Воспоминания о ней прошли сквозь него, как нож: то, как она смотрела на него в дверном проёме её спальни, её лицо белое, ресницы усеяны слезами. Был ужас в невозможности дотронуться до человека, которого ты любишь, поцеловать его, держать его, но еще больший ужас в невозможности успокоить его.
Покинув Эмму, даже после того, как она попросила его, он чувствовал словно разрывает себя на части: его эмоции были слишком новыми, слишком ранящие и сильные. Он всегда искал комфорта в студии, хотя и не нашёл его прошлой ночью, когда попытка рисовать была похожа на попытку говорить на иностранном языке, которого он никогда не учил. Но всё было по-другому сейчас.
Когда он взял кисть, она чувствовалась как продолжение его руки. Когда он начал рисовать длинными, яркими взмахами, он точно знал, какого эффекта хочет достичь. Пока изображения приобретали форму, его сознание затихало. Боль всё ещё была там, но он мог её терпеть. Он не знал, как долго он рисовал, когда кто-то постучался в дверь.
Много времени прошло с тех пор, как он мог впадать в расплывчатое мечтательное состояние творца; даже в Туле у него было мало времени с цветными карандашами. Он поставил кисти, которые использовал, в стакан с водой и пошёл посмотреть, кто это был. Он почти ожидал, что это была Эмма — почти надеялся, что это была Эмма — но это была не она.
Это был Тай. Руки Тая были в передних карманах его свитшота. Его взгляд метался по лицу Джулиана.
— Могу я войти?
— Конечно. — Джулиан смотрел, как Тай неторопливо вошёл в комнату, бросая взгляд на рисунки, прежде чем начать изучать новые холсты Джулиана. Тай давно хотел эту комнату как офис, или лабораторию, но Джулиан всегда держался за неё упрямо. Не то, чтобы он держал Тая подальше отсюда.
Когда Тай был младше, эксперименты с красками и бумагой держали его отвлечённым часами. Он никогда не рисовал ничего конкретного, но у него было отменное чувство цвета — не то, чтобы Джулиан был пристрастен. Все его картины оказались интенсивными водоворотами пигментов, такими яркими и цветастыми, что, казалось, выпрыгивали из бумаги. Тай смотрел на холст Джулиана.
— Это меч Ливви, — сказал он. Он не звучал раздраженным — больше задающим вопрос, словно не был уверен, почему Джулиан нарисовал его. Сердце Джулиана пропустило удар.
— Я пытался подумать о том, что лучше бы символизировало ей. Тай дотронулся до золотой подвески на его горле.
— Это всегда заставляет меня думать о Ливви.
— Это … это хорошая идея, — Джулиан прижался к центральному островку. — Тай, — сказал он. — Я знаю, что меня не было здесь для тебя после смерти Ливви, но я здесь сейчас.
Тай взял неиспользованную кисть. Он пробежал пальцами по ворсинкам, дотрагиваясь ими до кончика каждого пальца, словно был потерян в этом чувстве. Джулиан ничего не сказал: он знал, что Тай думал.
— Это не твоя вина, — сказал Тай. — Инквизитор отослал вас.
— Моя это вина или нет, я всё ещё отсутствовал. — сказал Джулиан. — Если ты хочешь поговорить со мной о чём-то сейчас, я обещаю выслушать.
Тай посмотрел вверх, его краткий серый взгляд, словно лёгкое касание.
— Ты всегда был здесь для нас, Джулс. Ты сделал всё для нас. Ты управлял целым Институтом. — Я… — Теперь моя очередь быть здесь для остальных из вас, — сказал Тай и положил кисть обратно. — Я должен идти. Мне нужно встретиться с Китом.
Когда он ушёл, Джулиан сел на табуретку, придвинутую к чистому мольберту. Он смотрел, не видя ничего, вперёд себя, слушая, как слова Тая эхом отдаются в голове. Ты управлял целым Институтом. Он подумал о Горации, о решимости Горация, чтобы весь мир Сумеречных Охотников видел, как он говорит с Неблагим Королём. Он не понимал, почему до этого. Без его эмоций, он не мог понять причины Горация. Сейчас он понимал, и он знал, что это было ещё более необходимым, чем он верил, чтобы остановить его. Он подумал о старом офисе Артура, о часах, которые он проводил там на рассвете, составляя и отвечая на письма. Вес Институтской печати в его руке. Эта печать была в офисе Алины и Хелен сейчас. Они взяли всё, что могли, из офиса Артура, что могло помочь с их новой работой. Но они не знали о секретных отделениях в столе Артура, а Джулиана не было здесь, чтобы сказать им.
Ты управлял целым Институтом.
В этих отделениях были аккуратные списки имён, которые он сохранил — каждый важный житель Нижнего мира, каждый член Совета, каждый Сумеречный Охотник в каждом Институте. Он выглянул в окно. Он чувствовал себя живым, энергичным — не абсолютно счастливым, но обнаружившим цель. Он закончит свою художественную работу сейчас. Позже, когда все уснут, настоящая работа начнётся.
Глава 26
Движение в воздухе
Стук. Стук. Стук.
Эмма с молниеносной быстротой перекидывала и метала один за другим сбалансированные ножи: сверху, сверху, в сторону. Они прорезали воздух и врезались в цель, нарисованную на стене, а их рукоятки дрожали от кинетической силы. Она наклонилась и схватила еще два из груды у ее ног. Она не сменила свою майку и джинсы на тренировочную одежду, а потому была вся мокрая от пота, а ее распущенные волосы прилипли к ее шее. Ей было все равно. Как будто она снова вернулась в то время, когда она еще не поняла, что влюблена в Джулиана. Время, когда она была полна ярости и отчаяния, и ее всецело занимала смерть ее родителей.
Она бросила следующие два ножа, лезвия скользили по ее пальцам, их полет был плавным и строго контролируемым. Стук. Стук.
Она помнила дни, когда она бросала столь много бо-сюрикенов, что ее руки трескались и кровоточили. Сколь много этой ярости было связано с ее родителями — так как она знала, что ее там было много, — и сколько было из-за того, что она держала двери своего сознания плотно закрытыми, никогда не позволяя себе осознать, чего она хочет и что могло бы сделать ее по-настоящему счастливой?
Она взяла еще два ножа и отвернулась от цели, тяжело дыша. Невозможно было не думать о Джулиане. Теперь, когда заклинание было с него снято, она почувствовала отчаянное желание быть с ним, смешанное с горечью сожаления… сожаления о сделанном в прошлом выборе, сожаления о потерянных годах. Она и Джулиан оба отрицали очевидное, и посмотрите, чего это им только стоило. Если бы кто-либо из них смог признаться в том, почему им не стоит быть парабатаями, им бы не пришлось разлучаться. Или же быть изгнанными от всего, что они любили.
Любовь сильна, и чем больше вы вместе и позволяете себе чувствовать, что любите, тем сильнее она будет становится. Вы не должны прикасаться друг к другу. Не разговаривайте друг с другом. Старайтесь даже не думать друг о друге.
Стук. Нож плавно пролетел через ее плечо. Стук. Еще один. Она повернулась и увидела, что рукоятки вибрируют в том месте, где ножи воткнулись в стену.
— Хороший бросок. Эмма обернулась. Марк прислонился к дверному проему, его тело, подобно длинной, худой перекладине находилось в тени. Он был одет в свои пожитки, и он выглядел усталым. Даже больше чем усталым, он выглядел истощенным. Она впервые за долгое время оказалась с Марком наедине. И в этом не было их вины — им пришлось разделиться в Идрисе, а затем в Стране Фейри и в Туле, — но, возможно, у этого факта была и другая причина. Все эти дни Марк был переполнен печалью, как будто он постоянно ждал, чтобы сказать, что он что-то потерял. И эта печаль казалось более глубокой, чем та, которую он принес с собой из Страны Фейри. Она подняла еще один нож. И протянула его.
— Хочешь бросить следующий?
— Очень даже.
Он подошел и взял у нее нож. Она немного отступила, когда он вытянул руку, прицеливаясь.
— Хочешь поговорить о том, что происходит с Кристиной? — нерешительно спросила она. — И… Кираном?
Он выпустил нож. Он вошел в стену рядом с одним из ножей Эммы.
— Нет, — сказал он. — Я стараюсь не думать об этом, и я не думаю, что обсуждение этого достигнет той цели.
— Хорошо, — сказала Эмма. — Ты хочешь просто бросать ножи в тишине вместе со зловещим братаном?
Он слегка улыбнулся.
— Есть и другие вещи, помимо моей личной жизни, которые мы могли бы обсудить. Что-то вроде твоей личной жизни.
Настала очередь Эммы схватить нож. Она бросила его со всей силой и злобой, и он вошел в стену достаточно сильно, чтобы сломать дерево.
— Это звучит примерно так же весело, как вонзать себе в голову ножи.
— Я полагал, что миряне обсуждают погоду, когда им больше не о чем говорить, — сказал Марк. Он пошел, чтобы снять лук и колчан со стены. Лук был изящным примером мастерства, вырезанный с филигранью рун. — Но мы не миряне.
— Иногда я задаюсь вопросом, почему нет, — сказала Эмма. — Учитывая тот факт, что я не думаю, что нынешнее правительство в Аликанте хотело бы, чтобы мы вообще были Нефилимами.
Марк натянул тетиву и выстрелил. Стрела рассекла воздух, войдя прямо в центр мишени на стене. Эмма ощутила мрачное чувство гордости: люди часто недооценивают то, насколько хорошим воином был Марк.
— Неважно, что они думают, — сказал Марк. — Разиэль сделал нас Сумеречными Охотниками. Не Конклав.
Эмма вздохнула.
— Что бы ты делал, если бы все сложилось иначе? Если бы ты мог делать что угодно, быть кем угодно. Если бы все это закончилось.
Он задумчиво посмотрел на нее.
— Ты всегда хотела быть как Джейс Эрондейл, — сказал он. — Величайшей из всех воинов. Я же хотел бы быть похожим на Алека Лайтвуда. Я хотел бы сделать что-то важное для Сумеречных Охотников и Нижнемирцев. Для того, чтобы стать частью обоих из миров.
— Я не могу поверить, что ты помнишь, что я всегда хотела быть похожей на Джейса. Это так неловко.
— Это было так мило, что ты хотела быть таким же воином, особенно когда ты была такой маленькой. — Он улыбнулся настоящей улыбкой, осветившей его лицо. — Я помню тебя и Джулиана, когда вам было по д