Все эти сведения дошли до меня через прислугу. У меня всегда были любимые горничные, приносившие мне все новости. Я знала, что меня — как и Альберта — обвиняли в том, что мы лучше ладили с прислугой, чем с придворными. В этом была доля истины, но я была еще ближе к ним, чем Альберт. Я хотела, чтобы они знали, что я забочусь об их благополучии. И они знали это и любили меня, и так получилось, что я узнавала всякие подробности, которые иначе до меня бы не дошли.
И вот таков был человек, ставший теперь моим премьер-министром. Без сомнения, замечательный, честный, упорный, когда речь шла о том, что он находил правильным, человек, который в старину пошел бы на костер за свои убеждения.
Я должна была бы восхищаться, но я не могла. Мне он просто не нравился, а мои симпатии были так же сильны, как и мои антипатии.
Как только он оказался у власти, было предпринято огромное количество реформ, реформы были у него манией. Я всегда твердо верила в религиозную терпимость и свободу, но Гладстон желал пойти дальше. Он вводил радикализм. Глупо было пытаться уничтожить классовые различия. Не то чтобы я считала, что происхождение — это все. Я понимала, что на самом деле более важным были образование, хорошее поведение и моральные принципы; у меня было достаточно доказательств, что такими качествами обладали люди и невысокого происхождения. Гладстон вводил новые меры с такой поспешностью, что за ним трудно было уследить. Обычно он стоял передо мной в позе оратора, подробно излагая свои разнообразные проекты, и говорил, говорил, говорил без остановки. Я должна признать, что он был красноречив. Иногда я отвлекалась от предмета обсуждения и задумывалась о том, как его переносит бедная миссис Гладстон.
Я понимала, конечно, что по закону я не могла ему противоречить. Решения принимало избранное народом правительство, а не королева. Но в некоторых вопросах у меня было право голоса, и я решила противостоять ему, где только возможно.
Его первым шагом было отделение церкви от государства в Ирландии. Судя по результатам выборов, народ поддержал его. Но, будучи принят палатой общин, проект закона был отвергнут палатой лордов. Мне было известно, что это может привести ко всяким осложнениям, и в подобных случаях верхняя палата уступала нижней. Я хотела, чтобы это дело уладилось, потому что, хотя я и была не согласна с этим проектом, я сознавала, что конфликт был во вред стране. Я попросила палату лордов уступить палате общин. Пусть закон будет принят в принципе, а детали можно согласовать позднее.
Благодаря моему вмешательству закон был принят, но возникло множество процедурных проблем. Обратились опять ко мне, и я помогла примирить обе стороны. Я показала всем тем, кто считал, что, скорбя по мужу, я пренебрегала своими обязанностями королевы, что государственные дела мне небезразличны. Но факт оставался фактом, мистер Гладстон мне не нравился.
Я хотела показать, как я ценю Дизраэли, и решила предложить ему графский титул. Я послала за ним и высказала ему свои намерения. Он был преисполнен благодарности; он поцеловал мне руку и со слезами на глазах сказал, что не заслуживает такого внимания от самой замечательной королевы и самой очаровательной женщины.
Его лесть насмешила меня, но я должна сказать, что она доставила мне удовольствие, особенно после высокопарных лекций моего премьер-министра.
Однако Дизраэли отклонил мое предложение. Вероятно, он думал, что это ограничит его деятельность в палате общин. Но он сказал:
— Ваше величество были так милостивы ко мне, что я возьму на себя смелость высказать предложение.
— Прошу вас, — отвечала я.
Он поколебался немного, и на лице его отразилась боль. У него были такие выразительные черты лица…
— Речь пойдет о Мэри Энн, — сказал он.
Он всегда очень непринужденно говорил со мной о своей жене. И мне стало казаться, что я с ней знакома. Каждый его рассказ добавлял какую-нибудь деталь к облику этой замечательной женщины. Я помню, как однажды, когда он должен был произнести в палате очень важную речь, она поехала с ним; когда он выходил из экипажа, ей прищемили руку дверцей. Она испытала мучительную боль, но не издала ни звука, боясь, что это взволнует его и отвлечет от предстоящего выступления.
Я рассказывала ему о добродетелях Альберта, и он часто говорил, смеясь, что мы соперничаем друг с другом, превознося достоинства своих супруга и супруги. Затем мы вздыхали и говорили о том, как нам повезло. Теперь он сказал:
— Мэри Энн очень больна. Она думает, что я об этом не знаю. Она делает вид, что все благополучно. Однако ей осталось жить около года.
— О, как ужасно! Я так сожалею.
— О ваше величество… милая, добрая… вы изумительны! Да, Мэри Энн недолго быть со мной, и я знаю, что ваше величество понимает, как немногие, всю глубину моей скорби. Я с трудом удерживалась от слез. Немного помолчав, он продолжал:
— Вот в чем заключается моя просьба. Если бы Мэри Энн могла получить титул, независимо от меня. До того… как она умрет…
— Разумеется! — воскликнула я. — Я сама позабочусь, чтобы это было сделано.
Он поднес мою руку к губам. На лице его выражалось более чем благодарность: это было обожание. Итак, Мэри Энн стала графиней Биконсфилд.
Он рассказал мне, как она была счастлива, и благодарил меня за все, что я для него сделала. Я сказала ему, что это пустяки. Это он сделал многое для меня. Он был моим добрым другом и всегда им останется. И я надеялась, что, когда придет время, и он будет нуждаться в утешении, он обратится ко мне.
Хотя мы виделись реже, чем я того желала бы, поскольку правительство возражало бы против моей слишком близкой дружбы с лидером оппозиции, ничто не могло помешать нам писать друг другу. Я с нетерпением ждала его писем. Они были всегда так забавны, остроумны и полны всяких сплетен. Они меня очень радовали. Я послала ему примулы из Осборна. Он ответил мне благодарственным письмом. Отныне, писал он, это будет его любимый цветок.
РОКОВОЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
По-прежнему ходили клеветнические слухи о Джоне Брауне и обо мне. Я настолько к ним привыкла, что просто их игнорировала.
Правда, они стали иного толка — я якобы интересуюсь спиритизмом. Это повальное увлечение незадолго перед тем охватило страну, и многие клятвенно свидетельствовали, что входили в контакт с умершими. И теперь мою дружбу с Джоном Брауном объясняли тем, что я использую его как медиума, чтобы общаться с Альбертом. Если бы только я могла общаться с моим возлюбленным, как бы я была счастлива!
Я знала, что, если бы он только мог, он бы пришел ко мне. Конечно, все эти разговоры о спиритизме заинтересовали меня; я часто говорила об этом с моими придворными дамами; я слушала их рассказы о необычайных происшествиях. Мы даже устроили несколько сеансов в темноте. Но Альберт так и не появился. Все эти сплетни о Джоне Брауне-медиуме казались мне нелепостью. Трудно было представить, что прямолинейный, немного грубоватый Джон Браун общается с потусторонним миром. Удивительно, откуда брались подобные слухи, но все же лучше, чтобы Джона Брауна считали медиумом, чем моим любовником. Я всегда думала, насколько пустой должна была быть собственная жизнь людей, чтобы они проявили столь активное любопытство к чужой жизни.
Я всегда помнила, как Альберт желал, чтобы при дворе бывали писатели; он думал, что их общество гораздо интереснее, чем общество тех, кто обычно составлял наше окружение. Я была против, опасаясь, что разговоры будут идти о таких высоких материях, что мне будет трудно принимать в них участие. Так, по глупости, я лишила Альберта удовольствия. Теперь я решила пригласить некоторых писателей ко двору. Меня не столько интересовали книги, сколько написавшие их люди, а уверенность Альберта, что это люди выдающиеся, побудила меня осуществить то, к чему я не была склонна при его жизни.
Разумеется, я всегда восхищалась Теннисоном. Его поэма «In Memoriam» принесла мне большое утешение, и я написала ему об этом. Он бывал у меня в Осборне и в Виндзоре. Это был обворожительный человек, с которым было очень легко разговаривать.
Я прочла «Мельницу на Флоссе» Джорджа Элиота[69], но особенно я увлекалась романами Диккенса. Я пригласила его в Букингемский дворец, где имела с ним очень интересную беседу, вновь упрекая себя за то, что отвергла предложение Альберта приглашать подобных людей ко двору. Они очень отличались от тех, кого я обычно встречала. Они высказывали много очень интересных мыслей. Я не уверена, что желала бы продолжительного общения с ними, но, прочитав их книги, было любопытно встретиться с ними и узнать в какой-то степени, что они собой представляли.
Я погружалась в мир, созданный Диккенсом, такой отличный от того, в котором я жила. Я просила Диккенса прислать мне его книги с автографами. Он был очень доволен моим приглашением. Со слезами на глазах мы говорили с ним о малютке Нелл. Он был одним из сердечных, глубоко чувствующих людей, к которым я сразу же располагалась.
Я подарила ему «Страницы из дневника», и он попросил меня надписать книгу для него. «От смиренного автора величайшему», — написала я.
Примерно в это время разразился скандал с делом Мордонтов. Альберт и я всегда опасались, что с Берти будут осложнения, и, к великому моему сожалению, мы оказались правы!
Я всегда знала, что Берти вел то, что называют «двойной жизнью». Это было очень дурно. У него была добродетельная жена, любимая народом, признанная одной из самых красивых женщин в Англии; у него было четверо прелестных детей; казалось, у него было все. И все же он оказался замешанным в скандале, и каком скандале!
Я знала, бурная ночная жизнь, актрисы, карточная игра — все это рано или поздно должно было кончиться катастрофой.
Но это было ужасно. Я была потрясена. «Возникло некое неприятное осложнение», — писал мне Берти. Он был вызвана суд. В суд! Принц Уэльский! Я никогда не слышала ничего подобного.