз даже ей было невозможно это сделать.
Итак, мы поехали в Виндзор. Король был в Вестминстере для объявления перерыва в работе парламента и перед возвращением в Виндзор решил посетить Кенсингтон, так как знал, что нас там нет. Я не представляю себе, знал ли он о переменах в наших апартаментах. Все, что мне было известно, это то, что мама просила дать нам еще несколько комнат, но ей было отказано. Вернувшись в Кенсингтон после болезни, я, естественно, подумала, что король смягчился и дал разрешение. Однако все было по-другому. Я уверена, что у него были какие-то подозрения, и отказ мамы присутствовать на дне рождения королевы особенно разозлил его. Дело было в том, что, посетив дворец, он побывал в наших апартаментах и пришел в ярость, увидев, что, несмотря на его отказ, мама намеренно ослушалась его приказа.
Когда он вернулся в Виндзор, мы находились в гостиной, и он явился прямо туда. Лицо его было багровым, глаза выкатывались из орбит. Несомненно, он был в гневе. Я подошла и сделала реверанс; он слегка смягчился, но, когда я поцеловала его, и он ответил на мой поцелуй, я почувствовала, что он дрожит от бешенства.
Мама стояла рядом со мной. Ее всегда раздражало, что он приветствовал меня первой. Король на этот раз не проигнорировал ее. Он слегка поклонился, и глаза его яростно сверкнули. Он сказал громко, так что все в гостиной слышали:
— В моих дворцах допускаются вольности. Я только что был в Кенсингтоне, где вопреки моим распоряжениям были заняты апартаменты. Я не понимаю такого поведения. И я его не потерплю. Это неуважение к королю.
Мама стояла бледная, но высоко подняв голову и надменно глядя на короля. Мне было так стыдно, что я чуть не заплакала. Мне следовало бы знать. Как она посмела! И мне так нравились эти комнаты во дворце. Если бы я знала, что мы не имеем права там находиться, я бы их возненавидела. Я бы заставила ее освободить их. Да, я так бы и сделала. Я бы не позволила маме вести себя так. Я бы дала ей знать, что всей своей важностью она обязана мне.
Мне хотелось уехать из Виндзора. Я не могла смотреть на всех этих людей. Я видела на их лицах насмешку. Мне хотелось убежать и спрятаться.
— Король устал, — объявила королева. — У него был утомительный день.
Они вышли. Мы последовали за ними. Я не могла заставить себя взглянуть на маму. Я кипела от раздражения и знала, что выкажу его. И все же я сдержалась. Время еще не приспело. Но оно придет!
Худшее было еще впереди. Я провела тревожную ночь, хотя мама, в той же комнате, мирно спала. Я не могла понять, как она могла так себя вести. Если бы кто-нибудь пренебрег ее авторитетом или на йоту попробовал бы принизить ее достоинство, она была бы вне себя; и все же она постоянно вызывающе вела себя с королем, бросая, по сути дела, вызов королевской власти.
Когда мне будет восемнадцать лет, я не позволю ей указывать мне. Мне хотелось уехать из Виндзора, потому что я ужасно волновалась, когда мама и король находились в одном дворце. Я редко видела его в таком гневе, как накануне. Я думала, что его хватит удар — и если бы так случилось, это была бы вина мамы.
Следующий день я провела в сильном волнении. У меня были основания для опасений. Когда мы вечером спустились к ужину, король был очень любезен со мной. Но я заметила, как тревожно наблюдала за ним тетя Аделаида, что означало — она опасалась скандала. Король вел себя так, словно мамы там не было, но, оборачиваясь ко мне, он дружески улыбался и похлопывал меня по руке. Он сказал, что через девять месяцев мне будет восемнадцать лет. Я стану совершеннолетней. Он повторил это несколько раз, не глядя на маму, но так, чтобы она слышала.